У нас, в Сибири, дубы в естественных условиях не растут, хотя лето жаркое, солнечной радиации хватает с избытком. Температура поднимается до тридцати и выше, и держаться такая жара может неделями, небо не часто хмурится облаками, в основном синь-синё, редко какое облачко отважится выбраться на наши выбеленные жарой небеса, потопчется-потопчется, недоумевая, зачем забрело в эти иссушённые солнцем края и растает вдалеке. Но одна беда - коротко сибирское лето, не успевают семена-жёлуди вызреть, налиться богатырской силой, чтобы дать потомство. Так что, если у нас и растут дубы, то только посаженные человеком.
Вот и у этого, ничем неприметного дома, выросло дубовое деревце. А кто его посадил и когда – неизвестно!
У каждого дерева своя судьба, особенно у таких деревьев, которые в естественных условиях не растут. Вот и у этого дубка своя история…
Война приближалась к Сталинграду. От Дона, с других мест, опалённых приближающимися боями, потянулись беженцы, кто на машинах, кто на лошадях, а многие пешкодралом.
Раскаты орудий приближались к деревне, где жил Анисим. Его мать всё надеялась, что остановят проклятых фрицев, далеко ведь от границы село, но всё ближе и ближе бои, всё громче бабаханье пушек, всё чаще самолёты со свастикой на крыльях рокотать начали в небе.
Уходить надо! А куда уходить? Всё здесь родное, нажитое, а там, кто ждёт там беженцев, да и страшно, всё надо на новом месте начинать с нуля, но и дома оставаться не след, слышала Марья, что изгаляются ироды фашистские над русскими бабами, особо над теми, чьи мужья и сыновья в Красной Армии. Почитай, из каждого двора кто-нибудь на фронте, бьёт нечисть басурманскую. Не должны бы выдать, ну и что, что Селиван её, активист колхозного движения, воюет, бьёт супостатов. Никого не забижал, честный, справедливый был… “А почему был? – кольнула мысль. – Не покойник, чай, живой.… Но письма что-то давненько не пишет… Где то он, что с ним? Ежели ранен, подал бы весточку…– слезинка покатилась по щеке. – Погиб? Нет! Нет! Живой он! Возвернётся, а меня с ребятишками нет дома… Но и оставаться невмоготу”. Тянула с отъездом, пока председатель колхоза, ни приказал собираться, гнать скот на восток, подальше от войны.
Маркел Саввич, ставший инвалидом по детской глупости, оставлен был председательствовать в колхозе. Мужик комиссованный, до войны его и мужиком-то не считали, а вот поди ж ты, толковый оказался, хватка крестьянская, да ещё какая, проявилась вдруг,… А почему вдруг? Видели колхозники, как работает, да и начальство районное примечало трудягу – дельный мужик, землю хорошо знает, с людьми строг, но палку, как говорят, не перегибает.
Вызвал он Марью, и ещё человек десяток самых надёжных:
– Даю вам партийное поручение – скот племенной спасти надо, да и самим с ребятишками не след оставаться, так что бери кто бричку, кто телегу, сажайте своих детишек и гоните стадо до Волги. Ты за начальника у них.
– Маркел, не справлюсь я, николи не командовала людьми, так что уволь меня от командирства.
– Приказы не обсуждаются, а выполняются. Вопросы есть? Нет! Выполнять.
– Неужто и Сталинград наши сдадут?
– Нет, не думаю, что фашисты возьмут город. Сталинград очень много значит для нас. Остановят супо-статов, отбросят от Дона, вот увидите. Не видать им Волги, как своих ушей!
Пойдёте не одни. Из соседнего колхоза тоже погонят скот на восток, с ними и пойдёте.
А там как карта выпадет, каким боком к тебе повернётся удача, никому неведомо… Запрягла Марья лошадёнку, детишек на бричку посадила, да что на первый случай необходимое взяла, из одежонки, да чашки-ложки, да на пропитание дня на три, а больше-то не возьмёшь. И хоть жалко оставлять годами нажитое, на произвол бросать, а пришлось. Уже вторые сутки в пути, и пока, тьфу-тьфу, всё тихо, спокойно. К вечеру второго дня на закатной стороне неба показались чёрные точки. Они быстро росли, и вот гул самолётов встревожил донскую степь, а вскоре от самолётов полетели на землю “гостинцы” от фюрера. Люди, конные и пешие, врассыпную, чтоб смерть не настигла – по куче-то, проклятые, стрелять будут, а по отдельному человеку навряд ли. Не знали люди фашистов! Летчики на бреющем полёте, скалясь, гонялись за отдельными беженцами – видать, удовольствие получали от расстрела баб и детишек.
Муж Марьи воевал, защищал Родину, а ей пришлось уходить от проклятой войны. Перед войной начали жить хорошо, и на трудодни получали совсем не плохо. Восстановили разрушенную полыхающей по всей стране Гражданской войной промышленность, построили новые города, промышленные предприятия, ГЭС, железные дороги… В колхозах, где в правлении были толковые мужики, на трудодни колхозники стали получать хорошо. Но война проклятущая заставила – парней, ещё и не живших, только окончивших среднюю школу, мечтавших о мирном труде на благо Родины, и тех, кто окончил семилетку и трудился на благо родной страны, и мужиков, умудрённых опытом, идти в Армию – защищать Родину, гнать фашистского зверя с родной земли, а те, кто по какой-либо причине не воевал, встали у станков, взяли косы да вилы… Многих война согнала с мест обжитых, люди ехали и шли на восток, в неизвестность, лишь бы подальше от боёв.
Позади повозки упал “подарок” от фюрера, вздрогнула земля, вспучилась, прогремел взрыв, за ним ещё и ещё… Коровы, будто учуяли смертельную опасность, кинулись кто куда, а смерть настигала их очередями пулемётными, взрывами авиабомб. Один самолёт отделился ото всех, помчался в сторону брички. Видит ведь фашист, что дети да баба в бричке, но захотелось, видно, поиздеваться, короткими пулемётными очередями начал вспарывать дорогу, и ещё смеётся, гад, видно его, совсем низко летит. Конь верный упал, захрипел. Пули неприятно цвикнули рядом с Анисимом.
“Всё, приехали…” – промелькнуло в голове Анисима.
–Мам… – начал Анисим, когда самолёт пролетел. Но, ни мама, ни брат не отвечали. Он приподнялся на локте, посмотрел в сторону, где лежала мама и обмер. Из ран матери вытекала густая кровь. Несколько пуль оставили свои следы, одна из них – в груди. Мать лежала, широко открыв незрячие глаза. Брат тоже весь в крови. Ужас объял мальца. Что теперь делать, как жить дальше? Он, двенадцатилетний пацан, понял, что остался один, один на всём белом свете.
– Надо похоронить… – мелькнула мысль. Но куда там! С его то - силёнками. Без лопаты, вообще без какого-либо инструмента. В кино хорошо показывают – без лопаты, одним перочинным ножом вырыл могилу, чтобы похоронить близких, а попробуй-ка в сам деле, рыть твёрдую, как камень, землю ножом и руками. Он заплакал от отчаяния, от жалости к самому себе; от жалости к матери, к брату, которых он никогда больше не увидит…
Вокруг лежали тела убитых женщин, детей, стариков, стонали и кричали раненые, просили помочь, но чем мог помочь мальчуган, который остался без ничего. Анисим подходил к раненым, давал воды, кое-как перевязывал раны тряпками от рубашек, платьев. Вскоре появились помощники из легкораненых.
– Нам уже ничем не поможешь. Иди на восток. Держись поодаль от дорог, – напутствовал его один, из соседнего колхоза, пришедший без руки ещё с Испании, лежащий с перебитыми ногами. – Повезет, выйдешь до наших…
На следующий день, с утра вдалеке, на западе, закружилась пыль дорожная, слышен стал рёв моторов.
– Танки идут! Уходи, малец. Спрячься в лесу! – прохрипел раненый.– Знаю я этих нелюдей, “познакомился” с ними в Испании.
–Дядь, а ты как же?
–Отвоевал я своё. А ты уходи, тебе жить ещё да жить… Уходи! Это приказ!
Анисим, сначала медленно, оглядываясь, побрёл к лесу.
– Убегай! – крикнул раненый.
Анисим, уже не оглядываясь, задал стрекоча. Добежав до леса, остановился, залёг за дуб, посмотреть, что это за фашисты. Ни разу не видел. Ну, разве что летчиков, но это далеко, а рядом… неужели они такие же, как те, в самолётах с чёрными паукообразными крестами…
Танки приближались. Земля дрожала от тяжести железных монстров. Застрекотал пулемёт – по раненым велась стрельба, немецкие танкисты и облепившие танки пехотинцы стреляли в раненых, весело хохотали, что-то орали на своём лающем языке.
“Неужели они не видят, что здесь одни женщины и дети, да немощные старики?” – промелькнуло в голове Анисима. Но вот танк отделился ото всех, выскочил в степь, туда, где повозки, люди.
Раненый в ноги интернационалист приподнялся, поднял кулак – а что он ещё мог сделать, безоружный, как показать презрение к захватчикам…
Под треками танка вминались в землю человеческие тела, кишки наматывались на гусеницы. Кто-то пытался уйти от необузданной жестокости завоевателей, по ним открывали огонь.
Анисим с ужасом смотрел на разгул дикой фантазии фашистских извергов. Наконец танки проскочили. Мальчуган с час, а может, и больше, пролежал в своём укрытии, затем встал и, оглядываясь, пошёл на восток. Он не мог сказать, долго шёл или нет, но впереди завидел деревенские домишки. Мальчик очень устал, хотел есть так, что казалось, живот к спине прирос – за весь день ничего не ел, но особенно хотелось пить. Войти в деревню страшновато – а вдруг там немцы! Огородами, чтоб никто не заметил, он подобрался к дому, что на краю деревни, но вдруг залаяла громко, заливисто, собака. На лай вышла женщина средних лет. Прикрикнула на пса, рвущегося с цепи в сторону огорода. Женщина робко вошла в огород, постояла, посмотрела – никого. Анисим приподнялся над картофельной ботвой.
– Мальчик, ты чей, откуда?
– Немцев в деревне нет? – спросил беженец.
– Нет, они долго не задержались, назначили старосту, полицаев – и помчались дальше. Да ты заходи, отдохни, вижу, устал…
Она взяла его за руку и повела в избу.
– Цыц! – крикнула на пса. Пёс, недовольно ворча, заковылял в будку.
– Заходи. Не бойся.
Анисим вошёл в избу, поздоровкался, как положено. Смуглый паренёк его лет настороженно смотрел на него.
– Тебя как звать?
– Анисим. А тебя?
– Мелентий. Ты откуда топаешь?
И Анисим, глотая слёзы, начал рассказывать, откуда идёт и куда путь держит.
– Ох! Что эта нечисть с народом делает… – запричитала хозяйка. – А у нас нашёлся гад, хлебом-солью встречал фашистов. Его назначили полицаем.
– Мамка, нам тикать надо, папка у нас в Армии, – разумно заметил Милентий.
– Да куда тикать-то? Вон как прут супостаты…
– К Сталинграду надо. Не возьмут фашисты город! – Анисим сам не заметил, что повторил слова Маркела Саввича.
Хозяйка налила им молока, отрезала от буханки хлеба, поджарила глазунью.
– Придёшь в Сталинград, что там делать будешь?
– Попрошу винтовку. Фашистов бить.
–Ложись спать, Аника-воин. От горшка два вершка – а туда же, “Попрошу винтовку”…
– А что! И попрошу!
– Что война наделала. Пацаны, вместо того, чтобы игры играть, да учиться, винтовку просят… – горестно подумала она вслух.
Мальчишки ещё что-то щебетали о том, как будут бить фашистов, а Авдотья горестно вздыхала. Всю жизнь мальчишкам перевернула война. Им учиться, да учиться ещё, а война проклятущая всё перепутала, перековеркала их юные судьбы. Да разве только их? Нет. Судьбы людей всей Державы покорёжила, подмяла под себя.
–Спать, уже поздно.
– Слушай, Мелентий, – шептал Анисим, – выйдем к нашим, попрошу винтовку… или в разведчики пойду. Бить фашистскую гадину нужно, мстить за мамку, братика, за того израненного в Испании, за всех…
– Думаешь, дадут? – неуверенно шепнул Милентий.
– Дадут! Должны дать. У меня мамка и брательник погибли…
– Я тоже попрошу винтовку. Бить надо нечисть фашистскую…
– Тебе могут и не дать…
– Это почему же? – возмутился Милентий. – У меня отец воюет. Должны дать.
– Ну-у, не знаю, – неуверенно прошептал Анисим.
– Вы чего шепчетесь? А ну-ка, спать! – прикрикнула на них мать Милентия.
Приятели затихли, но когда мать заснула…
– А давай сейчас сбежим – предложил Анисим.
– Ага, сбежим, тебе-то ничего не будет, а мне мамка всыпет…
– Струсил?
– Не струсил я. Просто мамку жалко, одна останется. А каково её одной, без мужика! А я за старш;го. Батеник, когда уходил на фронт, наказывал: За старшого остаёшься. Помогай мамке во всём.
Долго ещё шептались они, наконец, под утро, уснули.
Утром послышался треск мотоциклов. Анисим спрятался в огороде – знал уже, что такое – фашисты. Потихоньку, ползком, выбрался из огорода – и в лес. А там где лесами, где балками да оврагами, а увидит – пыль клубится, или шум моторов услышит – прячется. Так сторожко, никому из немцев на глаза не попался и вышел к Волге.
Продолжение http://www.proza.ru/