Светлой памяти моей матери…
«В начале Ты, Господи, основал землю, и небеса - дело Твоих рук. Они погибнут, а Ты пребудешь; и все они, как риза, обветшают, и, как одежду, Ты переменишь их, - и изменятся. Но Ты Тот же, и лета Твои не кончатся.» (Библия. Псалом 101, ст. 26-28)
В нашем мире все непостоянно и изменчиво. Неумолимо течет время, заставляя разные события сменять друг друга. Одни поколения уходят, другие рождаются. И кажется, что нет ничего постоянного, стабильного, вечного - такого, на что можно было бы опереться, на чем можно было бы строить свою жизнь. Но есть Тот, Кто стоит над пространством и временем, - Тот, Кто неизменен. И Он не только над миром и вне мира - Он здесь и теперь. Он с каждым из нас в любой точке пространства и в любой момент времени. Он пришел на землю. Непостижимым образом вечное соединилось в Нем со временным. «Слово стало плотию и обитало с нами» (Евангелие от Иоанна, глава 1, стих 14). Он пришел для того, чтобы освятить Собой нашу суетную жизнь, возвысить ее, наполнить новым содержанием, придать ей цель и смысл. И мы не только можем читать о Нем в Евангелиях. Мы можем открыть Его присутствие в нашей жизни, общаясь с Ним, видя Его дела в этом мире, Его участие в трудах, скорбях и радостях человека. «Иисус Христос вчера, и сегодня, и вовеки Тот же» (Евреям, глава 13, стих 8). Чтобы подтвердить эту истину, я хочу поделиться рассказом о моей судьбе и судьбах тех людей, с которыми связала меня жизнь.
Я родилась в Узбекистане в большой мусульманской семье: отец – таджик, мама – украинка и нас – десять детей. Родители мамы, мои бабушка и дедушка, были православными. Они ничего не говорили нам о Христе, но молящимися я их видела часто, особенно бабушку. Помню, как она горько плакала и говорила маме: «Ты родила десять детей, и все они будут нехристи – какое это горе».
Бабушка и дедушка приехали в Узбекистан в 1941 году с Украины вместе с моей мамой и другими детьми по так называемому спецпереселению ЧСИР (члены семьи изменника родины): мамин брат Александр был «врагом народа» и погиб, как и миллионы несчастных, загубленных душ, во время сталинского режима.
С Украины тогда люди бежали в Америку и Канаду, дед тоже хотел уехать туда со своей семьей, но надо было плыть на пароходе, а бабушка была очень больна, и ей все казалось, что она по дороге умрет, ее выбросят в море, а там ее съедят рыбы. Но, приехав в Узбекистан, она часто повторяла: «Ох, лучше бы меня рыба съела…» В Узбекистан они ехали целый месяц в телячьих вагонах. Наконец их выгрузили в степи под палящим солнцем и поселили в бараках, похожих на хлев для скотины. Люди пухли с голоду, умирали, как мухи, в основном от брюшного тифа.
Первое время спасением были черепахи в степи, но скоро их всех переловили. Бабушка никогда не видела черепах и называла их «змеиные головы». Она никак не могла привыкнуть к ним, и каждый раз, когда живую черепаху бросали в кипящий котел и та жалобно вытягивала из панциря свою голову на длинной шее, бабушка падала в обморок. Черепахи стали ей мерещиться везде, и когда однажды она достала образок – маленькую иконку Божией Матери, чтобы помолиться, то, увидев, что из этого образка на нее смотрит черепаха, она наотрез отказалась есть черепах. Воды тоже не было – начался мор.
Бабушка решила бежать с младшим сыном Федором "у свою рідну Украiну, свиiй солодкий край", ведь там осталось еще трое детей. Но в «солодком краю» ее выловили и отправили в тюрьму в город Красноярск. Оттуда ей тоже удалось бежать. Прячась, она с маленьким Федором ночами пробиралась к станции. Через полтора месяца ей чудом удалось добраться до своих в Узбекистане. Чтобы выжить, они продали с себя все, что могли. Моя 20-летняя мама обменяла на хлеб все свои красивые платья, о которых потом часто вспоминала. А еще она всегда вспоминала то обещание, которое тогда дала самой себе: «Если у меня будет кусок черного черствого хлеба, я никогда не скажу, что я голодная».
В то время в Узбекистане было много военнопленных – немцев, итальянцев, японцев – таких же оборванных и голодных, но которых еще и зверски били. Поумирало их тогда тьма-тьмущая. Когда пришли эшелоны с военнопленными, им дали есть соленую рыбу. После этого они набросились на лужи с водой. Многие с колен не встали – падали замертво. Трупы бросали в одну яму. Но когда после смерти Сталина узнали, что должна приехать комиссия из Москвы для расследования, то всю ночь устанавливали на огромном поле кресты, как будто бы каждого пленного хоронили отдельно, да еще с крестом.
Мой дядя рассказывал, как он распахивал огромный холм под поле, которое потом все было усеяно, как арбузами, черепами людей. Однажды, когда военнопленных гнали конвоем на работу через поле, один пленный наклонился, чтобы сорвать под ногами маленькую помидорину, и был тут же расстрелян. Мама всю жизнь потом вспоминала эту помидорину, из-за которой так хладнокровно был убит человек.
В маминой семье было воспитано обостренное чувство ценности человеческой жизни. Так, мой дед Степан Сидорович, отец мамы, прошедший три войны и награжденный в царское время Георгиевским крестом, радовался самому главному в своей жизни: пройдя три войны, он не убил ни одного человека. Георгиевский крест он получил за то, что первым прыгнул к австрийцам в окопы, и перепуганные австрийцы от неожиданности и без единого выстрела подняли руки вверх. За этот крест ему платили три рубля в месяц, и на них можно было купить «добру корову».
Дед был физически очень крепким, его никто не мог побороть не только в родном селе, но и во всех соседних селах. Когда на передовую приехали борцы с культпрограммой и самый сильный из них предложил солдатам померяться с ним силами, не откликнулся никто, кроме моего деда, который потом вспоминал: «Я його так сильно здавив руками, що він став жалібно пищати: хлопець відпусти". Однажды во время партизанских вылазок дед встретился один на один с австрийским солдатом, руки у обоих инстинктивно потянулись к ружьям, а потом дед второпях выхватил из торбы (вещмешка) хлеб и протянул австрийцу, и тот в ответ из своего мешка достал кусок сала.
Так они сели под деревом, поели вместе хлеба с салом, а потом дед сказал: "Ну, тепер тобі туди, а мені сюди". И разошлись в разные стороны. В другой раз, когда дед стоял на охране склада, к нему подполз враг и бросил в него гранату. Граната не разорвалась, и дед закричал перепуганному насмерть врагу: «Тікай, швидко тікай! (Убегай, быстро убегай!)», и выстрелил дважды вверх.
Когда был рукопашный бой и под крики «ура» все бежали на неприятеля, дед бежал вместе со всеми, но стрелял всегда только вверх. "Як добре, що я не вбив жодної людини. Це ж душа! Коли смерть до тебе прийде, що ти будеш робити, якщо ти чужу душу погубив?" – часто повторял наш дед.
Мы, воспитанные тогда на фильме «Чапаев», в котором герой гражданской войны Василий Иванович рубил шашкой всем подряд головы, стеснялись, что дед никого не убил на войне, считали его трусливым, всегда смеялись и подтрунивали над ним. Даже учили его: «Дедушка, это такой позор, а ты этим хвалишься. Ты хоть не рассказывай никому, а то и над нами будут смеяться в школе». Сегодня я поклонилась бы в ноги моему мужественному деду, который рисковал своей жизнью, щадя чужую.
Мой дед был солдатом, призванным на войну убивать людей, но, видимо, заповеди Христа были глубоко поняты им. Если бы все люди воевали так, то не было бы войн. Я думаю, что именно поэтому Бог сохранил моему деду жизнь и благословил его семью: жена и пятеро детей, высланные вместе с ним в голодную степь на явную смерть, остались живы. В то время там не осталось ни одной семьи, где не умирали бы дети, в некоторых семьях умирало по три-четыре ребенка – один за другим.
Дедушка не особенно говорил о своей вере, любил уединение, но мы часто видели, как он по слогам читал большую затрепанную Библию. Нелегкая судьба выпала моему деду: где он только не бывал! Даже в ссылке в Сибири, куда сослали его «проклятые Советы» за то, что он был старостой в селе. Когда отец хвалил Сталина, дед, не скрывая, плевался и говорил, что «портрету Сталина нет места даже в уборной». Дед мой прожил 84 года, перед смертью приподнялся с постели и сказал: «Вот в дверях цари стоят, за мной пришли». И умер.
Я выросла в селе, в котором жили переселенцы: украинцы, немцы, русские, финны, корейцы, азербайджанцы, болгары, крымские татары, эстонцы, чеченцы, греки, карачаевцы, евреи. Даже китаец был, которому местные жители дали русское имя Володя. В Китае он был капитаном корабля, а у нас он еле выжил, часто просил у трактористов керосин, пил его и при этом говорил: «Вы ничего не понимаете, керосин - от всех болезней».
А еще я вспоминаю карачаевца – дедушку Абдуллу, которого очень любили дети, бегая к нему смотреть на удивительно красивых голубей с мохнатыми лапками. Жил он в пятиметровой комнатке с земляным полом, в которой вся обстановка состояла из железной койки, стола и большого деревянного сундука, в котором он заквашивал для себя молоко. Вокруг нас были большие поселения таджиков. Наверное, благодаря общению с людьми разных народностей я совершенно не переношу национализма в любой его форме.
Надо сказать, что у нас жили не просто переселенцы, а лучшие люди страны. Были они очень совестливыми и работящими. Среди них было немало известных людей, но тогда никому до этого не было дела. И многие из них остались безымянными. Так, в соседнем селе работал Керер Рудольф Адольфович, прекрасный пианист, доцент Московской консерватории. Он играл в фильме «Аппассионата». Там есть такой эпизод, когда в квартиру Горького пришел Ленин и слушал «Аппассионату» в исполнении Керера, и хвалил ее. А у нас бедный Керер месил глину и делал кирпичи.
Старожилы вспоминают, как эти странные переселенцы собирались после тяжелой работы вокруг старого приемника и слушали такую же странную «тянучую» музыку - классику или оперу. Работа была на износ: не простое это дело собирать хлопок в тридцати-сорокаградусную жару, когда приходилось через все поле идти к одной- единственной ржавой бочке, чтобы напиться горячей от солнца воды. В нашей маленькой сельской восьмилетней школе преподавала замечательная учительница Елизавета Рудольфовна из аристократической семьи, блестяще владевшая тремя языками. В Москве она работала в Институте иностранных языков, преподавала немецкий и французский, но тоже чем-то не угодила и была сослана к нам.
Где все эти люди сегодня? «Иных уж нет, а те – далече…» После перестройки они стали тысячами уезжать в Германию, Россию - кто куда. Именно переселенцы «распахали землю» своими молитвами и подготовили ее для проповеди Евангелия. Я свидетель тому, как сегодня многие коренные жители - таджики, узбеки, казахи, каракалпаки и киргизы – обращаются к вере Христовой и принимают Иисуса Христа как своего личного Спасителя.
В нашем селе осталось всего несколько семей переселенцев, но совершенно беспомощных и брошенных всеми на произвол судьбы. Одинокая семидесятипятилетняя бабушка Мария ухаживает за своей столетней парализованной матерью и все время плачет о дровах: где их взять, чтобы согреться, а главное, чтобы просушить пеленки из-под матери. Такого же возраста баба Лена живет и мается с сорокалетней сумасшедшей дочерью Надей, которая большей частью сидит на земле, что-то бормочет, смеется и сыплет песок себе на голову.
А наша соседка - финка Эди, заведующая детским садом, после перестройки осталась без работы, без пенсии, одно спасение, чтобы выжить, – это ее корова. Но корова заболела и сдохла. Большего горя я не видела – казалось, что это умерло ее единственное дитя. Дома уехавших переселенцев заняли казахи - беженцы из Таджикистана. И совсем изменилась картина села, ведь быт казахов - это юрта в степи и табун коней.
К тому же, по экономическим причинам, в селе отключили свет и газ, люди стали вырубать деревья на дрова. И село, которое когда-то было все в зелени и цветах, сегодня такое мрачное - без деревьев, без дорог, в рытвинах и в грязи. Но самое страшное: разрушены все общественные здания – ясли, контора, детский сад, большой двухэтажный клуб с библиотекой. Их стали разворовывать, растаскивая по домам кирпичи, рамы, шифер с крыш.
И среди всей этой разрухи стоит целехонька одна только общественная баня, построенная в 1937 году высланными из Карелии финнами. Говорят, что не дается она - кирпич стоит намертво, с места не сдвинешь, хоть взрывай - не то что поздние постройки. А я думаю, что разворовать ее не могут по другой причине: баня эта как памятник – она своим молчаливым присутствием говорит о той страшной трагедии, свидетелем которой были ее стены. Раз в неделю к бане подвозили мыться военнопленных, из которых только часть выходила на своих ногах. Остальных выносили и складывали в кучу на бричке. Пленные были очень ослаблены: они не переносили горячей бани и умирали в ней. А потом эта бричка шла на окраину села, где трупы сбрасывали в большую яму.
Старики об этом не вспоминают, думая, что молодых сегодня не интересует ничего, кроме денег. Когда я писала этот рассказ, размышляя над тем, что происходило на моей родине, то почувствовала внутреннюю потребность помолиться на том месте с односельчанами и попросить у Бога прощения, может быть, после этого начнет меняться наша жизнь и наше село.
Пошла к брату, нарвала большой букет нарциссов и обратилась к играющим детям на улице: «Кто хочет принять участие в возложении венков, пошли за мной к бане!» Дети стали спрашивать: «А кому у бани цветы возлагать, там же мусорка?» «Пойдемте - говорю, - там все узнаете». Пошла за мной ватага, человек сорок–пятьдесят ребят разного возраста, а потом и взрослые потянулись. Какие же у детей были удивленные глаза от услышанного! Несколько мальчиков сбегали домой, принесли тюльпаны и положили их к стене бани. Мы молились на том месте, а потом я раздала конфеты, чтобы помянуть умерших. Мне показалось, что ребята за это время стали взрослее. По официальным данным, в нашем крае во время сталинских репрессий погибло два миллиона человек, а статистики о пленных вообще нет, их никто не считал.
Рассказ о подвигах на поле грозной битвы
Восторгом пламенным мне не волнует кровь;
И к небесам я шлю горячие молитвы,
Чтоб снизошла в сердца озлобленных любовь.
Чтоб миновали дни тревог, ожесточенья,
Чтоб, позабыв вражду и ненависть свою,
Покорные Христа высокому ученью,
Все племена слились в единую семью.
(А. Н. Плещеев)
Мама наша, Царство ей Небесное и вечная память, была человеком большой души. И я думаю, что именно ей Бог определил быть первой миссионеркой в послевоенном Узбекистане, хотя она об этом и не догадывалась. О Христе она никогда ничего не говорила, но два самых главных христианских праздника – Рождество и Пасху – знали, благодаря ей, все таджики, проживавшие в селе. Мама задолго готовилась к этим праздникам: белила дом, уже с начала весны начинала собирать куриные яйца для Пасхи и очень много пекла.
Я помню, что за неделю до праздника она не спала почти ни одной ночи и готовила по несколько больших баков пасхальных гостинцев. После бессонной ночи утром бежала на работу в поле. Особенно тяжело было ей, когда собирали хлопок, ведь дневная норма составляла 60–80 кг, и при этом три раза в день с поля ей нужно было бегать в детские ясли, чтобы покормить грудных детей. Нас было десять, из них три двойни. Тогда был приказ: «Всем – на работу!» Не было исключения даже для матерей новорожденных: через две недели после родов мать отправляли в поле, а младенцев забирали в детские ясли.
Когда вечером мама прибегала с работы домой, то не знала, за что хвататься: скотину в сарае нужно было кормить, поить и доить, в огороде сажать и поливать, одеяла шить, детей обстирывать и кормить. Ночью она все время вязала носки и чистила хлопок для одеял. И хотя была совершенно неграмотной, она часто читала нам наизусть стихи, особенно Тараса Шевченко. Она любила этого поэта за то, что он был круглым сиротой и крепостным невольником.
Мама очень любила цветы, особенно розы и „коврик“. Этот „коврик“ цвел даже на улице рядом с нашим домом. Его мама сажала каждый год, чтобы, проходя по улице, люди радовались, глядя на цветы. Все она делала вприпрыжку, только бегом. А когда отец приходил с работы (он был бригадиром), мама бежала еще и к нему: сапоги с ног снять, подушку под бок подложить и чай принести. Он не помогал ей по хозяйству, потому что так принято в мусульманской семье – все в доме держится на женщине, поэтому мама и готовилась к Пасхе по ночам. И когда наступал этот праздник, то все таджики в округе приходили к нам в дом, и мама, уставшая, но счастливая, раздавала всем булочки и крашеные яйца.
В этом заключалось свидетельство ее веры, и делала она это от всего сердца и по зову души, за что до сих пор все в селе вспоминают ее с глубокой благодарностью. Вначале родственники отца с топорами и вилами приходили убивать маму, потому что она была «урус», то есть русская: они не хотели, чтобы она была женой таджика. Но прошло время, и они все изменили отношение к ней. Мой дед, отец моего отца, был человеком добрым, любил бывать у нас и всегда говорил, что из всех его снох самая лучшая – «урус». Она так прониклась духом народа, среди которого жила, что внешне стала очень похожа на таджичку.
Мама прожила 64 года. Умерла она от рака. Долго мучилась, смерть ее была тяжелой, как и сама ее жизнь. Два года она кричала от болей после операции, когда ей удалили нижнюю челюсть, пол-языка, половину гортани и часть щеки. Наркотики не помогали. Ее вой был таким, что по коже бегали мурашки, и все уходили из ее комнаты. Это был вой и не человека, и не зверя, а какого-то страшно замученного существа. Брат однажды, сидя у постели матери, рыдая, говорил: «Нет Бога! Где Бог, если мать так мучается?» Она с трудом коротко ответила ему: «Никогда не говори так. Бог есть». Мама очень желала смерти и ждала ее, как праздника. Известия о чьей-либо кончине в селе она принимала с нескрываемой завистью, и на лице ее выступал молчаливый вопрос: «Почему это не я?» Тогда я поняла, что смерть может быть радостью, избавлением и даже счастьем.
Я ухаживала за мамой, брала на работе за свой счет отпуск. Лежала вместе с ней в больнице в Ташкенте, а потом в Москве в онкологическом центре, куда с большим трудом удалось устроить ее благодаря маленькой бордовой книжечке «Мать-героиня». Но за месяц до ее смерти, когда она была уже в Узбекистане, я надорвалась от хронического недосыпания и уехала в Москву. Прости меня, мама. Я чувствую свою вину, хотя в уходе за ней не было недостатка: братья жили рядом, а один брат, когда заболела мама, даже из другого города всю семью перевез, чтобы ухаживать за ней. Его жена Катя, перед которой мы все с благодарностью склоняем головы, беззаветно служила нашей матери до последнего ее вздоха.
Я приехала из Москвы за пять дней до смерти мамы, когда она лежала, уже успокоенная и просветленная, с заострившимся носом и необыкновенными влюбленными глазами. Я сказала ей долгожданное – то, что она больше всего ждала на свете: «Мама, ты умираешь…» Она, улыбаясь, кивнула головой. «Знаешь ли теперь ты, мама, – спросила я, – почему ты страдала?» Она кивнула головой. (Я тогда интересовалась восточными религиями и верила в переселение душ). Я сказала ей: «Мама, мы обязательно встретимся. Но только тогда, когда ты опять придешь на землю, чтобы никогда так больше не мучиться, ладно?» Она улыбнулась и опять кивнула головой.
Мы не могли понять, почему она, уже почти бездыханная, не умирает. Оказалось, что ее сестра с Украины из-за непогоды задержалась на четверо суток в дороге. Как только сестра вошла в комнату, мама протянула ей руку и через десять минут умерла. Хоронили ее по-мусульмански, и все таджики пришли оплакивать ее.
Оглядываясь сегодня назад и размышляя над жизнью и смертью моей матери, я думаю, что мама наша была великой праведницей. Я не видела в своей жизни более кроткого, смиренного и жертвенного человека. Говорю это я не только как дочь, безусловно, любя свою мать. Эти ее качества могут подтвердить односельчане, которые, как правило, еще добавляют: «Мама ваша была очень добрая, умная женщина и немногословная».
Через трудную и скорбную жизнь освящалась ее душа. На Украине сосед мамы в отместку за то, что она отказала ему в замужестве и хотела выйти замуж за другого, написал в органы, что мамин брат Александр - бендеровец. Кажется, банальная история, когда один любит, а другой нет, но как трагично она повернулась: из-за этой клеветы пострадала вся семья. Через три месяца, когда они уже были в Узбекистане, этого соседа зарезали в собственном доме. Видимо, он еще на кого-то донес, и с ним лихо расправились. В народе в таких случаях говорят: «Бог шельму метит». А жених мамы, единственный сын у родителей, когда узнал, что мою маму высылают, решил ехать вместе с ней в ссылку, но мать не пустила его, боясь, что сын в степи погибнет. Он погиб через год на войне. Волосы на себе рвала его мать, когда узнала, что невеста сына осталась жива. В уединении мама часто напевала песню, которую пел ей жених, и по щекам ее текли слезы:
Сонце низенько,
Вечір близенько —
Спішу до тебе,
Лечу до тебе,
Мов серденько!
...
Ой, як я прийду,
Тебе не застану, —
Згорну я рученьки,
Згорну я біленькі,
Тай не жив стану!..
Когда мы были маленькими, а мама – молодой, она часто повторяла: «Вот только бы мне дожить, чтобы Бореньку – последнего в семье – в армию проводить, а придет уж пусть без меня». Так и получилось: Боря был в армии, когда мама умерла. Его отпустили на похороны, но он не успел, так как по мусульманскому обычаю покойников хоронят в тот же день - до захода солнца. А еще с юности я запомнила, что мама хотела быть погребенной у дороги. Когда копали для нее могилу рядом с могилами родственников в центре кладбища, там оказалось очень много воды, так как место было очень низкое, и пришлось похоронить ее на возвышенности, у шоссейной дороги.
Мы вспомнили об этих ее пророческих словах позже. Идешь по этой дороге к кладбищу: слева – шумный базар, где все крепко держатся за свои карманы, чтобы не обворовали, бурно торгуются, кричат и смеются – ведь это восточный базар, жизнь здесь бьет ключом. А через дорогу, чуть впереди, – тихое кладбище, где только кусочек кривой проволоки соединяет две створки железных ворот, ограждая кладбище от баранов, чтобы они его не топтали. И стоя на этом мистическом месте, «между жизнью и смертью», я всегда думаю одно и то же: где правда жизни – слева или справа? Все те, кто тихо лежат справа, совсем еще недавно были слева – на этом шумном базаре, и им было так же много нужно, как и нам сегодня. Но вот уже ничего не нужно – только крохотный кусочек проволоки…И мне всегда кажется, что слева – просто какой-то театр и игра в жизнь, а справа – неумолимая правда. «Смотри на жизнь с мыслью о смерти, а на смерть – с мыслью о жизни», – учили старцы. Лежит мама у дороги и как будто бы говорит именно об этом.
Все пепел, призрак, тень и дым,
Исчезнет все, как вихрь пыльный,
И перед смертью мы стоим
И безоружны, и бессильны.
О братья, где сребро и злато?
Где сонмы многие рабов?
Среди неведомых гробов
Кто есть убогий, кто богатый?
Все пепел, дым, и пыль, и прах,
Все призрак, тень и привиденье -
Лишь у тебя на небесах,
Господь, и пристань, и спасенье!
(А. К. Толстой)
Отец наш в отличие от матери был человеком суровым и непреклонным. В памяти моей с самого детства запечатлелась вот такая грустная картина: маленькая мама несет из магазина домой мешок лука на голове, а крепкий и сильный отец не спеша идет за ней, скрестив руки за спиной. Удивляться нечему: именно такое разделение ролей предписывает мужу и жене мусульманская традиция. А однажды мама сильно заболела: у нее был такой радикулит, что она не могла пошевелиться и лежала на полу с горячим песком и утюгом на спине. Отец вошел в комнату, посмотрел на маму и сказал: «Лежишь, отдыхаешь…». И, недовольный, вышел. Ведь женщина в семье, согласно суннитским обычаям, должна быть постоянно занята работой.
У отца была мания работы – всех детей он „впрягал“ во что мог. Постоянно мы чистили кукурузу и хлопок, ухаживали за скотиной, пасли баранов, вечно что-то копали и что-то таскали, - в общем, работали, как муравьи. Но с особой жалостью я вспоминаю, как мои братья-подростки должны были всю ночь косить клевер, хотя его можно было совсем недорого купить. Но так принято у местных таджиков: косить по ночам клевер. Привозили они, бедные, его на бричке в 3 – 4 утра, будили маму и нас, сестер, и мы его разгружали. Рано утром отец просыпался, начинал всех будить и кричать: «Сколько можно спать, уже обед!» В доме было холодно, особенно зимой, мы спросонья забивались по углам и зябли, ожидая, когда можно будет идти в школу.
Нас, детей, он часто ставил голыми коленями на кукурузу, наказывал и иногда даже за пустяк. Помню, как-то я разговаривала с девочками-соседками, а он подозвал меня и дал хорошую оплеуху на глазах у всех со словами: «Иди домой, работать надо!» Мне было лет десять-одиннадцать. Не знаю, почему, но я потом долго объясняла этим девочкам, хотя они меня и не спрашивали, что отец подозвал меня, погладил по щеке и сказал: «Иди, дочка, домой уроки делать».
Старшим доставалось больше, особенно братьям, их было семеро. Отец „вразумлял“ их, приказывая им самим приносить палку для битья. Перепробовали мы столько палок, что научились хорошо разбираться, какая бьет не так больно. Потом делились друг с другом секретом, как выбирать палку: она должна быть не как прутик, а то потом все тело горит, и зубами ее нужно от сучков очистить, потому что сучки до крови ранят. Однажды братья ловили рыбу в заросшем арыке. Делали они это крадучись, чтобы отец не узнал, так как он считал это занятие праздностью. Но проезжая на ишаке, он случайно увидел их в камышах и крикнул: «Я вам сегодня дома покажу рыбу!» Можно себе представить, с каким настроением должны были дети идти в тот день к себе домой.
Отец часто играл с соседями в домино, но особую страсть питал к игре в карты. Не приходится удивляться, что позже почти все его сыновья пристрастились к этой игре. К сожалению, некоторым из нас передалась и суровость по отношению к детям. Мой племянник недавно рассказал мне, как его отец, мой старший брат, голым положил его на снег за непослушание, а в другой раз приковал его за ногу цепью в сарае. Именно этот брат сорок лет назад пережил подобное: за определенные проступки отец заставлял его раздеваться и ложиться голым на снег, а бабушка - мать отца - в наказание привязывала внука цепью за ногу к ослиному колышку. И доброе, и дурное почти в точности повторяется через поколения. Оно глубоко живет в памяти, ожидая своего часа выйти наружу.
Тот добродетели нас может научить,
Кто учит добрыми делами...
...Пример над юными сердцами
Сильнее действует, чем красные слова.
(В. А. Жуковский)
Мама не могла позволить себе спросить у мужа: «Где ты был?» Такой трепет внушал наш отец, что подобные вопросы даже просто не приходили в голову. Он изменял матери, и она из-за этого много переживала и плакала. Но для восточных мужчин это является особой гордостью. Я однажды просила бабушку рассказать, как мама вышла замуж за отца и какая у нее была свадьба. Бабушка горько улыбнулась… и коротко ответила: «Шкодуйте свою мамку, вона багато настраждалася».
Однажды мама купила нам на базаре новогодние маски. Боже мой, сколько было радости, мы так кричали от счастья, что забыли о том, что в соседней комнате спит отец. Ведь когда он был в доме, то стояла такая тишина, что можно было услышать, как муха пролетит. Разбуженный отец встал с кровати, разорвал все маски, а потом от него досталось и матери, и нам. Мы уже не рады были этим маскам, нам было жалко маму. Скрывая слезы, она ушла в маленькую комнатку и долго плакала. А отец сел на пороге и сам себе сказал: «Жалко, зачем я это сделал?» Сестра, слышавшая эти слова, передала их маме. Бедная наша мама на радостях двадцать раз переспросила у нее: «Скажи, скажи, как он сказал, скажи еще раз».
У нас никогда не было игрушек. Единственной игрушкой у мальчиков была «лянга» - кусок свинца на бараньей коже, которую они подбрасывали ногами. Брат елозил кирпичом по асфальту и представлял, что это танк. А я делала себе куколку из палочек и надевала на нее платье из газеты. С какой завистью я смотрела на настоящих кукол соседских девочек, но никогда не просила себе купить такую, понимая, что это невозможно.
А еще я, как сейчас, помню разноцветные бантики Ларисы Пономаревой, моей одноклассницы и круглой отличницы. Они вызывали у меня такое восхищение, потому что в мои косички всегда была вплетена веревка или шпагат. Но и бантиков я не просила купить. По голове моей часто бегали вши – разве мама в состоянии была одна за всем усмотреть? Она успевала только сосчитать нас вечером перед сном по головам. Но я наловчилась сама выводить паразитов, опуская голову в ведро с керосином и заматывая ее крепко на ночь тряпкой.
Лариса умерла от рака. Лет семь я рассказывала ей о Христе: вначале она не хотела слушать и говорила, что я сошла с ума. Но за год до смерти искренне обратилась к Богу, много читала Библию и, будучи уже очень больной, просила меня собирать вокруг нее соседей, чтобы читать Евангелие и петь псалмы. В это время у нее затихали боли. Похоронить себя она просила так, чтобы у ее гроба звучало Божие Слово. Она очень хотела, чтобы у нас в селе люди собирались вместе и прославляли Бога. Ее желание было услышано свыше: сразу после смерти Ларисы в селе образовалась община, причем так просто и неожиданно, что только диву даешься.
Первые восемь человек таджиков вступили в завет с Господом через водное крещение.
Когда умерла Лариса, я была в Москве, и мой брат привез на похороны из соседнего города пастора Ивана Братана, миссионера, который вместе со своей большой семьей, с десятью детьми, переехал из Молдавии в Казахстан спасти церковь, из которой почти все 700 членов немцев уехали на свою родину в Германию. Я недавно посетила эту церковь: на стенах висят плакаты с выдержками из Слова Божьего на немецком языке, а на лавках сидят широколицые казахи с раскосыми глазами. Может быть, для этого и уехали немцы, чтобы уступить свои места казахам?.. Не зря они там собирались и молились, в том числе и о мусульманском народе и о своих соседях. И хотя самим им не пришлось увидеть плодов своих молитв, но я верю, что в вечности многие с ликованием встретят всех тех, за кого у них плакало сердце.
Мусульмане очень жалели, что немцы уезжают, так как у них были породистые коровы, которые давали много молока. В нашей столовой принимали излишки молока: переселенцы никогда не разводили его водой в отличие от местных жителей, у которых на ведро молока приходилось как минимум два-три литра воды. Мусульмане до сих пор сокрушаются о всех уехавших: евреи были прекрасными врачами, русские - инженерами, корейцы выращивали очень вкусный рис, финны знали толк в строительстве и научили нас париться в бане, у греков была необычная кухня, и все учились у них засолам и маринованию, и так можно перечислять все нации - каждая из них имела что-то свое, неповторимое и прекрасное. Местные жители, и таджики и узбеки, тоже интересный народ, славящийся гостеприимством. Любого зашедшего в дом человека они вначале посадят за стол, угостят и только потом поинтересуются, зачем он пришел. Живут они размеренно и неторопливо, любят землю, ходят по ней осторожно, как будто слушают ее дыхание.
Когда пастор Иван на похоронах Ларисы сказал, что она была верующим человеком, любила Иисуса Христа и поэтому ее душа сейчас жива и с нами, то пьяный муж Ларисы стал материться и кричать: «Как жива? Она мне уже своей болезнью надоела… Опять жива? Уносите ее быстрее отсюда!» А ведь когда-то он был лучшим учеником школы, окончил военную академию, имел воинское звание, но со временем спился. Вот, казалось бы, русская семья, в которой все образованные, но сколько горя от своего мужа натерпелась эта бедная Лариса с тремя детьми. Такова жизнь без Христа: у русских часто мужчины – пьяницы, а у мусульман - нередко жестокие.
Когда я прочла страницы об отце своим братьям, они советовали мне не включать их в книгу, потому что всем нам больно за отца. Все это было в прошлом, когда мы были маленькими, позже он стал совсем другим, и, может быть, не стоит выносить сор из избы. Но ведь на самом деле речь идет не только о моем отце. Я встречала много людей, судьбы которых схожи с моей. И не только у мусульман отцы жестокие: на днях я читала эти страницы знакомой русской женщине Наташе, она зарыдала и сказала: «Наш отец был хуже вашего, он череп моему брату разбил». Нам не нужно было бы помнить, что мы делали вчера, если бы это не было связано с сегодняшним днем.
Библия говорит: «Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына; а кто любит, тот с детства наказывает его». Но наказание наказанию рознь. Христианское наказание - это воспитание, обязательно сопряженное с любовью, отнюдь не с необходимостью покарать. Разве можно сравнить наказание, которому учит Библия, с наказанием моего отца?
Вот один пример. Однажды за сквернословие (особо тяжкий проступок в глазах мусульманина) отец заставил моего брата высунуть язык и ремнем начал бить по языку. Мама, глядя на это, забежала в дом, собрала в простыню вещи, чтобы уйти, и вышла на улицу. Но куда идти с маленькими детьми? К тому же, все переселенцы жили, как заключенные, и без специального разрешения, которое выдавала комендатура, нельзя было пойти даже на базар, находившийся в четырех километрах от нас.
Когда мы подросли, в семье случилась такая история. Сестра Фатыма еще ребенком была сосватана, но, когда училась в институте, вышла замуж за другого. Отец кричал: «Сожгу весь дом!» Он не мог вынести позора, связанного с нарушением данного жениху официального обещания. Я по ночам вскакивала в страхе и бежала на улицу. Отец спал в соседней комнате, и при любом шорохе мне казалось, что это он встает, чтобы зарезать всех нас большим кинжалом. Этот кинжал все время лежал у него под подушкой, так как по мусульманским обычаям под голову кладут нож и кусочек хлеба. С того времени у меня начало покалывать сердце, и в семье у нас почти все сердечники.
Другая моя сестра, Зура, в этот тяжелый момент ублажила отца: она согласилась выйти замуж за жениха Фатымы. Это тоже в мусульманском обычае: если жениху не отдали старшую дочь, то отдают младшую. Горько плакала моя сестра, соглашаясь на этот брак, и говорила: «Я делаю это только для мамы и для сестры Ширы» (так звали меня в доме). Вся эта история разыгралась, когда я училась в восьмом классе, и отец сказал, что я больше не пойду в школу, а буду пасти баранов, чтобы не поступить так же, как старшая сестра. Но Зина спасла меня, выйдя замуж, и я перешла в девятый класс. Спасибо тебе, Зина.
Я очень хотела учиться и со слезами упросила отдать меня в школу с шести лет. Проучилась я неделю, и директор школы сказал, чтобы я пришла учиться на следующий год, так как из-за маленького роста меня не видно за партой. На следующий день рано утром я снова пришла в школу, но учительница не пустила меня в класс. Иду я из школы домой, волочу сумку по земле и реву на всю улицу, а навстречу завуч школы идет, Александр Иванович, и спрашивает меня: «Что это ты, Шира, так плачешь?» «Да вот, - говорю, - из школы меня выгнали, сказали, что я маленькая… Сами они маленькие!» Как можно было убедить меня, что я маленькая, если в пятилетнем возрасте я целый месяц лежала в больнице одна в палате и ухаживала сама за собой, потому что у мамы было много работы, а остальные все учились.
Когда мама навестила меня в больнице и предложила остаться со мной ночевать, я сказала ей: «Нет, мамка, иди домой, я уже большая, тебя Боря маленький ждет». Боре было два года. Мама заплакала и уехала. Весь медперсонал этой больницы каждый день просил меня петь одну и ту же песню:
З далекого краю
Лелеки летіли,
Та в одного лелеченьки
Крилонька зомліли.
Висушила силу
Чужина проклята,
Візьміть мене, лелеченьки,
На свої крилята.
Ніч накрила очі
Мені молодому,
Несіть мене, лелеченьки,
Мертвого додому.
Было еще несколько куплетов, но я их забыла. Только теперь я понимаю, почему меня так часто люди просили петь песню о лелеках (журавлях) и слушали ее всегда плача, ведь все они были переселенцами.
В семье нашей всегда было много работы. В четвертом классе я уже доила корову и месила тесто. А в школе мы учились всего по три-четыре месяца в году, так как всю школу «снимали» на сбор хлопка с сентября по декабрь, а в апреле–мае опять «снимали» – прореживать хлопок. Собирали мы хлопок до декабря, даже несколько раз Новый год встречали в поле. Это было издевательство: хлопка нет, собирать нечего, а мы, озябшие, бродим по мокрому полю до шести часов вечера, потому что был такой приказ: пока вся республика не сдаст план, в районах все должны быть на полях, независимо от того, есть на поле урожай или нет. Кровью давался нам этот хлопок. А потом ночью в бункере его поджигали: сожгут пять тонн, а в отчетных бумагах напишут, что пятьдесят сгорело. Так выполняли план. И такая была у нас учеба.
Нетрудно себе представить, с какими знаниями я приехала по приглашению Московского университета (я училась на заочных подготовительных курсах) сдавать вступительные экзамены. И хотя основной предмет – литературу – я сдала на пятерку, все равно не прошла по конкурсу, потому что он был очень высокий: восемь человек на одно место. Домой я уже не вернулась, осталась в Москве.
Я много думала о своем отце. Мы, дети, бывали даже довольны, когда он уезжал из дому, особенно, если надолго, например, на курорт. О чем мечтают дети? О полетах в космос, о необыкновенных путешествиях... А я мечтала об одном: чтобы отец почаще отдыхал на курорте. Это была моя затаенная детская мечта! Только мне все казалось, что она совершенно неосуществима.
Когда умер мой отец, я была уже взрослым человеком, мне было 32 года. Как же горько я плакала на его похоронах: мне было жалко моего отца. Он прожил нелегкую жизнь. Может быть, он проявлял излишнюю суровость, но это потому, что и с ним поступали сурово, и все то, что ему самому пришлось пережить в детстве, он перенес на своих собственных детей.
Хорошо, что память наша имеет свойство многое забывать. Прошло время, у нас образовались семьи, и мы во многом поняли нашего отца и полюбили его.
К сожалению, это картина не только моей семьи: во многих мусульманских семьях мужчины ведут себя гораздо более жестко и даже грозно. Я помню, как мой дядя с цепью в руках гонялся за своими детьми. И даже образование и советская система мало что изменили: молодое поколение выросло не лучше старого. Так, моя племянница лет семь назад вышла замуж за таджика-родственника, а брат мужа ударил ее, беременную на восьмом месяце, сапогом по животу так, что ребенок в утробе умер, а ее еле спасли, сделав операцию, после которой у нее никогда больше не будет детей. И племянница продолжает жить в семье мужа, готовит и обстирывает всю семью, в том числе и упомянутого родственника.
А как часто несчастные женщины-мусульманки, облившись керосином, сжигают себя! Сорокалетняя женщина из соседнего аула, мать пятерых детей, решила покончить жизнь самоубийством и бросилась с башни, но осталась жива. Теперь лежит без обеих ног. Жестоки не только мужчины. Так, свекровь облила керосином и подожгла свою молодую невестку, а потом закрыла ее, обожженную, в сарае за то, что она, не спросив разрешения, дала кусок лепешки соседским детям. Через несколько дней стоны услышали соседи, но спасти ее уже не удалось, в ней уже завелись черви. А если с мусульманской девушкой случился грех прелюбодеяния, то ей нет пощады. Мужчины занимаются этим запросто, часто даже и не особенно скрывая.
А ведь Коран осуждает грех прелюбодеяния с обеих сторон, и Мухаммад велел побивать таковых камнями. Но вот был случай с незамужней девушкой, которая всячески скрывала, что она беременна. Когда мать узнала об этом, то в испуге решила сама сделать операцию и прервать беременность: вспорола дочери живот, а когда та умерла, завернула ее в одеяло и подожгла, а младенца выбросила в уборную. В этом поступке выражен весь животный страх и ужас женщины перед мужем, перед родственниками, перед соседями, перед всеми на свете. Это ужас, который заложен глубоко в сердце и который страшнее смерти.
Хочу еще немного сказать об отце: он был незаурядным и сложным человеком. Он был старейшиной в своем роду, и в дом к нам часто приходили за советами, самыми разными, а также за примирением, потому что отец умел улаживать конфликты. А еще он очень много молился. Отец мой был правнуком муллы: мой прапрадед Тош был известным муллой. Может быть, поэтому отец особенно любил приглашать в дом муллу и каждый раз просил его, чтобы он приносил с собой священные книги. Отец внимательно слушал, когда эти книги читали ему вслух, и даже плакал. Сам он был неграмотным, но знания ценил и почти всем детям дал высшее образование. Денег на это не жалел, потому что поступить в Узбекистане в институт без денег было почти невозможно. Среди нас есть учителя, врачи, пятеро получили юридическое образование.
Помню, когда он в первый раз приехал ко мне в Москву, где я жила в коммунальной квартире, в комнате площадью в одиннадцать квадратных метров, он сразу же пригласил всех соседей в мою комнатку на плов. И когда я объяснила ему, что в Москве так не принято, он совершенно этого не понял и сказал: «Тогда я уеду». В квартире проживало шесть семей. Все пришли. Отец угощал их водкой и пловом, но сам не пил. Когда я приезжала домой, первым делом отец спрашивал: «Как твои соседи?» – и подробно интересовался каждым.
Однажды я сказала отцу, что одна бабушка в нашей квартире умирает, и я ухаживаю за ней. Сын этой бабушки, проживавший в другом районе, просил меня обменять ее комнату на мою, так как комната пропадет, а она в три раза больше моей. Я не хотела заниматься обменом, потому что знала, что исполком после ее смерти все равно предоставит эту комнату мне, поскольку у меня был самый маленький метраж в квартире. Отец сразу ничего не сказал, но когда я уезжала, пожал мне руку и сказал только одну фразу на прощание: «А комнату ты поменяй». Я сделала обмен, а после выяснилось, что в одной из комнат нашей квартиры были прописаны люди, не проживающие у нас и претендующие на бабушкину площадь. Как мой отец за тысячу верст это видел? Потом пришла приватизация, при обмене квартиры стал учитываться метраж, и эти лишние метры мне очень пригодились.
Отец был очень гостеприимным человеком: в доме у нас всегда собирались гости, и все лучшее предназначалось для них. Однажды отец принес ведро меда, и его держали под замком. Но случайно закрыли и кота, который забрался в это ведро и страшно орал, завязнув по шею. Кота спасли, но мед уже нельзя было подавать гостям, потому что в нем было много шерсти. Из экономии с этого кота счистили мед. Радости нашей не было предела: от души мы тогда наелись этого меда. С курорта отец всегда привозил апельсины, они для нас были в диковинку, и ели мы их вместе с кожурой. Я и сейчас люблю кожуру от апельсинов: она напоминает мне мое детство.
Денег отец откладывать не умел, старался всегда что-нибудь купить в дом или детям. Заботился как мог. Мы не голодали, в доме был хлеб, молоко, а на ужин почти всегда мясо. А еще отец никогда не врал и очень не любил хвастунов.
У нас, первых в совхозе, появилась машина «Волга», ее купил отец в 1959 году. Имея машину, он считал своим долгом помочь другим: даже когда машина была переполнена, он всегда останавливался на остановке и втискивал в машину людей, чтобы довезти до центра, денег же за это никогда не брал.
А когда в голодное время его родителям в обмен на мешок кукурузы семья карачаевцев из соседнего села отдала свой ковер, отец, придя с работы и узнав об этом, был сильно возмущен: схватил этот ковер и еще мешок кукурузы, погрузил все это на ишака и отвез обратно карачаевцам. Они до сих пор об этом вспоминают.
К концу жизни отец очень изменился: стал мягче, нянчил внуков (но прутик под подушкой всегда держал наготове) и даже ходил в сарай кормить коров. Он имел две семьи. На второй жене, таджичке, его женили родители, и у нас было одновременно две мамы. Мою маму он очень любил, несмотря на всю суровость по отношению к ней. Это трудно понять, но это так. Наверное, и мама его тоже любила. Он несколько раз ездил с ней навещать ее родителей в Украину, куда они уехали в семидесятых годах.
Это для многих казалось необычным, так как ездить вместе с женой несвойственно мужчинам-мусульманам, тем более в то время. И после ее смерти он начал чувствовать себя ненужным. Ко второй жене отец не переселился, остался жить в нашем доме.
Вторая семья находилась в километре от нас, он не часто бывал там, хотя вторая наша мама Джангил была женщиной очень хорошей. Это я сейчас понимаю, а тогда я очень переживала за свою мать. Она прожила после мамы два года. Когда она умерла, мы кричали: „Апа! Апа!“ (Мама! Мама!) Также и ее дети на похоронах нашей мамы кричали и плакали. У мусульман принято оплакивать покойника шумно. Моют умершего тщательно: чистят ему уши, зубы, нос. Потом заворачивают в 22-метровую белую ткань и выносят на носилках из дому. Носилки несут на бегу, и все мужчины бегут следом. Ecли умерший был пожилым человеком, то бросают над покойником деньги. Женщины в это время стоят у дома, рыдают и смотрят вслед этой процессии. Им разрешается пойти на кладбище только на второй день.
После смерти моей мамы отец погрустнел и осунулся. Мне рассказывала соседка, как однажды она спросила отца: «Мурза, что ты такой грустный? Как ты себя чувствуешь?» Он ответил ей: «Нет моей Хоти, и чувствую я себя в доме одинокой и никому не нужной тумбочкой».
У него был сахарный диабет, но он обходился без лекарств, а к концу жизни начало болеть сердце, хотя он все время был на ногах. За неделю до смерти сестра уговаривала его поесть, так как у него пропал аппетит. Он в сердцах сказал: «Неужели вы не видите, что я умираю?» Но часто так с нами бывает: мы не придаем особого значения таким словам. В день смерти, вечером, когда приехали все его сыновья из соседних сел проведать его, он совсем недолго посидел с ними, попил чаю, но потом начал поспешно торопить их уехать домой. А сам пошел в свою комнату.
Младший мой брат, который жил вместе с ним, зашел к нему. Отец сидел на постели и молился, а потом сказал, как будто бы самому себе: «Почему же он не приходит?» Брат спросил его: «А кого Вы ждете, ака?» (с отцом мы всегда разговаривали на «Вы» и называли его «ака»). Он ничего не ответил, продолжал молиться. Брат рассказывал, как почувствовал в этот момент необыкновенное присутствие в комнате чего-то таинственного, и это присутствие было таким ощутимым, что стало даже страшно. Вдруг отец перестал молиться и сказал: «Пришел», а потом запрокинул голову на подушку и умер.
Всякий человек на земле страдает, и не бывает легкой жизни. Но каждому Бог дает свою меру. Не знаю, почему, но только в сравнении с маминой жизнью жизнь отца была совсем другой, а уж о смерти и говорить не приходится. На похоронах отца было очень много людей, в селе не помнили, кого еще так хоронили. Отовсюду шли и ехали люди, чтобы проститься с ним. Надо сказать, что и он всегда считал своим святым долгом проводить человека в последний путь, и поэтому часто ездил на похороны, даже если это было очень далеко.
Оглядываясь назад и размышляя о своем прошлом и настоящем, я хочу отдать должное моему отцу и поблагодарить его за то, что он был большим учителем в моей жизни. Спасибо Вам, ака. Он заставлял нас много работать, уважать родителей и старших, воспитывал в нас самодисциплину, волю и трудолюбие. Он смог привить нам, пусть даже через страх, некоторые хорошие качества. Когда двадцать пять лет назад я приехала в Москву, мне пришлось работать по лимиту. А в столице лимитчики были людьми даже не второго, а непонятно какого сорта. С жильем тогда было не то, что сейчас: не так легко было снять угол, и работать можно было только там, куда никто по доброй воле не шел. Многое пришлось пережить и даже на вокзале ночевать.
Не все приезжие выдерживали такую жизнь в Москве, но мне она не казалась тяжелой, потому что отец подготовил меня к суровой жизни. Правда, мой отец переусердствовал в наказании, но, может быть, это лучше, чем, если бы он не наказывал нас совсем.
Почему мой отец был очень мудрым, добрым человеком и одновременно очень суровым и жестким? Он жалел людей и многим помогал, но со своими домочадцами был чрезмерно строг. Я думаю, что он был так воспитан. Ведь создавая свои собственные семьи, мы привносим в них то, что видели и пережили в детстве, часто копируя своих родителей.
Суровость эту отец мог унаследовать от своей матери – моей бабушки. Многие нищие вспоминали ее с благодарностью, потому что она не позволяла умереть с голоду, часто отдавая последнее в доме, хотя собственные дети и внуки, а особенно невестки, жили впроголодь. Время такое было – голодное, но она умела делиться хлебом. Однако характер у нее был деспотичным, и она всех держала в ежовых рукавицах.
Я вспоминаю, как ее невестка Давлат на каждом шагу засыпала, она могла спать даже стоя. Положит одно полено в тандыр (печь для лепешек), и, пока рука тянется к другому полену, голова уже тяжело свисает вниз, потом испуганно вздрогнет, проснется, и опять то же самое. Я недавно сказала ей: «Тетя, вы запечатлелись в моей памяти вечно спящей и вздрагивающей». Она, улыбаясь, ответила: «Это благодаря твоей бабушке, которая мучила нас день и ночь работой».
Я думаю, что именно от нее моему отцу передалась эта страсть всех занять работой. В свою очередь, моя бабушка Хурмат унаследовала такой характер от своей матери - моей прабабушки Гафар, о которой все отзывались как об очень строгой и властной женщине. Дядя рассказывал, что когда она крутила кому-нибудь из детей уши, то крик был слышен очень далеко. На выходные дни отец отправлял к бабушке моих старших братьев. Мальчики сильно кричали и отбивались. Они не хотели идти к бабушке, потому что за любые провинности она закрывала их в темной, сырой кладовке, похожей на подвал, и еще приговаривала: «Тут вас змеи съедят», изображая при этом пальцами два страшных змеиных зуба. Вот таким было наше детство.
Мы с братом – двойняшки, родились в большой православный праздник – день святых апостолов Петра и Павла, 12 июля. Бабушка (со стороны матери) очень просила отца назвать меня в честь праздника Павлиной, а брата – Петром. Она была православной, и я помню, как часто она с болью осуждала свою старшую сестру Анну, которая в то время жила в Украине, за то, что та «изменила своей вере и пошла в штунду», то есть стала евангельской христианкой.
Попала она туда через своего мужа, который «по-черному» пил, а потом познакомился со штундистами, перестал пить и привел к ним в общину свою жену Анну. Все дети у них уверовали, и сегодня их сын Павел – пастор церкви в Костополе в Украине. Я это все вспоминаю и думаю: откуда корни моей веры? Это и слезы бабушки о «нехристях», и молитвы ее сестры – штундистки Анны, прожившей дольше всех в бабушкином роду, – более 90 лет. Ну и, конечно, сыграли свою роль удивительная вера моего деда и необыкновенная сердечность моей матери, ее любовь к христианским праздникам.
Просьбу бабушки о наших именах отец не исполнил и назвал меня Ширинай («сладкая луна»), а брата – Шакар («сахар»). Но бабушкины молитвы дошли до Неба. Сегодня я тружусь в церкви в Москве, а Шакар – пастор церкви в Узбекистане. И отцу я очень благодарна, что он дал мне пророчески правильное имя: «луна». Луна, как известно, не имеет собственного света, она отражает свет солнца. Так и моя жизнь без Бога была бы темной, как темная луна.
Случилось счастье: я встретилась с моей вечной весной – с Иисусом Христом. Солнце наполнило мою душу. Мир засиял новыми красками. Верно сказал пророк Малахия: «А для вас взойдет Солнце правды – и исцеление в лучах Его, и вы взыграете".