Отмываю руки в Сакмаре. Водичка тёплая. Тру песком, мылом с мочалкой, которые всегда под рукой. С трудом, но мазут отмывается: редкий день обходится без ремонта комбайна, старый уже, второй десяток разменял. Новый не купишь; кредиты получить – не подступишься: то залога нет, то проценты заоблачные, то откаты нахальные. Повезло ребятам, друзьям, кто в 91-92 годах начал на своей земле работать: кредиты под 8 процентов и инфляция бешеная помогли, набрав техники новой, они за год-два рассчитались за неё, она работает сейчас, ребята держатся пока. А я начал позже и «лафа» такая уже закончилась. Редко что и найдёшь в каких-нибудь далёких колхозах, дошедших до «ручки», да и немалых денег стоит даже старая техника, дураков уже нет, и в чей карман ушли те деньги, ни я, ни колхозники не знают. Грех, конечно, но что делать, пахать и сеять чем будешь?
Руки отмыл, набираю воду в канистру - в радиаторы доливать «ЗИЛА» и « НИВЫ»: кипят в такую жару. Подумал попить водички, как в детстве бывало, но теперь уже не попьёшь: зимой пошли «морды» проверять с другом, налимчиков для пирога и ухи захотелось, прорубь продолбили, а вода зелёная, в разводах мазутных, какие-то листья, гнилые все, чёрные прут из-подо льда. Бедные налимы! И люди тоже бедные.
Комбайн мирно гудит рядом, ждать теперь долго, пока бункер наберётся: урожай выгорел весь, но, хотя бы что посеял, собрать: какой – никакой фураж скоту на зиму. Понимаю умом, что не надо убирать, выгоднее бросить, но не могу: как потом зимой спать буду? Оглядываюсь на звук подъезжающего трактора. Медленно спустившись с трактора, подходит Фирсыч, земляк, хозяйственный, скуповато- жадноватый, трудолюбивый и аккуратный в работе мужик, «справный» хозяин - так в деревне о нём отзываются. Родителей его раскулачили, дом отобрали, но он через суды, в наше уже время, вернул родительский дом, бывший сельский магазин. Дом дряхлый, он его не взял, получил денежную компенсацию.
В советские годы он то сидел, то пил беспробудно. Первый свой срок Фирсыч, тогда ещё мальчик Ваня, получил за кражу в столовой ФЗО буханки хлеба, а потом пошло-поехало. Пил он сильно. «До белой подруги допивался, в окно дома выпрыгивал от зелёных человечков, хорошо, хоть дома у нас одноэтажные, » - он так теперь смеётся над собой. Но вот уже не один десяток лет не пьёт Фирсыч, в рот не берёт. Усадьба обустроена, дом, хоть и старый, но аккуратный: всё побелено, покрашено, во дворе чисто и прибрано всегда.
Техника есть: тракторец топ-топ, косилка, грабли, тележка. Всё есть у Фирсыча. Сена каждый год стог огромный, да всё под навесом, от дождя и снега упрятано. Рядом у двора тонны и километры труб и рельс лежат, даже штанги буровые, почти новые, где-то раздобыл. С дач брошенных, а может и не брошенных, насобирал. С утра, прямо как на завод, на смену, вместе с женой на тракторе едут на эти самые дачи. Смотришь: волокут чего-нибудь на тросу или на тележке чего везут. Дом - полная чаша, хозяин-то «справный», но не любят его в деревне. Не то что не любят, любить всех не обязательно, а не уважают и, даже побаиваются. Нужно, например, соседу или мне что-нибудь, ну ключ специальный, обрезок трубы, к нему мы не пойдём. Не то, чтобы не даст, даст - но вот не ходят и не берут. Заметил я, появились такие и среди молодых: строят забор красивый, из современных материалов – красивой стороной делают к себе во двор, а не к людям, как принято. Или, вешают лампочку освещения на улице так, что бы свет попадал только ему во двор.
Садится рядом на лесину, принесённую весенним половодьем, - Хорошая лесина, надо на дрова утащить. Тебе не нужна? Закуриваем, он расспрашивает меня о делах сельскохозяйственных, потом говорит: «Бросишь ты, Ваня, это дело.» Так он это с участием сказал, столько было сожаления в его голосе о том, что я брошу, и теплота тоже была, и понимание. Я молчал: он угадал мои мысли, в последнее время часто появляющиеся.
- Да вот об этом и думаю.
- А что думать? Я что, не вижу: бьёшься, бьёшься один, а толку нет. У тебя вон штаны уже не держатся, верёвочками стягиваешь.
- Штаны-то, дядя Ваня, ладно, зимой будет на чём держаться, а вот душа, на чём ей держаться?
Вряд ли бы я ему так ответил, если бы не удивился, с благодарностью, его сочувствию и теплоте, и пониманию, тогда прозвучавшему.
- Хо, ты хватил! Кто у нас в государстве о твоей душе думает? Или вообще о чьей-нибудь? Ты ведь знаешь, дом-то я свой отсудил, думаешь, он мне нужен? Нет! Я справедливости хотел! Душу успокоил! С паршивой овцы, хоть шерсти клок, и то ладно!
Удивился я ещё больше: у Фирсыча, оказывается, тоже есть душа? Или была, раз «шерсти клок?»
- А бросить, ты всё равно бросишь! Ты не из тех, кто бестолковым делом будет заниматься, а оно и есть бестолковое: поддержки никакой, зато завистников да бездельников кругом полно. Правильно ты говоришь, сейчас на земле работать - душу рвать! Ты вот солому всем бесплатно даёшь, зерно прямо к дому подвозишь, и цена божеская, огороды пашешь, а у тебя воруют твои же сторожа, я даже знаю, кому продают за бутылку. У меня был бык, полуторник, упросили, пустил в стадо, потом прошу по два рубля с коровы. Так меня на всех сходах хапугой и куркулём, кем только не называли. Всем не угодишь, весь мир не обнимешь, вот и не рви ты душу свою – тебе ещё жить!
Он уехал на своём топ-топе, быстро уехал: я и сказать не успел, только подумал: « Правы земляки-то, это ты круто загнул, по два рубля с коровы, будто сам ты в стаде ходил, вместо полуторника.» А ещё, я удивился: «Вот так Фирсыч! Вот так выдал, молчун!»
Умер уже дядя Ваня, года три, как умер…..
А в ту пору заехал я к бабушке Наташе, проведать, новости последние узнать. Она шабриха Ивана Фирсовича(напротив живёт), многих земляков на погост с молитвами провожала, и его тоже.
- Ты знашь, Ваня, Фирсыч-то от исповеди отказался!
Я ему говорю, что мол надо молитву исповедальную прочитать, дозволишь? А он разговаривать уже не мог, рукой пошевелил-покачал, нет мол, и к стенке отвернулся. Вот как быват, оказывается!
А мне стало жаль, искренне жаль Ивана Фирсовича, с его исковерканной жизнью, вроде бы уже и выправленной на излёте, жаль стало его неприкаянную душу. Жаль, что так и не пережил он в себе обиду. На кого? На власть, на людей, на себя? И жалость во мне, и восхищение: сильный человек, потрёпанный жизнью, но сохранивший свой стержень в душе. А она у него всё-таки была! Разуверившаяся во всём, обиженная, в себя только верившая, в силы свои. И тем весомее живут во мне слова его, совет-наказ его «Не рви душу! Тебе ещё жить!» Живу. Не рву. Но, если так пусто внутри, а кругом беспросветно, моя ли это жизнь?
2005г.