ПРОЛОГ
"Всю землю родиной считает человек -
Изгнанник только тот, кто в ней зарыт навек."
(Имруулькайс. Ок. 500 – 540 гг)
Я убил его ранним утром. Даже очень ранним утром. Таким ранним, что дальше просто некуда! Короче – поздней ночью я его и завалил. Хотя, конечно, теперь кому, кроме следователя, эти жутчайшие подробности интересны. А следователь здесь, в пустыне, только один – Бог. А ему без разницы, когда я его убил. У меня есть перед Богом оправдание. Я сделал это на всякий случай. Чтобы Он не убил меня.
Эти отчаянные, алчные парни, снующие по пустыне в одиночку на верблюдах, как сказал мне Исмаил, вовсю сотрудничают с египетскими федеральными службами безопасности. Они отличные лазутчики и опытные следопыты. Знают в пустыне каждый камень, для них пустыня – дом родной! Они с точностью до одного часа могут определить, когда и с каким грузом прошел по пустыне караван, безошибочно назвать марку машины по следу колеса и имена всех пассажиров по экскрементам. А если хорошо заплатить, то могут и убрать, кого следует. А уж вычислить чужака в пустыне – это им раз плюнуть. Вот этот – вычислил. Я – чужак – гяур. Хоть и пытаюсь это скрыть, соблюдая саум, вовремя совершая салят (если, конечно, рядом со мною люди).
Конечно, верить этим парням нельзя – они на службе! Здесь никому верить нельзя. Ну кому это понравится? Стоит тебе только пукнуть чуть громче принятого, а эти ребята на другом конце пустыни уже по запаху определяют твою национальность, половую принадлежность, политическую и сексуальную ориентацию и сразу же опрометью несутся в ближайший полицейский участок, чтобы настучать на тебя и получить причитающуюся за это сумму. И совесть их не будет мучить, потому что они уверены, что служат Высшему Закону.
В общем, это я себя так оправдываю. Потому что меня, как и любого нормального человека, совесть мучает всякий раз, когда я кого-то убиваю.
Он приперся ко мне на белой верблюдице из своего неведомого далека в жаркий полдень, когда я, одинокий каландир, нищий дервиш в грязной кабе, изнывая от жары, зловонья собственных испарений и безделья, чертил на горячем песке сухим дрючком разные каракули: строчки касыд и газелей, алеф, мим, дал…
Сначала он был маленькой точкой на горизонте. Я подумал, что это кто-то из деревни несет неспешно мне с пищей, сыром, молоком какую-то благую весть, способную внести разнообразие в мой невероятно пустой и тусклый, одинокий мир. Потом он стал бородатой, закутанной по самые глаза черным платком, мрачной, зловещей фигурой, предвестницей каких-то печальных событий. Посадил верблюдицу неподалеку от моего жилища, сошел на землю. Поприветствовал меня с поклоном: "Мархаба!". Чем, конечно же, сразу насторожил меня. Мархаба-то мархаба! Милый ты мой! Только я ведь глухонемой! Наверняка тебе об этом сообщили в деревне, когда ты вздумал переться в такую даль, чтобы взглянуть на меня!
Я тут же дал ему понять, что я – глухонемой, ничего не понимаю, моя хата – с краю! Кивнул на чайник: мол, чайку, не изволите ли? Ручками стал сучить, рассказывать ему о своем житье-бытье. Он сразу же дал мне понять, что он-то ни хрена не верит в то, что я глухонемой, и продолжал спрашивать меня о чем-то на каком-то жутком арабском диалекте. "Амиль ы? Эс мак э?"
Это я понял. Как дела? Как звать? В ответ я только искренне тупо, насколько только мог, улыбался. Я корчил ему такие замечательные уморительные рожи, что мне позавидовал бы любой талантливый коверный. Путник на мои ужимки никак не среагировал. Он мне не верил.
По антропологическим признакам трудно было заподозрить в нем китайца, бхотия или якогира. Был он черен, словно негр, что выдавало в нем уроженца южного Египта, и оттого, по-видимому, недоверчив… К южным египтянам в северном Египте относятся примерно так же, как у нас, на Руси, к чукчам. Про них слагают замечательные, порой даже остроумные анекдоты. Но я знаю, что под маской глупости очень легко скрыть глубокий аналитический ум, талант, совершенство. Взять древнерусских юродивых. Это же были умнейшие ребята, приспособленцы, скрывавшиеся под маской дурачков, умудряющиеся, не работая, прожить чистую, почти святую, нетрудовую жизнь при храмах и меценатах. Люди любят видеть рядом с собой дурачков. Это их расслабляет. Ко мне это не относится. Я сам – дурак!
Я напоил его чаем, приготовил кальян. Помолились. Все честь по чести. Закон пустыни. Мы курили молча, и я краем глаза замечал, что парень изучает меня, пытаясь догадаться, вычислить: кто я, и зачем я здесь. А я с нетерпением ждал ночи, чтобы одним ударом покончить с ним и его идиотским, совершенно неуместным любопытством.
Он возлежал у тлеющих огней потухшего костра. Не спал. Он ждал меня. Да! Видимо, воспринял он из Космоса шальную весть о том, что я убить его задумал. Люди чувствуют, когда приходит смерти час. Я – не исключение. Я первый ее почувствовал от него. При моем приближении он привстал и схватился за карабин. Но я-то знал, что я иду убивать, а он только догадывался, и поэтому я, ударом ноги резко отбросив карабин, отработанным движением всадил ему нож в глотку, как учил меня когда-то в детстве мой лучший и единственный друг, мой звездный брат – Болт. Мой нож легко, как в мякоть молодого сыра, вошел в плоть пришельца…
Бедуин захрипел, в агонии схватился за мои ноги. Кровь брызнула мне на кабу. С башки моей соскочила неумело намотанная чалма. Я, как мне показалось, ловким движением оттолкнул его и отскочил, чтобы не запачкаться, нелепо взмахнув руками, безобразно упал рядом, выронив нож. Он задергался на земле, хватаясь за воздух руками, словно цепляясь за жизнь, и через минуту успокоился и замер. Мне даже показалось на мгновенье, что я видел в темноте, как в черное небо легким светящимся розовым облачком отлетела его душа. Лишь только звезды, ставшие на секунду ярче обычного, с укоризной взирали на меня из своей бесконечной манящей вечности.
Неожиданно вдруг из бездонной глубины вселенской памяти возникло эфемерное видение, мгновенная, как яркая молния, реминисценция, цветная аллюзия в облупившейся позолоченной рамке детства: крохотная окровавленная собачка, щенок вислоухий, затихает в конвульсиях, суча беспомощно ножками в моих руках, теряя остатки жизни… Еще один человек на моих глазах ушел в другой мир. Я как бы его почетно проводил. Ну – типа Харона. Кажется, я начинаю к этому привыкать. У меня даже не забилось сердце. И это – чудовищно. Я в суматохе дней моих, в потоке бурном плотских увлечений почти забыл о том, что есть душа, и даже не заметил, когда и как случилось так, что нежная, утонченная, эстетическая моя субстанция в одночасье очерствела и атрофировалась, растворилась в Космосе, будто ее вовсе не было никогда.
Сам-то я уже давно чувствую, что меня пора убивать, но мой ангел-хранитель подсказывает мне, что это делать пока еще рано, и заставляет убивать первым. Хорош же у меня ангел! Они там, на небе, тоже что ли с ума посходили!
Вот я и убил этого бедуина, которого нелегкая занесла в наши безлюдные места. А может быть и легкая. Что вот ему тут надо было? Чего он тут забыл? И правильно я его убил! Не гуляй по пустыне, не тревожь покой простого русского паренька! К тому же напрочь глухонемого! Да если бы не моя интуиция, то бы через пару дней за мной бы прилетел вертолет из Каира, и меня бы под белые немытые рученьки увезли бы хамы из Интерпола, чтобы задать несколько своих каверзных вопросов, на которые я вам, проклятые буржуины, ни за что не дам никогда ответа!
За ноги я оттащил труп разведчика подальше от жилья и, проклиная про себя зыбучие непокорные пески, закопал парня, согласно нашему обычаю, лицом в сторону Мекки.
Всю оставшуюся часть ночи я заметал следы нашей короткой схватки за жизнь. Рассвет застал меня сидящим за поросшим редкими низкорослыми кустиками холмом, возле могилки неизвестного бедуина, где я курил последнюю свою цивильную сигарету " Marlboro" и думал невеселую мысль о том, что, в конце концов, и меня ждет такая же судьба. И не сегодня-завтра какой-нибудь лихой малый, какой-нибудь другой, бродячий дервиш, зароет и меня, пришлого кафира-иноверца, в одном из живописнейших уголков нашей необъятной планеты, если не сдаст в руки полиции и не заработает себе кучу бабок, чтобы купить стадо баранов или новый автомат.
Сказочно красива Нубийская пустыня на рассвете. В розовых лучах восходящего солнца возникают из трагического мрака ночи окрашенные шафрановой краской вершины далеких холмов, окутанные синеватой дымкой призрачных волшебных миражей. Невообразимые вихри человеческого сознания образуют здесь свои прихотливые причудливые сплетения, замысловатые узоры из виртуальных красок восточных песен, нечаянного блуда и ориентальных плясок добродетели, корысти и человеколюбия, болезненной, чахлой любви и яростной ненависти, мутного потока вины и прозрачных, хрупких кристаллов покаяния… Ну это я так… Побаловаться словцом! Это, видимо, неожиданно возникший из бесконечности моей памяти образ очаровательного словоблуда Музиля навеял на меня столь нехарактерную вычурность слога. Я вообще-то просто терпеть не могу, когда авторы начинают наворачивать невообразимые семантические конструкции, запутываясь в непроходимых джунглях метафор, в закоулках аллитераций и урочищах синекдох.
Я задавал себе давно мучавший меня вопрос: как случилось так, что прекрасный добрый юноша (это я!), одухотворенный и утонченный, смог в одночасье стать безжалостным убийцей и преступником, которого разыскивают по всему миру и власти, и бандиты, чтобы свести с ним счеты. Кто же в этом виноват? Преступник я или жертва своей странной судьбы?
Стремление к покою и порядку всегда является самой реальной предпосылкой для убийства тех, кому такой порядок не нравится! Любой порядок – это уже насилие, потому что мир – это хаос! Вот он пришел и нарушил мой порядок. Я его убил. И нарушил чей-то покой и порядок. И в соответствии с высшим Законом меня следует убить. И никого за это не накажут, потому что я – ничей! Любой Закон, в том числе и Высший, существует только для повторяющихся явлений! Иначе этот Закон просто невозможно было бы вывести. В таком случае, и рождение, и смерть – такие же повторяющиеся явления для каждого человека.
А потом совершенно очевидно, что такое понятие как совесть не всегда мешало человечеству жить в соответствии с Законами Космоса и миропорядка. Совесть и нравственность – порождение интеллекта. Но на определенном этапе развития человечества они ведь были несколько своеобразными. В частности, убийства в виде жертвоприношения были вполне обычным явлением, приятным времяпрепровождением, как дискотека. У ацтеков вообще было принято каждый год съедать по царю. Съедят – потом нового назначат. Причем делали это с особой жестокостью и садизмом: на вершине пирамиды вырывали из его груди сердце, а голову насаживали на копье!
Человечество на своей ранней стадии развития свято верило в природный порядок вещей, и смерть воспринимало как переход в новую жизнь. А жалкие попытки разобраться в мировом природном порядке вещей только убили его веру. Я вот отправил этого парня к его предкам и не переживаю! Он ее сам искал, раз приехал ко мне из своего неведомого далека! Это ж надо, куда забраться лишь только для того, чтобы я помог ему побыстрее перейти в другое измерение!
Значит есть все-таки жизнь после смерти! Есть! И мы все подсознательно стремимся в эту жизнь! К своему новому рождению!
Вот такая вот херня лезет целыми днями в мою изнуренную долгим воздержанием, жарой и однообразным сухим завыванием хамсина голову! И это не самое страшное в пустыне!
Одиночество! Вот что гнусно в пустыне! Хотя я всю жизнь был настолько одинок, что даже не умеющий считать до двух сосчитал бы меня безо всякого труда. Казалось бы за всю-то жизнь пора бы и привыкнуть! Рассматривать одиночество как высшую благодать! Ан нет! Я – человек и нуждаюсь в минимальном. Мне нужна рядом человеческая душа! Живая! (желательно – женская!)
Одиночество прекрасно, когда есть Альтернатива! Когда ты хотя бы гипотетично можешь его в любой момент прервать и вызвать на дом хотя бы проститутку… Но ни одна, даже самая завалящая проститутка ни за какие деньги не попрется сюда! И правильно, между прочим, сделает. Худо ей будет здесь! Ой худо! Хотел бы я взглянуть на ту дуру, которая попрется сюда, в Нубийскую пустыню! Ой как хотел бы! Аж скулы сводит! Я с неприязнью отметил про себя, что я с каким-то странным и таким, знаете ли, совсем не зоологическим интересом приглядываюсь к белой верблюдице, лежащей на песке так же одиноко, как и я… Памятка зоофилу: Не возжелай вола ближнего своего…
Я рисую себе забавную в своей нелепости картину: я, худой, обросший, изможденный одиночеством и тоской, лежу посреди бескрайних песков в огромной кровати на белых простынях и шепчу потрескавшимися губами склонившейся надо мной прекрасной женщине в черной траурной накидке из тончайшего прозрачного муара:
– Мама! Вы будете смеяться! Но вы знаете, дни мои сочтены! Я должен открыть вам страшную тайну…
(продолжение следует)