ПРОСТИ, ОТЕЦ.
Что с отцом что-то совсем плохое, я понял из быстрого, внимательно-глубокого взгляда, брошенного мне врачом, осматривавшим горло отца. Врачом была давняя знакомая отца, сестра его друга. Она еще долго его осматривала, поворачивала голову вправо, влево, вниз, вверх, брала в руки какие-то медицинские инструменты, но взглядом же и показала мне, чтобы задержался на время, после того как отец выйдет. « Я направляю вашего отца в первую городскую больницу, там есть лаборатория. Вы все поняли?» Я понял, что давняя наша знакомая деликатно избегает слово «рак», боится паники, без ясного диагноза.
Отец давно уже, месяца 2-3 жаловался на боли в горле и ушах, но в больницу ехать отказывался: «И так пройдет: или простыл, или фронтовая контузия сказывается, купи леденцы «Холс» они помогают» Я и покупал. Он сосал «Холс» и рассказывал про контузию:
- Ты знашь, Вань, я вспомнил, почему у меня в ушах стрелят. В 44 году перебрасывали нас с одного участка фронта, на другой. Да, а как же! Мы ведь 12ая минометная бригада РГК, Резерв Главного Командования. Я командир расчета, сижу в кабинке, едем. Впереди табличка «Заминировано» и лежат ящики из досок. Остановились, саперы один сняли ящик, выкрутили взрыватель, так же второй, пошли к третьему, сняли ящик. А я досужий был, пойду, думаю, погляжу. Вот ведь надо оно мне было. Метров 20 осталось до них, как рванет! Я потом месяца два ничего не слышал, контузию получил, вот и стрелят, здря ведь ничего не быват.
-А что с теми саперами? – это я спрашиваю.
-Да ничего: по деревьям куски мяса висят, где рука, где нога, и парит все.
…Отца положили в 503 палату, я поехал домой.
«Неужели рак?»- подумал я и испугался этого слова, которое мысленно четко произнес в первый раз.
Когда дня через 2 я пришел к отцу в палату, он встретил меня радостным известием: «Операцию сегодня делали, ничего почти не больно, зато знашь, как легко стало.» Поговорили о домашних делах, передачку ему оставил: фрукты, что-то молочное. Уже спускаясь вниз по лестнице подумал: « Так, значит образец уже взяли, результат будет уже скоро, дня через 2-3. Неужели рак?»
Через три дня отец был так же бодр, курил свой «Беломор» (я, сынок другими не накуриваюсь): « Меня выписывают, че здря держать, легче ведь стало». Уже собранный, с пакетом в руках, вспомнил: «Да, зайди к врачу, он велел». Отец пошел в машину, а я к врачу.
Не шли ноги в кабинет врача, знал, чувствовал я , что мне скажут: подтвердится то страшное, что вызвало сочувствие, мелькнувшее в быстро-внимательном взгляде участкового врача.
«У вашего отца, рак гортани, операция уже не поможет»,- звучало в ушах, когда садился в машину, где сидел отец, радовавшийся возвращению домой.
«Не показать ему ничего, улыбайся, закури, вспомни о делах каких-нибудь, спроси о двигателе, вроде как барахлит, он же водитель - заинтересуется, только не молчи».
О том, что отца направили на лечение (химиотерапию) в онкологический диспансер, решил не говорить пока, как-нибудь дома.
«Сейчас весна, значит либо поздней осенью, либо в начала зимы. Боже мой, но уже в этом году!- подумал я, пересчитав срок, названный врачом, когда я спросил о том, сколько отец еще протянет.
В онкологическом диспансере облучение быстро дало результаты; боли ушли и 30 апреля отец отпросился у красивой докторши Тани домой, в бане помыться, да и на праздники.
Прихватил банку тушенки, остальные оставил соседям по палате. «Одному мне дают, завоевал, язви их в душу,»- весело и зло шутил он, укладывая в пакет пожитки. После баньки отдохнувшие, принявшие на грудь по 100 грамм, сидели курили на крыльце: «А че я, сынок, поеду туда, лежать то осталось 2 дня, да и хорошо мне теперь, останусь дома». Ну и остался.
Заходить в дом отца (он жил рядом) мне становилось все тяжелей, все тяжелее становилось скрывать отчаяние и боль, что крепкий еще мужик, он и на старика то не походил: худощавый, быстрый, подвижный, ходит по своему двору последние месяцы, дни и ничего нельзя сделать.
Стал брать его с собой на рыбалку, чего раньше никогда не делал, да и отец раньше не соглашался.
- Я, Ваня, в тятю пошел. С ним пойдем на рыбалку, мне лет 10 было, закинем удочки, сидим, не клюет. Тяте их переломат, все в Сакмару выкинет, изматерится весь, пока до дому дойдем. С тех пор и я больше не рыбачу.
После рыбалки, по пути домой, косили траву коровам на вечер. Как споро и с удовольствием отец косил! А я собирал следом траву, а в голове стучало: «В последний раз».
Сказать, что я любил отца, было бы не совсем правдою. Сложное это было и есть чувство. Есть у русских людей, такое свойство – прощать плохое умершим. Послушаешь русскую вдову и думаешь: «Ну надо же, какой мужик умер, и отец хороший, и добытчик первейший, кормилец одним словом». А соседей и односельчан выслушаешь: пропойца пропойцей, и жену гонял, и из дома тащил, и пропивал все, но вот умер и стал почти «святым». Почему? Может, и был он хорошим таким, но только в повседневной, бытовой жизни его частые плохие поступки заслоняли собой редкие хорошие. А умер – бытовое ушло, забылось, хорошее осталось.
Но с отцом не так. Частые маленькие хорошие поступки не замечались при жизни из-за редких, крупных, плохих, казавшихся плохими на тот момент. Но спустя годы эти поступки, были поняты мною, объяснены. И уже казались не плохими, а естественными, исходя из тех обстоятельств и характера отца.
Я гордился отцом, уважал его за то, что фронтовик. Но разными бывают фронтовики: одни далеко от передовой, на аэродромах, в ремонтных мастерских, при штабе (им всем тоже доставалось), а отец и в атаку поднимался не раз, и друзей терял, и ранен был, и контужен. «Огневики,- так минометчики себя называли при встрече в Киеве, Воронеже, Житомире, уже после войны, в наше время. Уважал за то, что никогда не врал и не старался быть героем в своих рассказах о войне: «Был я, сынок, сначала десантником, под Ленинградом, но когда нас перебросили и под Ахтыркой немец так пи…л, мы даже парашюты побросали, так бежали, так я в пехоте оказался. Это я уже в сорок третьем минометчиком стал, легче стало»
.
Гордиться-то гордился, но и осуждал, и однажды в сердцах жестоко упрекнул его за его похождения « по бабам», как он сам говорил. Но осуждал в юности и молодости, а когда сам пожил, понял, от чего это.
Всю жизнь отец не мог простить маме, его первой и единственной любви, что он не стал ее первым мужем: был у мамы муж до него, за которого вышла она не по своей воле. Знал он это, простил давно, но сам факт этот не давал ему житья, вот он и мстил, по-своему.
Случалось, и попивал крепко, правда, ума не пропивал, но все же. Но опять- таки пожив, я понял, что, оттрубив 4 года войны, а потом, получив 10 лет за мешок пшеницы на 8 человек (все восемь и получили), отсидев из них 5, с нормальной психикой тяжело выйти из всего этого. Вот он и «споласкивался». «Я, Вань, недельку сполоснусь и опять как новый, хоть куды!» Отец работал сторожем фермы, хотя был давно уже на пенсии. И вот в такую «чистую» или «очистительную неделю» председатель колхоза сделал ему замечание:
-Ты бы остановился, Федор Иванович, хватит остограммливаться.
-Да я че, Василь Андреевич, я не виноват, фрицы в войну приучили, так и не отвыкну.
Любил за то, что отец никогда не помнил зла, никогда ни чем не попрекал. Всегда носил в кармане карамель, которой угощал всех подряд ребятишек. Идет карапузик-первоклашка, сзади ранец, явно для него большой и тяжелый.
- Ну орел! Че согнулся, идешь, чать двоек полный ранец, давят?
-Нет, деда, я сегодня две пятерки получил!
-О, молодец, какой, учись лучше, а то будешь всю жизнь вилами вкалывать. На-ка тебе конфеток. Оба довольны.
Любил за его профессию, папа был шофером, ремонтировался раз в году, в феврале. Все остальное время его «Наташка», так он называл свой ГАЗ-51, была в работе: то молоко во флягах возила, то зерно на элеватор, то сено на сеновал.
Любил за редкостное умение сказать людям правду в глаза так, чтобы человек при этом не обиделся, не оскорбился бы.
Была такая традиция в селе – посидеть вечером на лавочке перед домом. Соберутся после трудового дня соседи, обсуждают новости, проблемы какие-то решают, начальству косточки перемывают. Соседка и говорит:
- У инженера машина с маленьким кузовом, он на ней возит и возит домой, то сено, то мешки. У агронома легковушка с будкой, хорошо, че украл и не видно. И прут, и прут, язви их.
- Ты, Прасковья, так за них убиваешься, они-то не пропадут. Но вот только так мне кажется, что ты не за колхозное добро переживашь, не за то, что они воруют, а за то, что они больше тебя воруют. Ты ведь больше банки молока че с фермы утащишь?
Хохот всеобщий.
-Зараза, ты, Федор,- смеется громче всех Прасковья.
Как я завидовал ему за талант его музыкальный. Самоучка, он так лихо и весело играл на гармошке, веселил всех и был душой компании.
«Се-ме-новна, да интересная. Сама толстая, а юбка – тесная», - любимая его припевка.
Но не был отец «пушистым» и «белым»- совершал и смелые поступки. Приезжаю к нему на выходные с радостным для меня известием: я стал коммунистом! Решили это дело обмыть и обмыли.
-Я ведь тоже был коммунистом, с 43 года. Перед форсированием Днепра собрали нас, вручили партбилеты, но я его колхозному парторгу в харю бросил.
Я, тогда считавший это звание святым, даже растерялся и обиделся: «Как же так? Как же ты посмел?»
-Он меня жизни начал учить, молокосос, а сам ее, такую, как я видел, не знат. Вот я и швырнул. Но ты не швыряй, а то начальником не будешь, здря что ли в институте учишься.
Еще в 68 году оценил он все, что всплыло позже, гораздо позже и для меня. И, согласитесь, это ведь не плевок в сторону уже безвластной КПСС, не сжигание партийного билета перед телекамерами, когда те, кто плевал и сжигал, заранее знали о безнаказанности своего поступка, это вызов в лицо, одним словом, Поступок с далеко идущими последствиями: уволился, уволили его сначала из шоферов в конюхи, а потом и из колхоза, заставив покинуть родное село.
…Время шло, уже осень, октябрь, опять у отца начались боли в ушах и горле. Я часто встречал в других селах его друзей и на вопрос « Как отец?» не знал, что отвечать.
-Ты, сынок, отвези меня в госпиталь наш, там поправят меня. Понимал, догадывался, да знал, наверняка, отец, что с ним что-то серьезное и потому-то и попросил отвезти в госпиталь: бывалый фронтовик он надеялся как на фронте, что в госпитале сделают все как надо, не бросят в беде, вылечат.
Повез. Когда приехал сначала в поликлинику госпиталя и показал медкарту его, врач отказала: «Зачем? Но уговорил, настоял. Все равно заставили проходить всех врачей, и они удивлялись, уже зная его диагноз: «И сердце в норме, и желудок, и все остальное. Жить да жить еще бы ему. Надо же!»
Отец всегда говорил: «Буду жить до 105 лет, потому что мне сказали, что у меня сердце умеренно увеличено и в сторону смешонно». Правда, в это лето, последнее, сбавил, говорил «до 90».
В госпитале он продержался три дня. Когда я на очередную встречу пришел, отец сидел уже одетый и обиженный: «Че я здесь буду лежать, никто и не подходит». Не оправдались фронтовые надежды, не помогли в госпитале, не поддержали. Да их и понять можно, не война ведь.
В ноябре я поехал за наркотиками, боли становились невыносимыми. Отец уже говорил: «Быстрее бы уж, один конец». Как он относился к смерти? По-моему, отношение это осталось фронтовым.
«А че смерть, Ваня? Каждый день столько убитых видишь! Ты можешь представить человека, по которому проехал танк, и не раз проехал. Во! А мы идем, наступаем на то, что от него осталось и ниче. На Курской дуге после боя сижу, ем кашу из каски, котелок-то выкинул, че здря таскать. Чувствую – запах! Поворачиваюсь, а рядом, метров 10-15, лежит наш солдатик, связист, катушка сбоку, уже мухи зеленые по нему, и ветерок в мою сторону. Ниче! Пересел подальше и ем. Че смерть, седня ты есть, а завтра нету. Вот и все! Но я еще и надеялся. Бабушка Данилична за меня молилась, на фронт провожала, напутствие дала: «Ты сынок, Богородицу помни. «Я и помнил, вот, видать, и сохранила она меня. А так. Че жалеть? Семьи нет, ни жены, ни детей, плакать, кроме матери – некому, так что я особо не боялся, убьют, значит, судьба».
Я ему объясняю: «Что ты умирать собрался! Твою болезнь можно вылечить только операцией, но ты еще не готов, врачи боятся, что сердце не выдержит. Привыкай к такой жизни, боль можно таблетками заглушить, а вот то, что ты телевизор не смотришь, ничего почти не ешь – это плохо, надо учиться так жить»
И отец учился, а я, уходя от него, плакал: «Папа, папочка, прости меня, прости!»
Заехал я и к красивой докторше Тане, посоветоваться, как помочь отцу.
-Вам надо было появиться у нас 16 августа, сейчас уже 20 ноября, где же вы были? Теперь уже поздно.
-Как 16 августа? А почему же мы…
Я не договорил, потому что вспомнил, что 30 апреля отец приехал домой в баню и назад не поехал.
Что же я наделал! Вместо того чтобы приехать сюда, в онкодиспансер, я целую вечность обивал пороги поликлиники и госпиталя и упустил время. Господи! Что же я натворил? Ну ладно отец, не шибко грамотный, как он говорил, но я-то, я-то высшее образование, ведь облучение делают несколько раз! Ладно, я, ошарашенный печалью, старался угодить отцу, повез его в госпиталь, но в поликлинике я все рассказал, у них и карточка его была, они-то почему не подсказали.
…Отцу успели сделать всего один укол наркотический. Я сидел около него, он был в забытье, очнулся, видимо, из какого-то потустороннего мира увидел меня, понял, что он еще здесь, на этом свете: в горькую усмешку, от досады что ли, что он еще здесь, а не там, сложились его губы. Через три часа он умер.
…Схоронили отца 4 декабря.
А вина тяжелой ношей висит на мне, терзает сердце мысль, что лишил отца хотя бы еще одного месяца жизни. Как назвать это: преступление, глупость, ошибка? Как? А главное, как жить с этим? Но успокаивает отец, в снах успокаивает: «Ничего, сынок, я же сказал тебе, что ты горшки за мной таскать не будешь, по-моему и вышло, а что один месяц – не печалься, такая жизнь в тягость – не жизнь».
Р.S. Висят на ленточках награды моего отца. Полученные в войну орден Красной Звезды и медаль «За боевые заслуги», многочисленные юбилейные медали, носить их теперь некому. В праздничный день 9-го мая собираются еще ветераны, их в поселке четверо осталось, я всегда стараюсь их поздравить и хоть часок побыть с ними. И так хочется надеть папин пиджак с орденами, чтобы почувствовать, что он тоже здесь, рядом с нами. Но… не то чтобы нельзя, но как то стыдно, вдруг неправильно поймут: «Вот, сопляк, нацепил, их еще заслужить надо!» Но ведь не глупые люди при царе были: некоторые награды завоеванные отцами, переходили к сыновьям, внукам и правнукам. Это какая же связь поколений, какая гордость за своих предков, сделавших, что-то важное для Родины! Это же надо соответствовать! Почему бы и Президенту сейчас не издать Указ, в котором закрепить право родственников хотя бы 9 мая носить награды отцов, награды любимых людей, награды уже не существующего государства.
2007 г.