Был и остался поэтом... Очерк об Илье Тюрине

Ирина Бениаминовна Медведева
«А около девятого часа возопил Иисус громким голосом:
Или, Или! лама савахфани! то есть:
Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?»
Евангелие от Матфея. Гл.27, ст.46.


Я родила Илью 27 июля 1980 года, в 10 часов 24 минуты утра. Было воскресенье. А в субботу мы долго ходили с мужем Николаем по Измайловскому парку и обсуждали пришедшую накануне весть: умер Владимир Высоцкий. Помню, в разговоре мелькнуло что-то вроде того, что теперь Россия осталась без голоса.  А лет через пятнадцать, говоря об этом уже с Ильей (после периода его увлечения песнями Высоцкого, которые одно время постоянно звучали в нашем доме), полушутя-полусерьезно даже углубили тему: мол, Россия только один день смогла прожить без Поэта, и он явился.

Чтобы закончить тему совпадений, скажу еще о двух кумирах Ильи: об Иосифе Бродском и Джоне Ленноне. Первому 24 мая 1980 года исполнилось сорок лет – рубеж, как известно, примечательный для российских поэтов; он написал в этот день строки, очень впоследствии любимые Ильей:

... Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность,
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.

В октябре того же года достигнет сорокалетия и второй, но через два месяца он будет убит. Признанный лидер самой популярной в ХХ веке группы «Битлз» вдохновит Илью и на создание группы «Пожарный Кран», и  на песенное творчество, и на прекрасную мистификацию – альбом «The Beatles again», состоящий из четырнадцати песен на английском языке...
Итак, человек родился. Надо было дать ему имя. Илья в детских стихах напишет об этом так:

Его хотели Мишею назвать,
Но вспомнив про славянского героя,
Ребенка нарекла Ильею
Его расчетливая мать.

Поскольку это, кажется, единственное упоминание обо мне в обширном творческом наследии Ильи, спешу оправдаться. Да, неясные предположения были: то ли назвать Михаилом (все произошло в самый разгар московской Олимпиады, символом которой стал медвежонок Миша), то ли Алексеем – оба прадеда Ильи по моей и отцовской линии звались Алексеями... Но расчета все-таки не было – был импульс. В роддоме, когда малыш уже появился, меня вдруг будто толкнуло что-то: Илья! и только Илья!   Об этом я и написала в записке на «волю» - Николаю и маме. И уж потом связала свое решение с  Ильей Муромцем, отбиваясь от недоуменных и таких обычных в то время вопросов, почему это я выбрала для сына столь явно иудейское имя.

Мне придется отбросить рассказ-свидетельство о раннем детстве Ильи. Еще и потому, что у меня нет сколько-нибудь подробного его образа: я не помню детских «словечек» Ильи – да и не было их вовсе! Мне не запомнились его болезни – хотя они-то были. Сейчас, вглядываясь в не такую уж толщу лет, я обнаруживаю, что вся жизнь его была заполнена, как это ни громко прозвучит, творчеством.  «Ребенок должен плавать раньше, чем ходить» – таков был лозунг продвинутых родителей-семидесятников, но этого не получилось: у Ильи (его стихия – Огонь) с водой отношения во все его дни были самые что ни на есть напряженные. Но «рисовать раньше, чем ходить» – это случилось почти буквально. От первого слова «картина» до первых рисунков, которые он нарисовал, ползая от одного листа бумаги к другому у подножия моего письменного стола, прошло совсем немного времени. А затем «рисовальная» стихия захлестнула его и нас, причем, во всем была особая цикличность: пока Илья не добирал тему до конца, до изнеможения – будь то «машины», «вещи» или «трамвай» -- ничто не могло остановить его. То я обнаруживала его сидящим за своим столиком на даче, и пол был усеян только что изготовленными рисунками. То он несколько месяцев кряду сооружал куличики из пластилина – выражение «печь куличики» (то есть творить что-то) прижилось потом в нашем доме. То на дощечках, припасенных для растопки деревенской печи, неистово и талантливо изображал библейские сюжеты – тотчас после того, как получил в подарок «Детское евангелие». Как жаль, что сохранились только две из них!..

*  *  *

Параллельно, как обычно, шло освоение мира. Только шло оно не как обычно. Илья не задавал вопросов – этих бесконечных «почему» никто от него не слышал. Он строил вопрос в виде ответа: «Небо синее, потому что...» И высказывал свое предположение. Посильные объяснения он тоже выслушивал, но тотчас дополнял своими – уже на основе только что полученных сведений. Его догадки были очень точны. С ним было безумно интересно. Я вообще не могу отделить время, когда он уже знал что-то, от времени, когда он по какому-то недоразумению еще чего-то не знал. Мое участие в процессе заключалось только в том, чтобы дать тему, «зацепить» мысль -- все остальное он делал сам. Впрочем, один помощник ему все-таки потребовался. Он выбрал Пушкина:

К пяти годам он думал много,
«Полтавский бой» не только знал,
Но даже сам его читал.
И выбирать стал понемногу
Себе писателя дорогу...

Словотворчество началось также очень рано. Субботу и воскресенье мы, как правило, проводили в доме отдыха издательства «Правда», и оба дня посвящали «фантазиям». Там мы затеяли устную литературную игру «Караджупыч с портфелем»: этот забавный персонаж ложился спать, обедал, гулял, появлялся на службе, в кино или в бане, ни на минуту не расставаясь с портфелем. Там же на вечерней прогулке родились и первые настоящие стихи Ильи. Два из них – «Ночь тиха» и «Странно, но вот я опять один...» – опубликованы в 1992 году в журнале «Недоросль»... Надо сказать, что слово и  «художества» в конце концов объединились в созданном Ильею домашнем театре. Раз в месяц мы получали красочное зрелище: в огромных рисованных декорациях самозабвенно действовали вырезанные из картона и раскрашенные герои написанных Ильею же пьес или инсценировок сказок Пушкина, «Трех толстяков» Олеши, «Щелкунчика» и «Золотого горшка» Гофмана...

Как рано Илья ощутил в себе дар? Я думаю, оформление этого чувства шло с самых первых минут и не закончилось до последней. Этим переживанием насыщены многие его стихи:

Я знал свой дар – и в осторожном тоне
Молился укороченной строке,
И жил, как шум в опустошенном доме,
Волной на позабытом молоке...

А квинтэссенцией, сгустком стало крохотное эссе: условно мы так и назвали его – «Дар». В быту же это осознание проявлялось в том, что Илья не то, чтобы сторонился сверстников, ему просто не приходило в голову, что его и их что-то объединяет – возраст, например. Этого было так мало! Шумные игры, плаксивость, детское лукавство скорее разъединяли: в любом организованном взрослыми сообществе детей – в саду, студиях, в школе, наконец – Илья всегда стоял наособицу, одиночество являлось для него естественным, вряд ли он даже предполагая, что может быть как-то иначе. Но и процесс официальной учебы – скованной и приспособленной к уровню лишь самого нетворческого ума – тоже не занимал его. От первоначальных семи лет обучения в двух школах, включая английскую, остались только несколько бодрых фотографий да толстущая поэма «Две Тверди Ларских» (1993): воображение Ильи, склонное в равной степени к «фантазиям» и к исследованию, создало сначала хронику мифической Ларской эпохи с четко выверенной иерархией правителей, а затем и ее поэтический аналог – наподобие только что прочтенной «Божественной комедии» Данте. О том, как серьезно относился Илья к этому своему творению, свидетельствует авторское послесловие к «Четырем сюжетам для прозы»: «В своей жизни я написал две законченные поэмы». Речь идет о «Двух Твердях Ларских» и о «Раздвоении личности», написанной через год.

*  *  *

То было уже время лицея. Хотя подспудно уход из обычной школы считался предрешенным – даже в насыщенном растворе собственных чувств, эмоций, представлений существовать долее было невозможно, Илье требовалась другая интеллектуальная среда – сама идея поступления в лицей возникла случайно. Небольшая заметка в газете об учебном заведении при Российском государственном гуманитарном университете (РГГУ) положила конец сомнениям. Илья поступал и поступил. Все сразу изменилось.

Первая перемена: увеличение ареала. Короткие одиночные пробежки до школы и обратно, перемежаемые нашими воскресными путешествиями по городу, заменились каждодневными вояжами на Солянку, где находилось здание лицея, или на зады улицы Правды, где располагалась «базовая» школа. Илья стал открывать для себя Москву самостоятельно, маршруты все удлинялись, появились любимые местечки: предпочтение было отдано Арбату. Вторая перемена: новые лица, новые знакомства. Илья так вспоминает об этом:
«...Каждый раз, по полчаса ожидая урок, на подоконнике я встречал странного обитателя, молчавшего с упорством, почти равным моему. Через две встречи он обратился ко мне с непривычной речью, говоря «вы». В другой раз обратился я к нему; потом уже ожидали друг друга, -- и наконец стали жить по-приятельски. Человек из Твери оказался его знакомцем. По привычке стал другом и мне. Я сводил тверского Михаила на Арбат – он дал мне «Битлз» и ввел в свой дом на Октябрьском поле... Мы с Петром (первый знакомый) вместе прочли «Бурсу» Помяловского и приискали там свои псевдонимы. Он стал IPSE, я стал Семенофф... Михаил бросил вспоминать свою Тверь и стал Филофей ТруПКа».

Я намеренно не говорю о самой учебе, но не потому, что не хочу  повторить утрированное Ильей в его дневниковых записях: «Я не учился в лицее ни единой минуты за все четыре года», – а потому, что и новые пространства, и новое общение, и новый стиль обучения, состоящий в сообщении, а не в натаскивании, и  обнаруживало (при всех изъянах административной системы самого учебного заведения) лицей как явление. К тому же время лицея счастливо совпало со временем невероятно плотной духовной работы Ильи, которая, впрочем, как видим на примере его эссе, часто была лицеем же и спровоцирована. В лицейские годы он находит единомышленников и создает музыкальный ансамбль «Пожарный Кран», в лицее его дар получает признание – не официальное, но такое, что сильнее любого: о его стихах идет молва, его песни слушают, его поэма, написанная под впечатлением от прогулок по Арбату, печатается в рукописном литературном альманахе «Лица». Подходит 1996 год, когда стихи польются неудержимым потоком, но нужен сильный внешний толчок...

Я уже говорила о литературных пристрастиях Ильи: Пушкин, Бродский, позднее Мандельштам. Влияние этих гигантов на Илью разновелико. Пушкин – идеал, совершенство. «Пушкин – Божий псевдоним», – напишет Илья и этим скажет все. Мандельштам – звук хрупкого времени и трагичного безвременья. Стихи Иосифа Бродского – закваска для стихов Ильи. Он и без Бродского был бы поэтом, но с Бродским поэтом стал. Хотя настоящий «выброс» стихов случился уже после смерти Бродского. Будто природа, почуяв пустоту, вновь попыталась заполнить ее. Из дневников Ильи:

13.01.96: Читал Бродского; и поймал себя на том, что сравниваю его с собою (стихи). У Иосифа почти везде есть «птицы» так же, как у меня – «боги»?!! Мы с лауреатом Нобелевской премии чем-то похожи, страшно подумать... 28.01.96: Я только что узнал, что умер Иосиф Бродский, ночью, в Нью-Йорке, во сне... Теперь, произнося это имя, я каждый раз буду внутренне содрогаться, как будто вызывая его обратно, совершая нечеловеческий путь... 29.01.96: Я прерываю (пока) свои отношения с «нечто», потому что хочу написать для Бродского... Перекопал всю Библию и наконец нашел – «Сны Иосифа». Так и назову... 31.01.96: Иосиф Бродский завершил этот январь, и одновременно начал его в виде «Части речи» (сборник стихов Бродского – от сост.) на моем столе. Он – везде, и каждый атом теперь (подобно черному квадрату на выставке) наполнен им. Стараюсь использовать эту «атомную энергию Бродского», потому что подобные моменты быстро проходят. Первый из «Снов Иосифа» практически готов. Считайте его атомной бомбой. 14.02.96: Сегодня читал Бродского – вроде бы как пример «чистого искусства», но на самом деле – как пример просто Бродского... «Римские элегии» абсолютно царили и в зале и во мне – посреди страшной тишины. Сравнительно небольшое стихотворение я пел, как некий суфий – долго и протяжно, даже начал ловить себя на том, что принимаю чересчур «античные» позы... 29.02.96: Это – месяц нас с Бродским. Я впервые ощутил себя поэтом, через десять лет после первого стихотворения. Это – вне меня; это – вне четырех четвертей, в которые я больше не могу себя заталкивать; это – вне! Возможно, это самовнушение, но скорее – симптом. Я чувствую зависимость от собственного шестого чувства (УП,УШ и т.д.), я должен писать. В противном случае я навсегда в квадрате, в кирпиче, в «проезд воспрещен»... 1.03.96: Все время рисую себя – Великого... Было бы прекрасно всегда носить с собой «Часть речи», а на вопросы отвечать, что «приятно, когда в кармане – иной мир».

*  *  *

Поэты – и затворники, и гуляки – за сотни лет многое поведали нам о своем творчестве. Знаем мы, и «из какого сора растут стихи, не ведая стыда», постигли и самый миг их рожденья: «минута – и стихи свободно потекут»... Создавал свой «иной мир» и Илья. Но сооружать его он мог только из кусочков, «кирпичиков» своего разума: из своих фантазий, приближений и догадок – провидческих, а потому печальных догадок. Словом, строил свой стих-ячейку, а когда она оказывалась мала ему – взрывал ее, нимало не заботясь о том, что первой жертвой этого «взрыва» всегда становился он сам.

Разрушение – как созидание, взрыв – как опора, фантазия – как реальность. И – мысль! Мысль исследователя, желающего дойти до атома всего сущего, и до электрона атома, и до «атома» электрона, и дальше-дальше – бесконечно. Увидеть, чтобы отшатнуться?.. Мне довелось наблюдать самую «механику» написания им стихов. Вот Илья сидит за письменным столом: слева – горящая лампа, справа – недвижный холм тетрадей и бумаг, чашка чая... Но: отодвинул чашку, посмотрел сквозь, и вот уже из приоткрытой двери несутся звуки гитары – прелюдия, предшествие того, что уже возникает, что назовется стихом. Затем – гитару в сторону. Вскакивает и ходит-ходит по кругу комнаты, и отталкивается руками от стены: короткий взбег – и прыжок, взбег – и прыжок! В тесной клетке бьется мысль – упреждение слов, и только потом приходят слова.

1996 год приносит и первые разочарования. Илью вдруг охватила горячка возможных публикаций – в настоящем журнале! Вернее, эту горячку спровоцировала я, поскольку имела довольно обширный круг знакомых в «литературном мире», а значит, и довольно большие иллюзии. Словом, главный редактор новомодного альманаха, публикующего стихи Бродского, Сапгира, Рейна, назначил нам встречу в ЦДЛ, благосклонно посмотрел «Сны Иосифа» и еще несколько стихов и сказал: «Будем печатать!» Потребовал принести фотографию Ильи, пригласил его на устные вечера поэзии, которые проводил в избытке, улыбался и жал руку при встрече, но так ничего и не напечатал...  В дружественной газете, даже не читая стихов, пообещали публикацию и заказали предисловие к ней. Я адресовала просьбу Илье. Он долго отказывался писать сам о себе, потом предисловие все-таки сочинил (оно открывает книгу). Стихи не опубликовали. Оказалось, что «ответственный» за рубрику терпеть не мог Бродского, а подборка, естественно, начиналась «Снами Иосифа»...

Я не хочу сказать, что нигилизм Ильи взрос на этих и других подобных же моментах, но первые неудачи с публикацией стихов – естественные и даже обязательные для любого начинающего поэта –  направили его внимание на новую проблему: а что же собственно такое гуманитарная мысль, в чем ее сила и слабость. Тем более, что к весне 1997 года он пробует себя в журналистике – пишет и публикует рецензии на спектакли, посещает выставки, философские собрания, музыкальные салоны (на одном из них, в фойе театра «Геликон» и сделана фотография, открывающая книгу), словом, изучает материал изнутри. Через год все эти наблюдения подвигнут Илью начать фундаментальный труд «Механика гуманитарной мысли»... А пока приходит к ошеломляющему выводу: он, выпускник гуманитарного лицея, гуманитарием не будет! Есть и «зацепка»: химию в лицее преподает потрясающий учитель – профессор, который читает лекции по химии в институте, но раз в неделю появляется перед скучающими лицеистами. Илья в восторге: он полюбил химию, он ведет беседы с преподавателем – философский взгляд на предмет объединяет их. И вот результат: когда все пишут заявления с просьбой считать выпускные экзамены в лицее вступительными в РГГУ, Илья не делает этого. Он станет химиком, нет – врачом, и единственно потому, что видит в медицине практическую философию. В его формуле «хочу спасать людей и знаю, как» (философски знаю, медицинский вуз может дать только «инструмент» к этому) было то же, что для философа в формуле «хочу понять, что такое мир и человек в нем». А с другой стороны,  врач – это ли не профессия для мужчины?

Я была просто раздавлена таким решением. Бесконечные беседы о литературе за полночь, чтение Ильей стихов – своих и чужих, лавина эссе, которые он пишет в последний момент, быстро, без черновиков, и которые по сути те же стихи, философские стихи в прозе, давно утвердили меня в мысли, что я – мать поэта. И вдруг такой поворот. Но это Илья: если решил – рвет, не колеблясь! Так он поступает в восемь лет, когда уходит из  художественной студии, считая «предательством» отъезд в Израиль своих наставников – чудесной молодой семейной пары архитекторов. Так покидает «Пожарный Кран» тотчас после первого и последнего публичного концерта 18 мая 1996 года: чтобы целиком отдаться сочинению стихов. Так порывает и с лицеем, в тот момент ставшим для него символом  всего «гуманитарного»: он просто не приходит  на выпускной бал. Вернее, бежит с него, унося подмышкой общее фото и шутливую «стенограмму» Ученого совета РГГУ от 25 июня 2027 года, на котором обсуждается вопрос об «установке прижизненной мемориальной доски в честь дважды Нобелевского лауреата Тюрина Ильи Николаевича»...


*  *  *

Межа пролегла, но другую жизнь надо было еще завоевать. Илья делает безумную попытку поступить в Российскую медицинскую академию имени Сеченова, тотчас проваливается на химии и начинает искать работу. Удается устроить его в НИИ скорой помощи имени Склифосовского – «Склиф». Я не узнаю своего сына: он встает в семь утра, чтобы попасть к девяти в институт, где в его обязанности входит развозить лекарства, в пять он уже дома (если только не заехал в очередной «бук» купить что-то по химии, биологии, психиатрии, хирургии, онкологии), за обедом  какие-то мимолетности о прошедшем дне (так я узнала о «бабульках» в аптеке, давно все науки позабывших, и о санитаре-грузчике «без лица» -- это он «вдохновил» Илью на «Песню санитара» и портрет гуашью), а затем – прямиком в свою комнату. Осенью-зимой 1997-го и весной 1998-го я наблюдаю одну и ту же картину: спину Ильи, сидящего за письменным столом. Есть даже соответствующий рисунок: автопортрет со спины. Илья поставил себе цель: он должен поступить в медицинский институт, а значит, придется практически заново изучить химию и биологию. Вот почему целый год одна только химия-химия-химия, одни только диаграммы-диаграммы-диаграммы и формулы-формулы-формулы... Для разрядки может служить только музыка – любимый «Реквием» Моцарта, к примеру, или Сороковая симфония... А поздним вечером вновь упоенно погружает  меня в «мир формул», как еще совсем недавно – в мир стихов.
 
А что же сами стихи? Их нет. После восхитительных сцен «Шекспира», написанных в два дня, без помарок в блокноте, слово за словом (Шекспира, как и Байрона, Илья читает в подлиннике, «ворчит» в связи с этим и на переводы Пастернака – далеки от оригинала, и Лозинского – слишком академичны), – молчание. Только на мой вопрос «Разве ты больше не пишешь стихи?» ответит шутливыми строчками «Если кто по дружбе спросит...» А через год я случайно обнаружу листок со стихотворением «Финал»: Илья жестко прощается с поэзией. Правда, стихотворные «судороги» будут и потом. В записных книжках Ильи я найду целую россыпь философских строф, но в определенном смысле «Финал» – это финал. «Мой волшебный родник стихов давно затих», – напишет Илья в июне 1999-го.

Лето 1998-го проходит в сплошной борьбе. Илья вновь поступает в «сеченовку», но не добирает один балл, и мы бросаемся в РГМУ – Российский Государственный медицинский университет, бывший 2-ой медицинский. Там Илью принимают на платное отделение и, таким образом, все улаживается. Илья тотчас покупает в букинистическом  три тома «Анатомического атласа». Помню особенное лицо Ильи, когда он приносит эти книги домой: такое же было, когда покупал на книжном лотке у метро «Баррикадная» первый том изданного петербургским отделением Пушкинского фонда собрания сочинений Иосифа Бродского, или когда  разыскивал какие-то редкие книги о  любимых «Битлз». Кстати, последнее книжное приобретение Ильи тоже связано с ними: наличие самого полного справочника о ливерпульской группе  дало ему какое-то спокойное чувство –  вот теперь и в отношениях с «Битлз» есть какая-то завершенность...

С поступлением в институт ничего не меняется в распорядке дня. Илья учится истово: анатомия входит в дом как одушевленное существо, блокноты покрываются рисунками скелетов, по всем комнатам листы, испещренные латинскими названиями... Это и есть та «застольная игра», которую Илья предпочел стихотворчеству. Ею он практически изолирует себя от какого-либо общества. С лицейскими друзьями связь поддерживается, но односторонне: сам Илья никогда никому не звонит, хотя на звонки и редкие предложения встретиться отвечает с готовностью, с каким-то внутренним подъемом. Его мозг голодает! Сокурсники не отвечают его представлениям об интеллектуальной элите. Мало того, он с ужасом обнаруживает, что в массе своей студенты-медики не только необразованны (гуманитарных знаний от них и нельзя ожидать), но они  не знают даже элементарных вещей по химии и биологии – основам основ будущей профессии. Ему, проведшему за специальными книгами год, растянувшем себя на этой дыбе, непонятно, как могли оказаться в престижном и труднодоступном вузе многие из его окружения. Впрочем, слишком понятно! Когда «Литературная газета» в проходной заметке вдруг затрагивает вопрос о дипломах, которые можно купить в метро или подземном переходе, Илья охотно откликается на предложение принять участие в дискуссии. Но не потому, что ему хочется публичности, просто он давно думает над этим и ему нужно высказаться – хотя бы на бумаге. Так появляется письмо в «ЛГ». Он отправляет его и забывает о нем. Но судьба сама все «закольцовывает»: через несколько месяцев «ЛГ» действительно опубликует его труд, но это плод размышлений куда более фундаментальных –  о русском характере.

*  *  *

Незаметно подходит 1999 год – год «зайчика», но со страшной – перевернутой дьявольской?! – цифирью... Первая, пустяковая для Ильи сессия сдана: по основным предметам легко получает зачеты, экзамен по философии и вовсе без труда преодолевает на отлично. А в зимние каникулы можно «оттянуться». Илья вдруг с головой окунается в исследование современной поп-музыки: освободившиеся часы заполняет просмотрами программ канала MTV, который начинает свою работу за полночь. Что-то записывает на видео, сравнивает рейтинги, делает пометки... В конце концов он так наполнен «материалом», что я прошу написать статью в газету. Писать Илья отказывается, но свои мысли о положении дел в поп-бизнесе наговаривает на диктофон (позже с его согласия я использую эту запись для собственной статьи). А главное, создает новый музыкальный проект-пародию: так возникают мифический исполнитель Саша Черепанов и два его альбома «Дай мне шанс» и «Не верь мне», вобравшие стилистику пошлой и слащавой «попсы»... Илья вообще склонен к такому принципу освоения действительности: хочешь что-то постичь – попробуй сам: нарисуй картину, научись играть на гитаре, пиши... Все только через свой опыт! В этом смысле механизмы его познания и самоосуществления можно сравнить с теми, что практиковались в эпоху Возрождения. Леонардо да Винчи – лучший тому пример...

Новая игра увлекает. Илья разнообразит ее: то пишет текст песни, а потом  музыку к ней, то начинает с музыки, а слова «подверстывает» к полученному ритму. Рисует на компьютере обложки к «альбомам», множит записи, дарит комплект IPSE (Петру Быстрову). Тот с энтузиазмом откликается, и вот они уже вместе записывают несколько песен, но это уже другая стилистика, насмешливая интонация уходит. И «Военкомат» (написанный Ильей, кстати, после конкретного и тяжелого случая, когда его приятеля – студента РГГУ вдруг хватают милицейские «опричники» как, якобы, уклоняющегося от армии), и «Наука и жизнь», и «Будущее не придет без меня», и «Ночные шаги» -- все это оголенные нервы и чувства молодых людей конца века. Впрочем, у Ильи есть и текущие заботы: в федоровском Центре микрохирургии глаза ему делают склеропластику правого глаза – остановить близорукость его давняя мечта, с ней, ему кажется, он не может стать полноценным специалистом. Приходит домой с страшным вывороченным глазом (врачи не догадались или не захотели предупредить о том, что  операция не пустяковая), неделю лежит, я трижды в день закапываю в глаз лекарство – опухоль и краснота сходят. Илья решительно настроен  в августе-сентябре повторить то же и на другом глазу...  А пока – весенняя сессия, которая для Ильи плавно переходит в повторные вступительные экзамены в РГМУ – надо же попасть на бюджетное обучение. Жаркое лето 1999-го идет под знаком изнурительной подготовки и бесконечных экзаменов. Наконец, последний. Все получилось! Подходит 27 июля – Илье девятнадцать лет.

*  *  *

Наш дом заполнен музыкальными инструментами: пианино (осталось от моих детских опытов, да и Илья несколько месяцев проучился в музыкальной школе, но водить первоклашку было некому – пришлось отказаться), ксилофон, рожок, губная гармонь, две акустические гитары – одну подарил Филофей ТруПКа, на ней Илья выучился играть, другую я купила на его восемнадцатилетие. Впрочем, в промежутке было несколько других гитар, и даже простенькая электрогитара, но все они «ушли» куда-то. Есть даже скрипка! Илья сам купил ее на первые заработанные деньги, когда окончательно уверовал в то, что все может, и обещал, что через год даст концерт, и я не сомневаюсь, что выполнил бы обещанное, но что-то его отвлекло от самой идеи.

В тот день, когда Илье исполнилось девятнадцать, мы пошли покупать электрогитару: я, наконец, сдалась на многочисленные его просьбы и уже смирилась с предстоящей шумной зимой. Съездили в музыкальный магазин на Неглинной, на ВДНХ и еще куда-то, а купили у себя в Сокольниках – в крохотном отсеке магазина «Зенит». Илья был счастлив! Устроили праздничный ужин с настоящим грузинским вином (бутылку водки припасли для поездки в деревню: Илья хотел отметить день рождения с находящимся там отцом), послушали музыку. Вдруг телефонный звонок: Петр Быстров поздравляет Илью и говорит, что сейчас приедет к нему с друзьями. Илья несколько растерян: никогда в заводе не было приглашать кого-то на его день рождения, он почему-то не хотел. Приехали Петр Быстров (привез в подарок цветок в горшке: так называемую французскую березку – Илья давно просил отросток от той, что стоит у того дома), Илья Будрайтскис, Павел Дощенко – все бывшие лицеисты. Я собрала остатки праздничного стола, извлекла ту самую бутылку водки, Илья, конечно, продемонстрировал новую гитару... Словом, продолжение праздника получилось потрясающим. А наутро он уже ехал в нашу рязанскую деревню. Через несколько дней начинался его последний август.

Когда я тоже появилась в Коленцах, Илья встретил меня идеей написать статью об увиденном им по ТВ шоу против пиратских видеокопий. Его устроители – а среди них были очень известные люди – демагогически призывали молодежь не покупать пиратскую продукцию (хотя только такая им и доступна), поскольку отчаянно волновались о своих барышах и, конечно, о своем политическом реноме. Шкурный интерес «отцов» и возмутил Илью. В последнее время его вообще серьезно занимал вопрос будущего России (он даже начал писать письмо Александру Солженицыну, в этом импульсе – поиск собеседника,  который сможет понять) и, в частности, как повлияет на него грандиозный политический спектакль, разворачивающийся в стране задолго до предстоящих выборов в Думу и на пост президента. Партии плодились с чрезвычайной быстротой, и все они домогались внимания молодежи как самой перспективной части населения. Илья ответил им статьей «Видеопиратам смертельный бой. По дешевой цене», она была опубликована 6 августа в «Парламентской газете». Там же, в деревне написал блестящую статью «Русский характер», а по возвращении в Москву – еще одну статью на актуальную тему: манипулирование незрелыми душами молодых лидерами Союза правых сил...
Эту-то статью я и вводила в компьютер под диктовку Ильи в наш последний совместный вечер 23 августа. Когда попыталась сгладить несколько резких замечаний относительно одной политической персоны, он подскочил в кресле: «Как ты не понимаешь – они же могут придти к власти!» Потом еще раз прокрутил какие-то музыкальные фрагменты на диктофоне – на завтра он сговорился с IPSE записать у него дома в Строгино несколько новых песен, и уже совсем ночью смотрел по видео последний фильм очень почитаемого им, рано ушедшего петербургского композитора Сергея Курехина...

* * *

«Погружаюсь в воду, как новая Атлантида...
Атлантида и Бог в этот момент – на равных,
ибо находятся по разные стороны от нуля (воды)!»
Из записных книжек Ильи.

24 августа, во вторник, я рано разбудила Илью: к десяти часам он уже должен был быть в Строгино. Меня тоже захлестывали редакционные проблемы: время шло к отпуску и надо было доделать множество накопившихся мелочей. Позавтракали. Илья был неразговорчив, хмур – не выспался. Быстро собрался: надел было новый клетчатый пиджак, но что-то его не устроило, переоделся в любимый светло-коричневый, вельветовый. Перекинул через плечо электрогитару в мягком футляре, посмотрел в зеркало – у меня в глазах так и стоит эта «картинка» – и направился к входной двери. Я двинулась следом: «Когда ты придешь?» Илья задержался на пороге: «Когда?.. Поздно...» – и направился к лифту. Я еще хотела постоять, как делала это обычно, подождать пока он уедет, но тут зазвонил телефонный звонок: оказывается, накануне умер артист Александр Демьяненко, и надо срочно писать что-то душевное в номер...

К несчастью, после этой минуты я больше не была с Ильей в его последний день. Если бы была, скорее всего, он не был бы последним.

Я никогда не узнаю по-настоящему, что же случилось в тот страшный миг между восемью и девятью вечера на Кировском затоне (ничего себе название!), куда Петр и Илья пошли купаться. Конечно, мне теперь известны какие-то подробности. Они решили доплыть до острова. Петя Быстров не знал, что Илья неважно плавает, а Илья, с горячностью поэтической души убедивший себя и других, что он и это умеет делать превосходно, не мог признаться в обратном. На полпути он повернул  к берегу, но в косых лучах заходящего солнца Петр не увидел, что же случилось дальше. Когда приплыл, Ильи не было. Несколько раз нырнул – ничего. Бросился на спасательную станцию – водолазы закончили работу... А ведь какой они вместе прожили день! До последнего момента записывали уже написанные песни Ильи, и еще он тут же сочинил новую – «Почему так случается?» –  которая заканчивалась словами «но я не думаю, что скоро мы забудем этот год»... И ее записали тоже.

«Илья был совершенно счастлив тогда. Может быть, поэтому забыл об опасности», – скажет мне потом Наталья Быстрова, мама Петра, и я верю ей: ведь это в ее доме Илья провел свой последний день. Потом мне попадутся в книге о «Битлз» слова продюсера Леннона: «Я никогда не видел Джона таким счастливым, как в последний день его жизни» – и я вновь склоню голову перед неизбежностью совпадений...

* * *

Из записных книжек Ильи:

«Смерть – защитная реакция организма, такая же, как образование тромбов, кашель etc. Необратимость смерти сводится не к невозможности возвратить умершему жизнь, а к невозможности вернуть тот момент времени, в который смерть наступила. Точно такая же необратимость сопутствует и образованию тромба, и кашлю. Не может быть, чтобы после кашля (или свертывания крови в ране) в организме не произошло изменений. Изменения в организме после смерти – только грубее и ярче выражены. Смерть безусловно принадлежит общему ряду «защитных» реакций организма – но выделяется из этого ряда потому, что мы не знаем следующего за нею процесса. Думаю, что процесс, естественно наблюдаемый после смерти, то есть разложение тела на химические элементы, -- и есть «последующий». Всякий элемент подразумевает атомы и электроны, среди которых нет «живых» и «мертвых», а есть только более или менее сложные комбинации. Элементы разложившегося (погибшего) организма могут участвовать в создании новых организмов с таким же успехом, как и все остальные элементы мироздания. Если представлять себе это мироздание как бесконечное уравнение реакции, то символы «смерти» в таком уравнении приобретут смысл совершенно равный смыслу символов «жизни».

Не правда ли, боимся пустоты
От полного отсутствия метафор
На эту тему?  Будто с нею ты
Не азбука, а звук – как имитатор.
14 апреля 1997.

Я чувствую, как много впереди
Ни звуком не оправданного гула –
В котором есть миры, но посреди
Которого не плачет Мариула.
А значит, сам он только адресат
Наружных слез, летящих отовсюду.
Я знаю, что меня не воскресят,
И потому не осужу Иуду.
21 апреля 1997.

* * *

«Что бы там ни было,
нам остается только догадываться о том, что впереди...»
Из записных книжек Ильи.

Я вижу: воскресенье, завтрак. Илья только что закончил есть свою любимую овсяную кашу и сотворяет на тарелке нечто из творога, сметаны и варенья... Я улучаю момент и говорю: «Илюша, мы решили сделать твою книгу». Он: «Зачем? Ты же знаешь, как я относился в последнее время к своим стихам. Или тебя все еще греет мысль, что я – гениальный поэт?» Я начинаю сбивчиво: «Но ведь книга – материализация всего, что ты нам оставил...» Тогда Илья встает и уходит в свою комнату. Через некоторое время я слышу, как он поет под гитару что-то из «Битлз». Может быть, это – «Let it be» («Пусть так и будет»)?!..

Ноябрь-декабрь 1999


На снимке - обложка книги стихов, песен, статей Ильи Тюрина "Письмо"(М., ХЛ, 2000),
в которой и был впервые опубликован этот очерк.