Друг друга отражают зеркала,
Взаимно искажая отраженья.
Г. Иванов
Глава первая
Место действия – Ошская пятина
Время действия – 29 мая 2006 года
— Ма-ма до-ро-га-я! — по слогам произнес капитан-лейтенант и с тоской посмотрел в окно. — Мама дорогая! Как бы это бы было отлично: отстегнуть кобуру, сбросить пыльную форму, и, переодевшись во все цивильное, сесть в какой-нибудь неизвестно куда идущий поезд.
— Мама дорогая! — продолжал с упоением думать он. — Как бы это было великолепно: поезд ухает и кричит, за окном мелькает ночная Великоливония, а я стою себе в темном заплеванном тамбуре и курю ядовитую жостовскую махорку. А потом схожу на каком-нибудь богом забытом полустанке и иду, куда глаза глядят, по хрусткому, жесткому, отполированному морозцем снегу.
А навстречу мне — бац! — и муниципальный контроль:
— Ва-а-аши дыкмнты?
А я им так скромненько, глядя в снег:
— По-те-рял.
А они мне:
— Гра-а-ажданин, прыдмте!!!
А я им так скромненько, глядя в снег:
— А, может, договоримся?
А они мне:
— ***! У нас на вас план.
И я примеряю холодные кольца наручников и послушно бреду в околоток, где уже через месяц сосланный в эти края за пьянство долдон-судья брезгливо бубнит приговор: «Два года острога».
И вот проходят эти несчастные двадцать четыре месяца, и я выхожу за бревенчатые ворота острога и снова иду, куда глаза смотрят. Но не успеваю пройти и ста метров, как навстречу мне — бац! — и снова контроль:
— Ва-а-аши дыкмнты?
И я протягиваю им справку об освобождении.
И начальник патруля (здоровенный такой поросенок), мучительно вторя губами, читает мою драгоценную ксивочку, а потом, вернув ее мне и сунув два пальца под козырек, равнодушно бурчит:
— Извынтызыбспкство.
И, оглушительно топая сапожищами, идет себе дальше.
А я аккуратненько прячу бесценную ксиву в самый дальний своего фофана и, насвистывая сквозь поредевшие зубы веселый тюремный напевчик, иду вдоль чистого, ровного, отполированного морозцем поля к темнеющей где-то вдали кромке леса.
И я буду СВОБОДЕН.
Впервые в жизни — свободен.
— Мама дорогая! — простонал капитан-лейтенант и прижался носом к стеклу.
Но нет.
Конечно же — нет.
Никакого снежного поля за мутными толстыми стеклами не было. За ними виднелись зеленые заросли рододендронов, да лоснилась жирная, черная, перекопанная согласно подпункту пять-семь земли.
— Ма-ма до-ро-га-я!!! — в последний раз прорычал капитан-лейтенант и вернулся на рабочее место.
Прямо над местом висела табличка:
Гиероним Гораций Грумдт.
Державный следователь IV-го ранга.
*****
Вот скажи мне, читатель: как может выглядеть человек по имени Гиероним Гораций Грумдт?
Совершенно верно! Совершенно верно!
Длинный и тощий, в глаза никогда не смотрит. Левая половина по-лошадиному вытянутого лица имеет привычку время от времени самопроизвольно дергаться. Глаза чуть косят. Разведен. Возраст — сорок три года.
Вот, если вам интересно, кратенькая история его личной жизни: жена бросила капитан-лейтенанта пять с половиной лет тому назад. Их брак был недолгим, но оставил после себя долгоиграющее последствия в виде незаметно подросшего сына. Своего восьмилетнего отпрыска Гиероним Гораций боготворил. Бывшую же жену — ненавидел и, что самое неприятное, продолжал при этом желать ее физически. Иногда это желание становилось настолько сильным, что капитан-лейтенант — незаметно для самого себя — писал на пальцем на столе ее имя.
… Капитан-лейтенант опять с неприязнью взглянул в окно и закурил дорогую папиросу «Заремба». До конца рабочего времени оставался примерно час с четвертью. Собственно говоря, все это время следовало посвятить порученному ему накануне расследованию. Но заниматься расследованием не хотелось. Ведь порученное ему вчера вечером дело — дело о пьяном самоубийстве эрзац-гауляйтера Ошской госп;ды — являло собою ярчайший пример той никому не нужной ахинеи, из которой, к сожалению, и состоит девять десятых работы любого следователя.
Заниматься сегодня было невмоготу. И господин державный следователь принялся размышлять о позитивном. То бишь — о полагавшемся ему сегодня вечером жаловании.
Капитан-лейтенант был скуп. Даже не столько скуп, сколько рачителен, педантичен и точен. Каждая потраченная им агора подлежала неукоснительному учету и контролю.
Деньги же тратились им в следующих соотношениях:
25% капитан-лейтенантского жалованья автоматически вычиталось на алименты;
10% откладывалось на добровольные подарки сыну;
25% тратилось на еду;
25% — на алкоголь и женщин;
10% шли в фонд накопления;
И, наконец, оставшиеся 5% составляли резервный фонд и покрывали непредвиденные расходы.
Жилье и одежда были казенные.
Эта схема расходов соблюдалась с неукоснительной строгостью. За исключением тех нечастых минут, когда в нем просыпался игрок и он оказывался в подпольном казино на улице Формана. В эти минуты Грумдт проигрывал все, до последней агоры. Но такое случалось не часто — раз в полтора-два года.
Как мы уже говорили (и что лишний раз подтверждается приведенной выше схемой расходов), сына своего капитан-лейтенант любил. Изменницу же жену ненавидел до кровоотмщения, но вспоминал о ней чаще, чем бы ему хотелось.
Вот и сейчас он вспомнил Елену (и тут же поправил себя: не Елену, а Нейманиху) в самом-самом начале их недолгой совместной жизни. Как и любые молодожены, они каждый вечер… нет, об этом не стоит… Лучше вспомнить о том, как ровно одиннадцать лет назад, собираясь домой, он обдумывал полученное в тот день Предложение. Говорить о подобном — даже и с женами — было категорически не положено, но он, собираясь домой, все равно прикидывал, как бы потоньше намекнуть Елене обо всем: о полуторном жаловании, о преимуществе двух чинов, о пожизненном членстве в закрытом VIP-Клубе, о контрольном пакете акций АОЗТ «Империя», о ежегодных бесплатных поездках в Восточное Средиземноморье, о праве первой мазурки — короче, обо всех тех шуточных, полушуточных и совсем нешуточных привилегиях, которые были положены кадровым офицерам Службы.
…И если бы кто-нибудь в тот давний вечер вдруг бы шепнул ему на ухо, что через одиннадцать лет ни жены, ни шеврона СБ у него не будет, и что он навеки застрянет пожизненным капитан-лейтенантом в проклятой богом Ошской губернии — если бы кто-нибудь ему об этом поведал, тридцатидвухлетний действительный лейтенант сперва бы долго хихикал, а, отсмеявшись, сказал, что подобной херни с ним случиться не может, ведь он не какой-нибудь лузер, вроде вечного лейтенанта Пранички, и что лично он, лейтенант, через одиннадцать лет обязательно выбьется в действительные майоры, а может быть (Служба есть Служба!), и вовсе станет совершенно гражданским человеком, но, что, если честно, сегодня ему слегка не до этого, потому что сегодня он может думать лишь об одном: выполнит ли коварная Нейманиха твердо данное накануне слово и разрешит ли ему впервые в жизни полюбить себя в попочку.
Глава вторая
Место действия – Ошская пятина
Время действия – 30 мая 2006 года
На следующий день капитан-лейтенант пришел на работу с легкой головной болью. Впрочем, в дни после выдачи жалованья людей с иной (небольной) головой в Управлении не было. Нет, имелся, конечно, среди чуть не сотни державных следователей и пяток-другой абстинентов, но они и сами к себе относились с иронией, а уж окружающими и вовсе воспринимались лишь в качестве материала для анекдотов. Умеренно пивший Грумдт мог и сам в любую минуту скатиться в изгои. Так что терзавшую его головную боль он отнюдь не скрывал, а струившийся изо рта перегар — не зажевывал.
Капитан-лейтенант сел за письменный стол и раскрыл так и не потревоженную со вчерашнего дня папку с делом. Раскрыв, чуть-чуть поелозил взглядом по нестерпимо белым листам.
Нет, бедная его голова ни хрена сегодня не петрила. Грумдт медленно встал, подошел к высокому сейфу, осторожно полязгал ключом, приоткрыл тяжелую дверцу и достал наполовину початый графин мандариновки. Потом вынул хрустальную пробку и причастился.
После чего закурил папиросу «Заремба» и вернулся к разбросанным по столу листкам.
Содержимое этих листков было, как мы уже говорили, законченным бредом. А поручивший их Грумдту действительный майор Фогель был, соответственно, полным кретином. Ведь ровно четырнадцать дней назад приказ о капитан-лейтенантском отпуске уже пропутешествовал в штаб округа, где его подписал чуть подрагивающей от преждевременного маразма рукой шестидесятитрехлетний эрзац-генерал Прищепа. После же этой резолюции грумдтовский отпуск не могло отменить ничто: ни глад, ни мор, ни даже начало полномасштабных боевых действий. И, тем не менее, господин Фогель почему-то именно ему, Гиерониму Горацию, соблаговолил поручить это дело.
На что он рассчитывал? На то, что капитан-лейтенант в течение десяти оставшихся до отпуска дней его раскроет?
Да за кого его держат?
За костолома?
Для ведения такого рода ускоренного делопроизводства в Управлении были свои умельцы вроде эрзац-капитана Рабиновича. За четырнадцать лет беспорочной службы эрзац-капитан научился, собственно, лишь одному — защемлять подследственным яйца дверью. Но уж эти-то противоправные действия он совершал настолько лихо, что любое, даже самое сложное дело мог раскрыть и оформить минут за сорок. Но при чем же здесь Грумдт?
Нет-нет, капитан-лейтенант отнюдь не собирался прикидываться целочкой и отрицать тот вполне очевидный факт, что за долгие годы службы Отечеству и ему иногда приходилось кое-кому кое-что прищемлять, но все же последние семь-восемь лет капитан-лейтенанта Грумдта, как правило, использовали для более сложной деятельности. Ведь Гиероним Гораций был одним из немногих офицеров УОБа, способных к реальной оперативной работе. В процессе занятия коей он и приносил посильную пользу Державе.
Так что же ему — ровно за год до пенсии — прикажете поменять масть и вспоминать грехи молодости?
А не угодно ли вам отсосать, господин Фогель?
И здесь капитан-лейтенант очень ясно и живо представил, как сейчас он поднимется на четвертый этаж, войдет в обитый телячьей кожей кабинет господина майора и, кинув ладонь к козырьку, отрапортует, что он, державный следователь IV ранга Грумдт, ответственности за дело №745/7 взять на себя не может, поелику он… шурум-бурум… парам-тарарам… ку-ка-ре-ку… честь офицера… ни одного взыскания за… двадцать шесть благодарностей с занесением в… Серебряный Рыцарский Крест… орден Святаго Андроссия… и так далее, и тому подобное!
Капитан-лейтенант еще долго сопел, подбирая слова, причем эти слова — эти яркие, звонкие, бьющие точно по цели слова — приходили тем проще, чем вернее он знал, что никуда сейчас не поднимется и никому ничего не скажет.
Отказываться от расследования было нельзя.
Надлежало задвинуть его в долгий ящик.
Растянуть это дело на десять рабочих дней было, конечно, проще простого. Но в этом случае господин Фогель мог передать его на время отпуска кому угодно. Например — эрзац-капитану Рабиновичу. Так что пускать расследование на самотек было, в каком-то смысле, себе дороже.
Нужно было найти следака-добровольца. Но дураков в Управлении нет.
Или… все-таки?
……………………………………………………………………………..
Yes!
……………………………………………………………………………..
…Почти идеально подходящим добровольцем был капитан-лейтенант Сикорски.
Глава третья
Место действия – Ошская пятина
Время действия – 30 мая 2006 года
Капитан-лейтенант Александр К. Сикорски сидел у себя в кабинете и, премерзко хихикая, читал какую-то книгу. Вообще-то, читать посторонние книги в стенах Управления было категорически не принято. Можно было целыми днями смотреть в окно. Можно было до одури резаться в компьютерные стрелялки. Было даже можно (начиная с эрзац-капитанских чинов) осторожно в служебное время пить.
Но за чтение книг наказывали безжалостно.
И если бы, скажем, самого Гиеронима Горация начальство застукало бы за чтением посторонней книги, дело бы кончилось строгим выговором. Эрзац-капитана Рабиновича понизили б в звании. Какого-нибудь зеленого лейтенанта вообще бы, на хрен, сослали в войска. Но следователю IV ранга Сикорски никто, даже сам майор Фогель вряд ли б осмелился сделать даже робкое замечание.
Дело в том, что Сикорски ровно полгода назад был направлен сюда из Главного Офиса Службы.
…Самым, наверное, странным здесь было то, что перевод был простым. Т.е., по сути, являлся полуразжалованием. А ведь если б Сикорски перешел бы сюда по именному приказу, то — учитывая преимущество двух чинов, а также негласный обычай кидать на погон уходящему лишнюю звездочку — он мог бы смело въезжать на четвертый этаж, в обитый мягкой телячьей кожей кабинет господина майора или стать его заместителем. Придя же простой переводкой, он вынужден был довольствоваться убогой капитан-лейтенантской кельей и терпеть панибратство дурака Рабиновича.
Подробности этой опалы были покрыты мраком — густым, словно бабушкина перина. И хотя, учитывая имевшийся у него горький опыт, Грумдт кое о чем и догадывался, но высказывать эти свои подозрения вслух он никогда б не решился. Ведь даже молча гадать (не говоря уж: расспрашивать) о таинствах Службы было делом не просто запретным, а… гнусным. Именно — гнусным. Ну, вроде как втихаря подглядывать за родительской спальней.
*********************************************************
Сикорски неохотно захлопнул книгу (Грумдт успел разглядеть на обложке смешную фамилию автора: не то «Метс», не то «Петс») и вопросительно посмотрел на не вовремя появившегося коллегу.
— О чем люди пишут? — спросил по инерции Грумдт.
— Да так… — неопределенно хмыкнул Сикорски.
— Интересная хоть?
— Х...ня, — лапидарно ответил Сикорски и забарабанил по столу короткими пальцами.
У Сикорски были маленькие голубые глаза и идеально круглая, словно циркулем прочерченная ряшка. Над ряшкой сияющим куполом возвышалась огромная лысина. Короче, это была внешность комика-профессионала.
Такие сдобные комики, снимаясь в любимых народом телесериалах, обожают каждые пять-шесть минут произносить какую-нибудь до колик смешащую зрителей фразу, типа: «Ну, вы, блин, му-жи-ки, и за-а-агнули!». Увы, мы не станем скрывать, что афоризмы реального капитан-лейтенанта были на пару порядков соленей. Капитан был неисправимым матерщинником и редко употреблял подряд больше пяти-шести слов без мата.
— На хрен приперся? — сурово спросил он Гиеронима Горация.
— Да так… — чуток подзамялся Грумдт, — у меня к тебе… дело.
— Вот это? — спросил Сикорски и ткнул поросшим розовым пухом пальчиком в принесенную Грумдтом папку.
— Угу, — кивнул Грумдт.
— Удав нагрузил?
— Он самый.
— А тебе через неделю в отпуск? — злорадно ухмыльнулся каплей.
— Ну да. Через десять рабочих дней.
— И о чем, интересно, наш Удав думает?
— А разве удавы думают?
— Тоже правильно.
И Сикорски опять застучал по столу (он выбивал армейский сигнал «подъем»).
— Ну… — осторожно начал Грумдт.
— Х… гну! — усмехнулся Сикорски. — Десять дней — офигительно долгий срок. Неделька спецметодов и — шашка в дамках.
— Да за кого ты меня принимаешь? — выкрикнул Грумдт (от обиды — фальцетом).
— За кого, за кого… за следователя.
— Я юрист!!! - пискнул Грумдт.
— Ты пох...ст, парень. Как, впрочем, и все мы здесь. Что хоть за дело-то?
— Предумышленное… — нехотя буркнул каплей.
— Ви-ся-чо-чек?
— Похоже.
— Ох, и спасибо тебе, Гиероним. Большое тебе человеческое спасибо!
— Так отвечаю же я. Пункт сорок третий Устава.
— Отвечаешь, положим, ты. А кого все эти два месяца трахать будут?
— Так за мною не пропадет…
— Ага. Не пропадет, — хихикнул Сикорски. — Как вернешься из отпуска, вымоешь зад и вернешь все по бартеру.
— Ну…— разобиделся Грумдт.
— Хрен гну! Давай сюда свое дело.
Грумдт торопливо сунул Сикорски отливавшую ядовитой зеленью папку. В ней ничего пока не было, кроме сорока трех листов протоколов первичных и вторичных допросов.
*****
Вообще-то, дело, порученное капитан-лейтенанту, носило, как мы уже где-то упоминали, весьма прозаическое название 745/7.
Но нам бы очень хотелось назвать его:
Смерть гауляйтера.
Пожалуй, единственный, никем еще не использованный рецепт детектива — это такой, в котором убийцей оказывается читатель.
Один неглупый француз.
Итак, гауляйтер убил себя сам. Будучи офицером, он застрелился. Застрелился достаточно странно — из противотанкового ружья. Избыточная энергия этого выстрела не только снесла ему две трети черепа, но и проломила легкую стенку госпОды, уничтожив висевшую на ней Конституцию и фото Вождя. Тело гауляйтера — при всех орденах, в зеленой парадной форме — нашли валявшимся между стеной и столом, и поначалу все это приняли за теракт.
Но потом на забрызганной розовым мозгом столешнице отыскали приклеенную скотчем записку, где гауляйтер своим характерным квадратным почерком сообщал, что застрелил себя сам, ибо жить в атмосфере тотальной лжи уже больше не может, после чего — все той же привычной больше к мечу, чем к перу рукой — была приписана еще пара коротких фраз, смысл которых для составлявшего протоколы муниципального следователя так и остался неясным: обе финальные фразы были выполнены причудливой вязью иероглифов ай-языка.
Однако и Грумдт, и Сикорски легко разобрали этот написанный на долинном диалекте абзац и, разобрав, ухватились за головы: абзац был потоком отборнейшей брани в адрес Конституции, Страны и Вождя.
Гауляйтер был айем. Об этом было не принято упоминать публично, но достаточно было хоть раз посмотреть на него: на его пористый нос, пронзительно-голубые глаза и огненно-рыжие волосы, на его тяжелую, как бы вырубленную из мрамора нижнюю челюсть — достаточно было хоть раз увидеть все это, чтобы понять, что в жилах гауляйтера текло не менее пятидесяти процентов айсоварской крови, и что его, собственно, тоже можно было подвергнуть спецвыселению.
…Именно акция спецвыселения и привела к инциденту в N-ской госпОде. По ряду косвенных данных оба каплея поняли, что проводившаяся в тот вечер зачистка относилась к разряду хитрых (т.е. таких, при проведении коих план социальной профилактики уже выполнен, и все задержанные могут быть выпущены за "бакшиш"). Проверка осуществлялась силами спецгруппы УОБа и наряда муниципальной полиции. Ровно в 21.30 означенная зачистка кончилась, и началась коллективная пьянка.
В пьянке принимали участие: будущий самоубийца Крачан, замначальника спецгруппы УОБ действительный фельдфебель Крафман, зампомкомандира эрзац-сержант Минц, действительный рядовой Малявко, эрзац-рядовой Фрухт и — в качестве бесплатного виночерпия — расконвоированный з/к Зайченко.
***********************************************************
«Да-с, — саркастически подумал про себя Гиероним Гораций, но так и не решился — даже при очень близком приятеле — озвучить эти мятежные мысли вслух, — а воинская-то дисциплинка в спецгруппе УОБа хромала-с. Нет, вы только подумайте: младший командный состав устроил совместную пьянку с рядовым и сержантским составом! И о чем нам сие говорит? Да, вероятно, о том, что пункт двадцать третий Устава не с ветру взят и не просто так запрещает любым боевым частям напрямую участвовать в спецмерах. Ибо солдат — он либо солдат, либо палач. И tertium, я извиняюсь, non datur!!!».
(Третьего не дано!)
Последние несколько фраз капитан-лейтенант неожиданно для себя произнес в полный голос. После чего осторожно взглянул на приятеля.
— Да ты либерал, парень, — ухмыльнулся Сикорски, — тебе б не в УОБе портки просиживать, тебе бы на митингах драть луженую глотку.
— Да какие сейчас митинги! — смущенно махнул рукой Гиероним Гораций.
— Ну, не скажи, не скажи, — вновь с какой-то странной двусмысленностью усмехнулся Сикорски. — Уличная активность населения — необходимая часть любого общества. И, ежели митингов вдруг почему-то не будет, мы их… организуем. Поможем. И именно для этого нам и нужны хорошо управляемые и проверенные демосфены – тире – цицероны. Эх, парень-парень… вот кабы морда у тебя не дергалась, прямая бы тебе дорога в Предпарламент!
— Ну знаешь… — вновь не на шутку обиделся Грумдт, — ты говори, говори, да не заговаривайся!
— Все! — вскинул пухлые ручки Сикорски. — Больше не буду, гражданин начальник. Вы только по яйцам не бейте, а то я и так могу раз в неделю. Бейте лучше по морде. Она у меня широкая — не промахнетесь… Нет! А как бы это все-таки хорошо бы звучало: Гиероним Гораций Грумдт — лидер партии «За соблюдение Уставов».
— Ты по делу-то можешь чего-то сказать?
— А чего говорить? Обычный армейский бардак. Читай дальше.
…А дальше, действительно, творилось форменное безобразие: где-то в половине одиннадцатого между Малявко и Минцем вспыхнула ссора, переросшая в драку. Во время вспыхнувшей драки Минц сломал Малявко ребро, а Малявко выбил противнику зуб и надорвал ухо. В 22.45 помирившиеся Минц и Малявко вместе пошли по бабам. В это же время перебравший мандариновой чачи эрзац-рядовой Фрухт отключился.
— Ну-с, каково? — не унимался Грумдт. — Это что — боевая часть или банда Моти Гунявого?
— Да угомонись ты, — улыбнулся Сикорски. — Что тебе до спецгруппы? Или ты метишь на место Крафмана?
— Да обидно же! Я ведь хоть и канцелярская крыса, но тоже ведь в деле бывал…
— Где?
— Один раз здесь, а в другой раз — за Речкой.
— Расскажи.
— А кто протокол читать будет?
— А я… я ведь тоже…— вдруг глядя куда-то вдаль пробормотал Сикорски, — целых четыре года… в Месопотамии…
— О-о! — уважительно ужаснулся Грумдт. — Там было жарко.
— Там было по-разному. Давай читай свое дело.
Итак, в 22.45 эрзац-рядовой отключился. Дальнейшее излагается со слов расконвоированного з/к Зайченко.
В 23.15 (включенное на полную громкость радио начало передавать юмористическую передачу «Три Ха-Ха») замначальника спецгруппы Крафман попытался покончить жизнь самоубийством. Как свидетельствует Зайченко, он вынул именной пистолет системы «ПТ-2-А-8», приставил его к виску и попытался выстрелить. Однако выстрела не последовало, поскольку значительно более трезвый и сохранивший остатки рассудка Крачан успел изъять из пистолета обойму. Возникшая сразу же после неудавшегося самоубийства дискуссия в основном сводилась к настоятельным просьбам Крафмана вернуть патроны и неоднократным отказам Крачана эту просьбу выполнить. В конце концов физически более сильный Крачан связал замначальника и запер его в кладовке.
В 23.45 расконвоированный з/к Зайченко покинул госп;ду и вернулся в расположение лагеря, чтоб, по его словам, успеть хотя бы ко второй вечерней поверке.
(Показания до и после применения методов спецвоздействия совпадают. Присутствие з/к Зайченко на последней поверке подтверждает дежурный комендант лагеря действительный фельдфебель Ройзман).
Эрзац-рядовой Фрухт, согласно его словам, очнулся поздно ночью. Более точного времени указать не может. В госп;де было темно. Горевшие во время оргии лампы были потушены. Лишь в соседней комнате (рабочем кабинете Крачана) мерцал зеленоватый аварийный свет. Пройдя туда, рядовой сначала заметил, что в кабинете отсутствует портрет Вождя, а потом – что отсутствует и обращенная на запад стена, на которой, согласно Уставу, полагалось висеть Портрету. На месте отсутствующей стены чернел квадратный проем, а в проеме виднелась луна и крупные южные звезды. (Крупные южные звезды — выражение самого Фрухта, бывшего преподавателя литературы). Примерно еще через минуту эрзац-рядовой разглядел валявшееся в проходе безголовое тело, в котором — по характерному набору наград — сперва предположительно признал Крачана, а потом, заметив на правом запястье выжженную порохом татуировку: спасательный круг и висевшую в нем вниз головой русалку, — окончательно убедился в гибели непосредственного начальника и поднял тревогу.
Выстрела не слышал (что странно).
Показания до и после применения методов спецвоздействия совпадают.
— Да ни хера здесь нету странного, — раздраженно буркнул Сикорски. — Выстрел из противотанкового ружья — это не то, что может разбудить смертельно пьяного солдата. А вот что мне действительно непонятно — это то, что в окрестных домах выстрела тоже никто не услышал. Т.е. слыхали, естественно, выстрелы (места там лихие), но вот выстрела именно из противотанкового никто из соседей припомнить не может. А вот это действительно необъяснимо.
— Да, здесь много странного, — кивнул головою Грумдт. — Как ты думаешь, это действительно самоубийство?
— Н-нет… — подумав, ответил Сикорски, — не похоже… мошонкой чую, что предумышленное.
— Инсценировка?
— Похоже.
— А какие-нибудь конкретные версии есть?
— Есть, — как-то слишком охотно отозвался Сикорски.
— Какие?
— А вот такие.
И здесь маленький хозяин восьмиметрового кабинетика поднял левую руку и постучал по циферблату часов, стрелки которых замерли на без трех минут шесть.
Рабочий день завершился.
Глава четвертая
Место действия – Ошская пятина
Время действия – 30 мая 2006 года
Державный следователь IV ранга вдруг вспомнил улицу Будриса. Хм… Как все-таки странно! Все свое детство маленький Герка пытался выяснить, кто такой этот Будрис и почему в его честь назвали улицу, но ни единый житель улицы Будриса ничего об этом не знал. А сейчас и спросить уже некого. Да и сама эта улица давным-давно называется по-другому.
КАК И ВСЕГДА В МЕЧТАХ, КАПИТАН-ЛЕЙТЕНАНТ ВИДЕЛ СТРАННОЕ ВРЕМЯ ГОДА — НЕ ТО РАННЮЮ ЗИМУ, НЕ ТО ПОЗДНЮЮ ОСЕНЬ. ВСЯ УЛИЦА БУДРИСА БЫЛА ПРИПОРОШЕНА СНЕГОМ, И БУДУЩИЙ КАПИТАН-ЛЕЙТЕНАНТ БОДРО ВЫШАГИВАЛ ВДОЛЬ ТРОТУАРА В СВОИХ СТАРЕНЬКИХ ВАЛЕНКАХ И ПАХНУЩИХ СВЕЖЕЙ РЕЗИНОЙ ГАЛОШАХ, ВДОХНОВЕННО ПИНАЯ НОГАМИ ПУСТУЮ КОНСЕРВНУЮ БАНКУ.
КАК И ВСЕГДА В МЕЧТАХ ЕМУ БЫЛО ЛЕТ НЕ ТО СЕМЬ, НЕ ТО ВОСЕМЬ.
…А настоящий, сорокатрехлетний капитан-лейтенант сидел в круглосуточном кафе «Будьте нате!» и допивал уже пятую порцию мандариновки. Капитан был привычно, спокойно пьян. Свои двести пятьдесят-триста грамм он выпивал каждый вечер.
А НА УЛИЦЕ БУДРИСА К НЕМУ ПОДОШЛА КРАСИВАЯ ЗЛАТКА СГУЩАНСКАЯ.
— ПРИВЕТ, — ЧУТЬ ЗАРДЕВШИСЬ, СКАЗАЛА ОНА.
— ПРИВЕТ, — СО СВОЙСТВЕННЫМ ЕМУ В ТЕ ГОДЫ НЕПОКОЛЕБИМЫМ ПРЕЗРЕНИЕМ К ПРОТИВОПОЛОЖНОМУ ПОЛУ, ОТВЕТИЛ ЕЙ БУДУЩИЙ СЛЕДОВАТЕЛЬ.
— ТЫ ЧИТАЛ «ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЛЕЙТЕНАНТА ЛОРИНГЕЛЯ»? — ВДРУГ СПРОСИЛА КРАСИВАЯ ЗЛАТКА.
— ЕЩЕ НЕТ, — ОТВЕТИЛ ГИЕРОНИМ ГОРАЦИЙ.
— Я МОГУ ТЕБЕ ДАТЬ ПОЧИТАТЬ. У МЕНЯ ЕСТЬ ЭТА КНИЖКА.
— А ОНА ИНТЕРЕСНАЯ?
— ОЧЕНЬ.
— ЛИЧНО Я, — ПРОДОЛЖИЛ ГИЕРОНИМ ГОРАЦИЙ, — ЛЮБЛЮ, ЧТОБЫ КНИГА БЫЛА ИНТЕРЕСНОЙ, ЧТОБЫ В НЕЙ БЫЛИ ПОДВИГИ И НЕ БЫЛО РАЗНОЙ МУРЫ, ВРОДЕ ЛЮБВИ И ОПИСАНИЙ ПРИРОДЫ.
А в круглосуточном кафе «Будьте нате!» настоящий сорокатреххлетний капитан-лейтенант обнаружил у себя за столом соседку — немолодую проститутку с напудренным вырезом.
— Сколько? — машинально спросил он ее.
— Двадцать пять, — деловито ответила проститутка.
— А не круто ли?
— Так мне же половину отстегивать вон тому кровососу, — понизив голос, произнесла гетера и незаметно ткнула пальцем в буфетчика.
— Хорошо, — подумав, ответил Грумдт. — Я согласен. Только ты посиди пока за тем столиком. Хотя нет-нет, постой. Скажи, ты… читала «Приключения лейтенанта Лорингеля»?
— Да, — неожиданно ответила женщина.
— И кто твой любимый герой?
— Леди Эстрелла.
— А мой — капитан Фарлакс.
— Но он же… трус!
— Почему?
— Но он же в самом конце всех предал. Он не выдержал пыток.
— А ты бы — выдержала?
— Ну… я не знаю. Я ведь все-таки женщина. С меня ведь и спрос другой. А этот ваш капитан Фарлакс — просто чмошник.
— Да-да, возможно… может быть, ты права. Знаешь, иногда мне кажется, что я и сам просто… чмошник.
— Ой, да вы на себя наговариваете. Вы такой импозантный мужчинка!
— Ну, ладно-ладно. Ты пока что иди. Что будешь пить?
— Водку, — не чинясь, ответила проститутка.
— Закажи за мой счет сто граммов «Державной особой» и посиди вон там.
Грумдт показал на столик в противоположном углу зала.
— Странный вы какой-то, мужчина. У вас что — неприятности?
— Да.
— Расскажите, какие.
— Мне сорок три года…
— А-а…
— Понимаешь, мне сорок три года, а я до сих пор не знаю, зачем я живу на свете. Вот такие у меня неприятности.
— А-а…
— Ты пока что иди. Я тебя позову.
Проститутка, пожав плечами, пересела за указанный капитан-лейтенантом стол.
Грумдт допил мандариновку и опять перенесся на улицу Будриса.
ОНИ ШЛИ СО ЗЛАТКОЙ, ВЗЯВШИСЬ ЗА РУКИ… ХОТЯ, НЕТ, КОНЕЧНО ЖЕ, НЕТ — В ТЕ ДАВНИЕ ГОДЫ ОН НИ ЗА ЧТО Б НЕ ОСМЕЛИЛСЯ ВЗЯТЬ ДЕВОЧКУ ЗА РУКУ! ОНИ ПРОСТО ШЛИ ЧУТЬ БЛИЖЕ ДРУГ К ДРУГУ, ЧЕМ ЭТО БЫЛО ПОЛОЖЕНО, И ВЗАХЛЕБ ОБСУЖДАЛИ КАПИТАНА ФАРЛАКСА И ЛЕДИ ЭСТРЕЛЛУ…
А С ВИСЕВШЕГО НА КИРПИЧНОМ БРАНДМАУЭРЕ ПЛАКАТА ИМ УЛЫБАЛСЯ ДОБРЫЙ И МУДРЫЙ КАЙЗЕР.
Глава пятая
Место действия – Ошская пятина
Время действия – 31 мая 2006 года
На следующий день капитан-лейтенант пришел на работу с легкой головной болью. Впрочем, как мы уже где-то упоминали, людей с иной, небольной головой в десять часов утра в Управлении не было. Так что терзавшую его головную боль капитан-лейтенант не скрывал, а струившийся изо рта перегар — не зажевывал.
Войдя в кабинет, он без промедления сел за рабочий столик и пододвинул к себе листок с осенившими его накануне мыслями. На этой крошечной, величиною с ладошку бумажке остро заточенным карандашом было выведено:
Сообр. ПЕРВОЕ.
Где гарант., что Крафм. был действ. заперт и связан? Возм. сговора между Зайч. и Крафм.?
Сообр. ВТОРОЕ.
Зайч. мог убить Крачана между 22.45 (бесп. Фрухта) и 24.00 (вторая поверка). Мотивы убийства? Каковы отн. между Крач. и Зайч.?
Сообр. ТРЕТЬЕ.
Где гарант., что труп принадл. именно Крач.? Кто может опознать? Отп. п-цев?
Сообр. ЧЕТВЕРТОЕ.
Возм. ТЕРАКТА? (!!!) Записка сделана под давл.? Выстрелом в гол. уничт. следы пыт.?
Сообр. ПЯТОЕ.
Малявк. и Минц? Оба имеют алиби, подтв. гр-ками Подковыровой и Балтрушайтис. Возм. сговора?
Сообр. ШЕСТОЕ.
Полн. отс. к-л алиби у Фрухта.
Список подозреваемых (слова «список подозреваемых» выделены четырьмя волнистыми черточками):
• Зайченко
• Фрухт
• Крафман
(М-ко и Минц под вопр.)
Здесь на столе зазвонил телефон.
— Действительный державный следователь IV ранга Гиероним Гораций Грумдт слушает! — как всегда, моментально сорвав с рычагов трубку, оттарабанил он.
— Ну и как? — спросил его сладенький голос Сикорски.
— Да как-то так… — заалел, словно барышня, Грумдт.
(Сикорски видел его вчера с проституткой).
— Слушай, малой, у тебя хоть хватило ума не совершать погружения без скафандра?
— Да я вообще никуда вчера, блин, не погружался!
— Рассказывай.
— Честное слово! Назюзюкался так, что хоть самого… это самое…
— Ага, заливай, так я тебе и поверил. Ну а на счет невинно убиенного гауляйтера ты чего-нибудь там накумекал?
— Ну… — Грумдт печально вздохнул.
— Хрен гну! — посерьезнел Сикорски. — Ты, короче, послушай: е*ля дело хорошее (сам был молодой, кое-что еще помню), но, ежели к пятнице не будут готовы все протоколы повторных допросов, нашего вчерашнего разговора — не было. Ты меня понял?
— Понял.
— Ну вот и ладушки.
— Слушай! — не выдержал Грумдт. — А ты мне что… теща?
— А что? — оживился Сикорски.
— А то! Ты чего мне читаешь нотации? Ты-то сам что — святой?
— Да нет, не святой. Просто смотрю я на тебя, Герушка, и малость ох...ваю: и какая такая вожжа тебе вдруг под хвост попала? Тебе отпуска не дождаться?
— А ты думаешь, я это с радости?
— Да вижу, что нет…Ну да, ладно, проехали. Ты мне лучше ответь: с чего хочешь начать расследование?
— Хочу допросить этого… Крафмана.
— Думаешь, он? Не похоже.
— Да, наверно, не он. Просто он из них самый слабенький. Думаю, если нажать, расколется.
— Ну дай бог удачи. Как будешь допрашивать: по-хорошему или…?
— Как выйдет.
— Ну дай бог. Дай бог. Если расколется, звякни. Покедова!
Сикорски отключился.
Не кладя назад трубку, Грумдт набрал номер дежурного и приказал привести на допрос подследственного Крафмана.
Глава шестая
Место действия – Андрианаполь
Время действия – 1993 - 2005 годы
Действительный фельдфебель Крафман не всю свою жизнь был замкомандиром спецгруппы и не с самых своих юных лет участвовал в жестких зачистках. Некогда он был ассистентом Андриапольского университета и изучал Дешт-и-Кыпчак эпохи позднего средневековья. В то блаженное время он считал себя как бы жителем XIV века и взирал на проносящуюся мимо него действительность с легкой академической иронией, презирая ее за суетность и ненадежность.
Право на такую иронию давал весь его подчиненный интересам науки быт: его темная и тесная комнатка, заполнявшие эту комнатку книги, нерегулярно выплачиваемое грошовое жалованье и почти полное отсутствие алкоголя и женщин.
Такая размеренная и аскетичная жизнь продолжалась лет десять. А потом диковинная крафмановская профессия вдруг приобрела неожиданную злободневность. Очередная — как поначалу казалось, на время — прописавшаяся в Гранитном дворце группировка военных вдруг объявила Дешт-и-Кыпчак исконной великоливонской землей. Все это, естественно, было чистой воды демагогией. Робкая ливонская колонизация Дешт-и-Кыпчака началась лишь в последней четверти XVIII века, и великоливонское влияние в нем всегда уступало и тюркскому, и угро-финскому. О том, чтоб публично озвучить весь этот бред, не могло быть и речи. Ни один хоть чуть-чуть уважающий себя исследователь не пошел бы на это даже под дулом пистолета. И лишь давно наплевавший на остатки своей репутации профессор Шварцман, немного подумав, организовал семинар «Наши предки унгалы и их национально-освободительные войны на Среднем Востоке».
Семинар проводился трижды в неделю. По понедельникам, средам и пятницам.
Поначалу его посещало лишь несколько шварцмановских аспирантов да пара алкавших халявного зачета студиозусов.
Вся прочая академическая общественность смеялась в голос. Фраза о том, что унгалы — предки ливов, передавалась из уст в уста наряду с самыми свежими анекдотами. Вызывающая антинаучность шварцмановского позорища возымела даже некий обратный эффект: у исторического молодняка стало считаться хорошим тоном, заскочив на пару минут в аудиторию 208, подхватить там какой-нибудь особенно сочный перл и разнести его по курилкам.
Молодняк безыдейно ржал. Люди же более опытные перешептывались, что, мол, столь беспардонное раболепие лишь дискредитирует высшее руководство (которому все желали только добра) и что именно руководящие органы должны наконец-то вмешаться и одернуть невежду.
Однако шли годы, а центральное руководство не вмешивалось. И крамольная мысль о том, что унгалы являются предками ливов, потихонечку стала привычной. И оспаривать ее вслух вдруг стало как-то… не принято.
Сперва это было не принято лишь потому, что противоположная ей концепция являлась как бы либеральным общим местом, и лишний раз упоминать о ней означало — упражняться в банальностях, а потом это стало… просто не принято. Настолько не принято, что публично оспаривать шварцмановскую гипотезу позволял себе лишь университетский инфант террибл восьмидесятилетний профессор Ахман.
Вся прочая профессура отмалчивалась.
Ибо новая власть взялась вдруг за дело всерьез. В отличие от прежней (какой-то не очень серьезной) власти она никого особенно не прельщала ни чинами, ни орденами, ни званиями и требовала беспрекословной и рабской покорности именно за то, что для людей типа Ахмана или Крафмана и было самым важным: т. е. за академическую тишину и покой, за нерегулярно выплачиваемое грошовое жалованье, за возможность приходить на работу к обеду и устраивать творческий выходной каждый вторник.
Короче, новая власть взялась за дело настолько толково, что уже через пару лет будущий замкомандира спецгруппы понял: пришла пора выбирать — либо ежеминутно лгать, либо уходить в дворники.
…Самым же неприятным здесь было то, что никакого, собственно, выбора у Крафмана не было. Ведь Искандер Теодор (так звали будущего замкомандира спецгруппы) был любимым учеником одного всемирно известного ученого, завзятого либерала и фрондера, и самый факт этого ученичества исключал возможность хоть какого-то компромисса и требовал гордого ухода в никуда.
Искандер Теодор отлично запомнил, как он однажды пришел к Учителю и имел с ним самый, наверное, важный за всю свою жизнь разговор. По-домашнему одетый профессор принял Крафмана, как всегда, чуть-чуть холодно.
Или даже, скорее, так: холодновато-суховато-спокойно.
(Дело в том, что профессор, бывший в своих всемирно известных работах публицистом на редкость категоричным и пылким, в реальной жизни был человеком сдержанным и всегда воздвигал между собой и собеседником незримую, но непреодолимую стену).
Итак, одетый в спортивный костюм профессор принял Крафмана по обыкновению холодно. Разговор поначалу зашел о предстоящем заседании ученого совета, а потом, как всегда, приобрела характер философско-религиозный. Первым делом профессор коснулся своей излюбленной темы — великого Храма Культуры, а потом заговорил о его бесчисленных Каменщиках, живущих мечтой: вложить хоть единый кирпич в этот Храм. Потом профессор добавил, что даже простое желание, пусть даже и неосуществленное — донести свой кирпич до стен Храма, является достаточным оправданием абсолютно любой человеческой жизни. А потом профессор замолк.
Он молчал очень долго.
(Искандер Теодор весь собрался и как бы внутренне встал на цыпочки. Ведь сейчас должно было последовать фирменное снижение — виртуозный прием, с помощью которого Учитель переходил от самых, казалось, бесплотных материй к проблемам самым насущным и животрепещущим).
— Но! — наконец промолвил Учитель, и его длинный и тонкий палец взмыл, словно маршальский жезл, вверх. — Но… — продолжил Учитель, — а задумывался ли ты, Искандер, что этот наш Храм пугающе чужд 99% населения? Представьте себе несчастную домохозяйку, полночи стоящую в очереди за куском дешевого мыла. Представьте искалеченного на одной из бесчисленных маленьких войн мальчишку, чья единственная радость — достать шприц с дешевым наркотиком, потому что вторая его мечта — купить приличный, не раздирающий в кровь культю протез абсолютно неосуществима. Представьте себе ветерана Большой Мясорубки с его нищенской пенсией, превращенной инфляцией в груду бумажек. Представь и задумайся, как легко убедить всех этих людей, что именно мы — непонятные им строители невесть для чего возводимого Храма — являемся главными виновниками всех их несчастий.
Профессор медленно встал и подошел к окну.
— И прежде чем желать торжества свободы, — произнес он после почти двухминутной паузы, — подумал ли ты о том, что сделают со мной и с тобой эти люди, став свободными?
Потом Учитель снова вернулся к столу и медленно сел в свое знаменитое красное кресло, похожее на императорский трон, после чего, полупрезрительно назвав тогдашнего Главу по фамилии (притом, что Главу по фамилии в стране уже пару лет не звал НИКТО), в двух словах охарактеризовал его как человека весьма и весьма посредственного. А потом язык профессора опять стал абстрактно-бесплотным, и этим своим отвлеченным, перенасыщенным сложнейшими академическими терминами языком профессор предположил, что в развитии их страны, судя по всему, наступила достаточно длительная стагнационная фаза и что лично он не видит в этой длительной стагнационной фазе ничего фатального, поелику уверен, что именно внешне бессобытийные участки и являются временем аккумуляции наиболее нужных и важных для общества изменений.
— Но, — со вздохом продолжил Учитель, — этот длительный стагнационный период очень остро нуждается в неком… как бы это получше выразиться? …в неком… информационно-дремотном порошке, состоящем не изо лжи, а из причудливой взвеси эксцентрически сдвинутых смыслов, заключающихся, в частности, и в признании того, безусловно, не вовсе бесспорного факта, что именно унгалы являются предками ливов.
После этого Учитель снова стал говорить на редкость конкретно и буквально в двух-трех словах информировал Крафмана, чего ему следует избегать, а на что, напротив, делать особый нажим на ближайшем заседании ученого совета. Из речи профессора следовало, что высшие интересы Храма требуют размежевания с невменяемым Ахманом и столь же решительного объединения с прагматиком Шварцманом, ради чего профессор был не только согласен признать пресловутых унгалов предками великоливонцев, но даже и согласиться с тем, что именно раскопанный Шварцманом Кара-Бату был древней столицей Великого Урала.
Блестящий маневр Учителя сделал возглавляемое им движение школой вполне официальной. Привыкшие к полуопале ученики этого факта сначала немного стеснялись, но через год или два — привыкли. Все-таки мудрый Учитель умудрялся вносить оттеночек фронды даже в свой нынешний статус исчисленного до последней цифры светила. Он, например, никогда не носил галстука. И по-прежнему называл Главу по фамилии. А когда ему вручали орден Святаго Андроссия с Алмазной Панагией, он пришел получать его в свитере и джинсах (чем вызвал дикую панику свиты и добродушный хохот Главы). Так что государственная востребованность профессора ничуть не отдавала холуйством, и его ученики с полным правом поглядывали сверху вниз на стелившихся по земле аспирантов Шварцмана.
И, в то же время, быть участником школы вполне официальной, оказалось, как ни крути, вещью выгодной. Например, издаваемый профессором альманах «Мир Разума» стал получать ежемесячную правительственную субсидию. А миллиардер Анвар Айвазов тут же дал на раскопки сто тысяч.
А когда их традиционный слет медиевистов вдруг состоялся (sic!) в Гранитном Дворце, то здесь даже облаченный в прокатный смокинг Крафман, проходя мимо козырявших ему двухметровых офицеров охраны, был вынужден в глубине души согласиться, что продолжительная стагнационная стадия, столь прозорливо предсказанная Учителем, оказалась действительно на редкость плодотворной.
…Между тем, обстановка на кафедре медиевистики понемногу менялась. Все три институтских партии: и Шварцмана, и Ахмана, и Учителя, — заключили своего рода водяное перемирие и сообща навалились на нового начальника кафедры — присланного со стороны фантастического профана и солдафона. Какое-то время это сражение шло с переменным успехом, но потом вдруг случилось странное: партии Ахмана и Шварцмана затаились, и Учитель остался с начальником, по сути, один на один.
Поначалу Учитель храбрился и намекал на некие выходы на Главу, которого он больше не называл по фамилии. Но потом произошло то самое знаменитое заседание ученого совета, на котором Учителя попросту стерли в пыль. На этом заседании выяснилось, что Учитель, оставаясь, конечно, великим ученым, оказался весьма посредственным царедворцем и не учел того, что новый начальник кафедры — фантастический профан и солдафон — тоже имел свои выходы на высокие кабинеты, причем эти выходы оказались намного прямее любых иных, ибо новый начальник кафедры — фантастический, в очередной раз повторяем, профан и солдафон — оказался бывшим сослуживцем Главы по Месопотамии.
Последствия этой промашки были свирепы: при университете оставили лишь самого Учителя, а всех его учеников разогнали. Поскольку большинство из них номинально числилось офицерами, то их почти поголовно призвали в войска. Места службы им доставались — хуже некуда, и выпавшая Крафману должность замначальника Ошской спецгруппы считалась жребием еще относительно божеским.
…Искандер Теодор на всю жизнь запомнил их самый последний вечер в круглосуточном ресторане «Фортеция» (деньги на этот прощальный сбор дал все тот же Анвар Айвазов). Идя на допрос к кабинету державного следователя, Искандер вспоминал то скорбный морщинистый лик Учителя, постаревшего сразу лет на десять, то крошечную фигурку подчеркнуто скромно сидевшего в самом дальнем углу миллиардера (Айвазов не пил и не ел, а лишь нервно пощипывал свою вимпэ — сложно выбритую на айсоварский манер бородку), то удивительно шумных и наглых в тот вечер лакеев, то бесцельно слонявшихся по ресторанному залу учеников.
Никто из них не имел уже права на ношение академической формы: на одних были куцые сюртучки учителей общенародных школ, на других — стоявшие колом унтер-офицерские кители, на третьих (самых удачливых) — скромные серенькие мундиры гвардии рядовых Службы. Надолго запомнился Искандеру и бестолково метавшийся то туда, то сюда разговор. Он то заходил о ненужных уже кафедральных сплетнях, то касался самых заумных научных материй, то вообще поминались чуть ли не футбол и политика. А потом один из нелюбимых учеников Иоганн Амадей, попавший под Карладар, в самое пекло, и погибший ровно через три месяца, этот самый Иоганн Амадей фантастически быстро наклюкался и начал вдруг (при Учителе!) вовсю декламировать из «Сокровенной Саги»:
О, вы!
Шилозубые нукеры,
Вспоенные теплой человеческой кровью.
О, вы!
Сотрясающие лоно Вселенной.
О, вы…
— Кровью? — вдруг тихо-тихо спросил профессор.
— Да… кровью… — тут же осекся и замолчал Иоганн Амадей, в душе у которого какие-то крохи благоговения перед Учителем, конечно, еще сохранялись.
— Именно кровью, — все так же негромко продолжил профессор и зачем-то погладил красную ручку ресторанного кресла, так странно похожего на когда-то стоявшее у него в кабинете кресло-трон. — Кровью. Горячей и чистой кровью…
— Заговаривается старик, — шепнул на ухо Крафману Карлус Симплициус, самый недалекий из учеников и, кстати, единственный, оставленный на кафедре.
— Да, — согласился Искандер Теодор, — на… верное.
После чего выпил залпом стакан «Державной особой».
От выпитой водки в голове загудело, а панорама зала вдруг приобрела какую-то странную многомерность: он разом видел и оцепеневшего в своем кресле Учителя, и сияющего, словно медный пятак, Симплициуса, и пошатывающегося Иоганна Амадея, и деловито снующих лакеев, и подчеркнуто скромно сидевшего в самом дальнем углу Айвазова, все так же пощипывавшего и поглаживавшего свою выбритую по айсоварской моде бородку.
Глава седьмая
Место действия – Ошская пятина
Время действия – 31 мая 2006 года
Гиероним Гораций Грумдт захлопнул личное дело Крафмана.
Нет, убить такой человек не мог.
А вот стать пособником террористов — запросто.
Капитан-лейтенант закурил дорогую папиросу «Заремба» и надавил ядовито-зеленую кнопку звонка. Минуты через четыре двое хмурых конвойных ввели Крафмана.
****
«Так-так-так, — отметил про себя Гиероним Гораций, машинально включая в сеть электрический чайник, — а, похоже, что господин профессор таки пользуется у своих бывших подчиненных и любовью, и уважением. Во всяком случае, положенные ему по Уставу браслеты были явно надеты у самой двери. Ибо ни малейшей потертости от тесных наручников на кистях господина профессора нет».
Чайник затрясся и зашумел.
Грумдт раздавил в фарфоровой пепельнице папиросу, а потом насыпал в большую литровую кружку две полные чайные ложечки «Кайзер-арабика». Залив все это кипящей водой, он вновь с интересом смерил взглядом подследственного.
Подследственный смотрелся неслабо.
Точеный монетный профиль.
Разворот атлетически развитых плеч.
На диво вылепленный подбородок с крошечной ямочкой.
Короче — типичный кинокрасавец тридцатых годов. Помесь Рудольфо Валентино с Дугласом Фэрбенксом. Правда… господина подследственного чуть-чуть подводили глаза. Выражение глаз было явно не дугласо-фэрбенксовское.
Испуганный был у фельдфебеля взгляд.
Жалкий.
Растерянный.
Впрочем… за все восемнадцать лет своей службы людей с иным, не испуганным взглядом капитан-лейтенант в своем кабинете не видел. И он доподлинно знал, что если — когда-нибудь — ему самому суждено будет войти в такой кабинет с продетыми в браслеты руками, у него будет точно такой же взгляд.
Раздавленный.
Жалкий.
Потерянный.
— Пожалуйста, присаживайтесь, господин фельдфебель, — как можно более доброжелательным голосом предложил он Крафману.
— А разве… я… — недоуменно промямлил тот.
— А вы, простите, с какого времени в армии?
— С… февраля.
— А вот когда вы прослужите хотя бы годик, — пригубив обжигающий «Кайзер-арабика», с улыбкой продолжил Гиероним Гораций, — то будете знать, что Управление Общей Безопасности, в котором имеет высокую честь служить ваш покорный слуга, и Служба Собственной Безопасности, расположенная при штабе округа — две совершенно разные вещи. Попади вы в СБ, вы бы были уже никто и звались никак. А в нашем, хранимом богом УОБе у вас — до суда — сохраняются все награды и звания. Так что, прошу вас, присаживайтесь...
Крафман сел.
— Ведь Служба Собственной Безопасности — с чувством продолжил Гиероним Гораций, — это, господин фельдфебель, кто? Это белая кость. А мы, Управление Общей — это так, просто серые мышки да мелкие сошки. И одна из таких незаметнейших мышек как раз и сидит сейчас перед вами. Ибо все мы, служаки-следователи… Ну да ладно, чего это я все про себя и про себя, вы-то какой институт заканчивали?
— Имперский центральный.
— Ан-дри-аполь-ский?! — с на редкость искренне разыгранным изумлением выдохнул Гиероним Гораций.
— Д-да.
— Так мы же с вами почти что коллеги! Нет, я-то, естественно, тянул свою лямку на военфаке, а вы, что тоже вполне естественно, изволили посещать факультет поцивильней… Наверное, филологический?
— Исторический.
— О-о! — Грумдт вдруг мечтательно закатил глаза, глубоко втянул щеки и произнес со старческим придыханием. — На-аши прэ-э-эдки са-а-арматы!
Искандер Теодор, как ни глупо это было в его положении, захихикал. Грумдт поразительно точно изобразил обожавшего это присловье Ахмана.
Правда, где-то на третьем-четвертом «хи-хи» Крафман сник. Шутка была двусмысленной.
— Ну-у… — моментально успокоил его тут же понявший причину этой тревоги Гиероним Гораций, — и опять вы запамятовали, что у нас здесь Четвертое Управление, а не Третье. Нас, служак из Четвертого, вопросы информационной безопасности не волнуют. Кто бы там ни был нашими предками: унгалы, чухонцы, славяне, са-а-арматы — кража останется кражей, а убийство — убийством. Мда… убийством… А вы, стало быть, тоже слушали Ахмана? Ну, и как там старик? Сильно сдал?
— Не знаю, — беззаботно пожал плечами подследственный, — за те одиннадцать лет, что я его знаю, он практически не изменился. Все та же брызжущая сарказмом мумия.
— Мумия, говорите? Двадцать два года тому назад Ахман был далеко не мумией. Это был — живчик. Хотя, конечно, уже местами… мумифицированный.
Капитан-лейтенант подошел к окну и привычно уперся взглядом в темно-зеленые заросли рододендрона.
— А информационная безопасность, дорогой мой фельдфебель, — капитан-лейтенант производил впечатление человека, полностью погруженного в свои мысли, — нам, рабочим лошадкам из Общего Управления, глубоко до феньки. Кто бы там ни был нашими предками: унгалы, чухонцы, славяне, сарматы — кража останется кражей, а убийство — убийством… И покуда у вас уголовное обвинение, никто не сорвет с вас погоны и не отберет ордена. Впрочем, у вас ведь, кажется, нет орденов?
— Нету.
— Ну да, конечно же! Откуда у человека, отслужившего неполных полгода, могут вдруг быть ордена. Хотя вас ведь, кажется, представляли к Андрею с алмазом?
— Н-нет, — искренне удивился Крафман.
— Да представляли-представляли! За то дело на речке Мья. И Удав был не против, но эрзац-генерал Прищепа… в общем, дело не выгорело. А что вы делали в день преступления после двадцати трех ноль-ноль?
И капитан-лейтенант снова с головы до ног смерил Крафмана своим холодно-насмешливым взглядом.
— Я-а… я… не помню.
— Совсем ничего не помните?
— Совершенно.
— А после двадцати двух ноль-ноль?
— Тоже…не помню…
— Ой ли? — хихикнул Грумдт. — Ведь ваше, так сказать, пиршество, кажется, началось без двадцати пяти десять?
— Видите ли… — чуть замялся красавец-фельдфебель, — я ведь практически сразу… потерял память. И очнулся лишь… утром. В кладовке.
— Понятненько! — все так же весело удивился Грумдт. — Значит, в кладовке? И совсем ничего не помня?
— Н-нет…
— Ничегошеньки?
— Д-да...
— Даже свою попытку самоубийства?
— Н-нет… А какое это может иметь отношение… к делу?
— Как какое! — Грумдт даже рот приоткрыл от изумления. — Как какое! А еще называетесь человеком мыслящим! Да неужто вы не понимаете, что тот, у кого хватило решимости стрелять в самого себя, способен выстрелить и в кого-то другого?
— На что это вы… намекаете?
— Решительно ни на что, дорогой мой коллега! Просто стараюсь, по мере своих невеликих сил, поддержать интеллигентную беседу. В нашем медвежьем углу не часто, знаете ли, встретишь культурного человека. Вот я и стремлюсь… соответствовать.
— Зачем, — до смерти перепуганные черты красавца-фельдфебеля вдруг на долю мгновения исказились каким-то подобием детской обиды, — зачем вы надо мной… издеваетесь?
(«Тю-ю! — подумал Гиероним Гораций. — Ты еще, братец, не знаешь, КАК издеваются).
— Зачем вы надо мной смеетесь? Вы что, хотите сказать, что это выстрелил я? Из гранатомета?
— Из противотанкого ружья.
— Но я не умею стрелять из гранатомета!
— Вот как? Замкомандира спецгруппы, не умеющий обращаться с противотанковым оружием?
— Да какой из меня командир! Я — историк!
(«Ты истерик, а не историк, — приложившись к огромной литровой кружке, спокойно подумал Гиероним Гораций, — а, впрочем, психуй-психуй. Мне это выгодно»).
— Значит, — улыбнувшись от уха до уха, спросил он подследственного, — значит, вы не умеете стрелять из противотанкового оружия?
— Нет, не умею.
— И даже готовы поклясться в этом?
— Да.
— Всем самым святым?
— Естественно.
— Даже именем своего Учителя?
— При чем здесь Учитель?!
— Значит, поклясться самым-самым святым вы не можете?
— Нет, почему же, могу.
— Так поклянитесь.
— Ну, хорошо. Я клянусь, — потупив глаза, промолвил подследственный, — клянусь… нет, как-то это, все-таки, глупо… Ну, хорошо-хорошо! Я клянусь именем своего Учителя Дмитрия Левина, что не умею стрелять ни из одного вида оружия, кроме табельного пистолета «ПТ-2-А-8» и обычной пехотной винтовки. Да, — торопливо добавил он, очевидно, боясь лжесвидетельствования, — я еще умею стрелять из древнеунгальского арбалета. Он был темой моего… диссера.
— Так, — довольно кивнул головой капитан-лейтенант. — А теперь, пожалуйста, ознакомьтесь вот с этим.
И он со смаком, словно козырного туза из колоды, швырнул на стол какую-то чуть перечерненную ксерокопию.
Искандер Теодор приблизил бумажку к близоруким глазам. Начиналась она с середины:
«…ваченных неустановленными бандформированиями. Но возглавлявший спецгруппу фельдфебель Крафман, лично подбив из противотанкового ружья оба временно захваченных неустановленными бандформированиями БТРа, поднял спецгруппу УОП в атаку и, форсировав речку Мья, обратил неустановленные бандформирования в позорное бегство.
Полагаю, что вышеперечисленные действия замкомандира спецгруппы отвечают пункту Четыре Положения о правительственных наградах и позволяют представить его к ордену Святаго Андроссия с Алмазной Панагией, а также служат вполне достаточным основанием для присвоения ему внеочередного звания «эрзац-лейтенант».
Начальник Ошского УОБ,
Действительный майор,
Державный следователь II ранга,
Вильгельм Густав Фогель.
Наискось документа пляшущим старческим почерком было выведено:
«Х… вам на рыло! Еще мне героев приват-доцентов не хватало.
Эрз-ген-л Прищепа».
— Ну, и что вы на это скажете? — укоризненно покачивал головой капитан-лейтенант. — А я-то, старый романтик верил, что и у вашего поколения есть идеалы. А вы… Эх, вы!
— Это… неправда, — наконец вымолвил Крафман.
— Что — неправда? Матерная резолюция генерала Прищепы?
— Нет… Представление действительного майора Фогеля. Все было совсем не так, как там написано. Никаких бронетранспортеров я не подбивал. Одна захваченная духами самоходка не завелась и была практически сразу брошена. Со второй, судя по всему, тоже было что-то неладно, потому что, проехав метров пятьдесят-шестьдесят, она намертво застряла в кювете, и мы смогли подойти к ней вплотную. После этого мы целых часа полтора вели с бандитами какие-то совершенно дурацкие переговоры, угрожая облить самоходку соляркой и сжечь (больше мы им ничем угрожать не могли, потому что никакого противотанкового оружия у нас с собой не было; впрочем, не было и солярки, но откуда им знать?). Идиотская, в общем, история. Дело кончилось тем, что они оставили нам оба БТРа, а мы позволили им уйти в горы.
— Вот как? И кто-нибудь может подтвердить эту версию?
— Да, конечно… Ее могут подтвердить Минц, Фрухт, Малявко… расконвоированный з/к Зайченко.
— Что характерно, все четверо проходят по делу.
— Да нет… там были еще Халифман и Несвадьба… был эрзац-фельдфебель Рингель. Правда Рингель — убит.
— На редкость удачное совпадение. Все либо убиты, либо лично заинтересованы.
— Да нет же! Халифман и Несвадьба живы. И присутствовавший там гвардии рядовой Люггер жив и ни сном, ни духом не причастен к самоубийству Крачана. Спросите Халифмана, Линда, Несвадьбу, Люггера, спросите Горячева и вообще подумайте: какой же мне смысл лгать о событии, проходившем на глазах у десятков свидетелей! Ведь я не дебил.
— Да, действительно, — кивнул головою Грумдт и залпом допил остатки давно остывшего кофе. — Дей-стви-тель-но…
— Ведь согласитесь, что лгать мне нет никакого смысла, поелику… — произнес Крафман и тут же запнулся, столкнувшись с настороженным взглядом следователя.
Повисла долгая пауза.
— Да-да, конечно, — наконец в третий раз повторил Гиероним Гораций и, поднявшись из-за стола, приблизился вплотную к фельдфебелю.
— Ведь не можете же вы отрицать, — продолжил Искандер Теодор, помимо воли вставая, — что при всем… моем… ува… жении…
— Нет, не могу, — согласился Грумдт, а потом сделал то, что «Настольная книга следователя» настоятельно рекомендовала совершать с психически неуравновешенными подследственными, обладающими заведомо завышенной самооценкой: вдруг резко, не завершая фразы, выбросил вверх левую руку и ударил Крафмана внешним ребром ладони по горлу.
Потом не очень-то вышедшей у него подножкой он сбил фельдфебеля на пол и всей своей массой наступил ему на промежность.
А потом расстегнул ширинку…
Литр черного кофе был выпит не просто так.
— Можешь встать и помыться, — полминуты спустя приказал он бившемуся в рыданьях Крафману. — Вымылся? Оботрись полотенцем. А теперь подпишись здесь, здесь и здесь: «Мною прочитано, с моих слов записано верно».
Глава без номера
Место действия – Ошская пятина
Время действия – 31 мая 2006 года
Телеграфист Арон Ролкин слыл неудачником. Да и трудно прослыть человеком фартовым, будучи мелким почтовым служащим в эпоху расцвета IT-технологий. Основными клиентами Ролкина были не доверяющие компьютерам старцы да нечастые в здешних местах оригиналы.
Но сегодня был день особенный. В подобные дни Арон Ролкин ощущал себя человеком большим. Причастным к гостайнам.
Дело в том, что особо важные сообщения быстрее всего передавать по Сети. А надежней — по телеграфу. Интернет ведь вещь эфемерная: пароли-мароли да хакеры-шмакеры. Телеграф же предмет материальный и подлежит вооруженной охране.
Именно трое таких изнывающих от безделья стражей и переминались с ноги на ногу близ Ошского телеграфа, когда к этому скромному и одноэтажному зданию вдруг подкатило шикарное черное «Ауди» с правительственными номерами. Из «Ауди» вылез облаченный в немыслимой красоты костюм мужчина, чей чуть крючковатый нос и по-рачьи выпученные глазки выдавали в нем соплеменника незадачливого телеграфиста.
За спиной господина маячили двое охранников.
— Закрыто на спецобслуживание! — с напускным безразличием пробурчал командир патруля.
— Надолго? — встревожился пучеглазый.
— Не-э знаю-э… — все так же задумчиво протянул командир, — содни, — он явно ленился произносить все буквы, — содни, нврно, уже не ткромся.
— Ну, ре-е-ебята! — широко улыбнулся крючконосый. — Моей девочке срочно нужна телеграмма. У нее день рождения.
— Пздрвь по мобльнму.
— Ре-е-ебята! Мобильный не катит. Моя сладкая девочка признает лишь розовые поздравительные бланки. А в поздравительном тексте обязательно должны быть старинные сокращения — «тчк» и «зпт».
— Она что — старуха?
— Сам ты старуха! Это ж самый писк моды — стиль ностальджи. Старуха! Тебе бы такую старуху. Ежели хочешь знать, то эту девчонку я отбил у самого Каштанова.
— Не… ве… рю! — с толстоносого лица начальника патруля вдруг разом слетела маска непроницаемости. — Не в жисть не поверю! Да у этого, сука, Каштанова этих баб — миллион! Да вон даже моя, как только этого, сука, придурка на телеэкране увидит, так сразу вся млеет. Аж хлюпает вся! А ты мне здесь впариваешь, что какая-то телка променяла Каштанова, блин, на тебя. Да не верю!
— Ну, во-первых, — усмехнулся вальяжный, — у меня мал-мала бабулек побольше. А, во-вторых… этот самый Каштанов — он ведь только на экране хорош. А в жизни он… так. Ничего особенного. Невзрачный господин средних лет с гипертрофированным самомнением. Так что моя сладкая девочка ни о чем не жалеет. Ну, короче, ребята, как?
— Да нас… — замялся командир, — понимаете, нам… нам ведь начальство глаза на жопу натянет.
— Это кто там начальство — Уда-ав? — презрительно протянул вальяжный.
— Удав нам по фигу. Мы подчиняемся непосредственно Прищепе.
— А господин эрзац-генерал никогда тебе не рассказывал про некого Яшу Когана? Правильно. Не рассказывал. И хочешь знать — почему? Да потому что эрзац-генерал Прищепа уже много лет должен Яше Когану энную сумму. И про долг вспоминать не любит. И вышеуказанный Яша Коган пока что прощает господину Прищепе эту столь свойственную его преклонному возрасту забывчивость. Но ежели этот старый пердун вдруг позволит себе обидеть… как там тебя?
— Гвардии рядовой Шнейдер! — вытянув руки по швам, рявкнул начальник стражи.
— …так вот, ежели эта старая перечница вдруг обидит без пяти минут эрзац-фельдфебеля Шнейдера, терпение Яши Когана может лопнуть, и тогда… тогда еще неизвестно, чьи именно глаза окажутся натянутыми на жопу. Вполне допускаю, что и господина Прищепы. Короче, сколько ты хочешь?
— Ну… — опять засмущался командир патруля, — три сотни для вас… не обременительно?
— Три сотни? — вальяжный сложил брови домиком. — А ты, брат, не промах. Ну да ладно. Пусть будет по-твоему.
Он достал элегантный бумажник из крокодиловой кожи и вытащил из него три новых банкноты по сто шекелей.
Командир воровато оглянулся, спрятал банкноты за пазуху и чуть-чуть приоткрыл дверцу.
Крючконосый в сопровождении двух бессловесных личных охранников прошествовал внутрь телеграфа.
******
Незадачливый телеграфист Ролкин только-только закончил прием исключительно важного правительственного сообщения и начал принимать телеграмму поплоше: Эштрекский УОБ передавал для местной конторы образчики чьих-то отпечатков пальцев.
Телеграмма была маловажная, но сложная — отпечатки передавались специальным кодом, состоявшим из нескольких тысяч знаков. Уже целых два раза середина сообщения выпадала, и Ролкину вместо «получение подтверждаю» приходилось давать «сообщение не прошло», что вызывало законные приступы гнева у передающих.
Но все, наконец, устаканилось. Ролкин как раз заверял последнюю подпись: «эрзац-майор Блямбер», как вдруг приоткрылась входная дверь, и в проеме фанерной будки Ролкина возникло выхоленное лицо какого-то средних лет господина.
— Как вы сюда попали?! — нервно выкрикнул Ролкин. — Кто вам позволил сюда войти? У меня — спецобслуживание.
— Телеграммку, пожалуйста, передайте, — чуть заискивающе произнес холеный.
— Спецобслуживание, — холодно отпарировал телеграфист.
— Ну, по-о-ожалуйста, — пробасил выхоленный и пододвинул к Ролкину новенькую бумажку в сто шекелей.
Сто шекелей составляли для Ролкина огромную сумму. Они равнялись его без малого двухмесячному жалованью.
И телеграфист дрогнул.
— Давайте сюда… — приподымая прозрачный пластмассовый ставень и забирая банкноту, прошептал он.
— Сейчас, — кивнул головою солидный и сунул руку за пазуху.
Однако же из-за пазухи он вынул отнюдь не тетрадный листок, исписанный неизменными «желаю» и «поздравляю». Из-за пазухи он достал пистолет.
При этом вторая его рука больно схватила Ролкина за волосы, а толстые красные губы прошептали:
— Быстро давай сюда…
— Что? — пискнул телеграфист неожиданным для себя фальцетом.
— Правительственное сообщение.
— Ага, — кивнул Ролкин одними бровями и протянул господину бланк с одноглавым орлом.
— Нет, не это, — мотнул головой господин, — вон тот.
И он указал на фирменный бланк с печатью УОБ: огромным копьем, пронзающим припадающего к земле дракона.
Ролкин отдал телеграмму.
— Зарегистрирована?
— Нет, — пискнул Ролкин.
— Ну вот и прекрасно.
Из-за спины вальяжного высунулась точно такая же серовато-зеленая бумажка — с тем же огромным копьем, противным драконом, мудреным двух-с-половиностраничным текстом и подписью эрзац-майора Блямбера.
— Зарегистрируй вот эту. Поставь исходящее. И передай, куда надо. Не вздумай темнить. Из-под земли отроем. Понял?
Телеграфист кивнул.
— Здорово испугался?
Телеграфист не осмелился врать.
— Здорово.
— Возьми на лечение, — вальяжный пихнул в руки Ролкина толстую синюю пачку. — Здесь ровно три тыщи шекелей. Если не будешь делать глупостей, через месяц получишь еще столько же. Хоть слово кому-нибудь вякнешь — замочим. Ты меня понял?
— Да-а, по-о-нял, — ответил телеграфист удивившим его самого густым и сочным басом.
Бандиты исчезли.
Перед ошарашенным Ролкиным остались лежать лишь новый уобовский бланк да толстая синяя пачка.
В пачке (Ролкин пересчитал) было три ровно тысячи.
Что соответствовало его совокупному жалованью за четыре с половиной года.
КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ
ПРОДОЛЖЕНИЕ В "ТРИ ПИСЬМА НИОТКУДА" ПОЛНОСТЬЮ