(глава из романа "Далёкое и близкое")
1.
На город надвигалась гроза. И не просто гроза, а, судя по аспидной, тяжёлой непроницаемой туче, уже посверкивавшей молниями, шедшей с юга и заволакивавшей всю южную часть небосвода, на город шёл ураган. И, словно предчувствуя его, всё в природе затихло и насторожилось. Замолкли и забились по щелям птицы, не колыхалась замершая листва на деревьях, не ощущалось ни малейшего дуновения ветра в духоте жаркого майского дня. И даже обычная предвечерняя городская суета не развеивала поселившуюся в душе тревогу.
А ведь как всё хорошо начиналось в этот день! Ясным тихим утром на высоком синем небе до самого горизонта не было ни облачка. У тенистого входа в гостиницу, где мы остановились два дня назад, из зелёного палисадника разносились запахи цветущей сирени и акации. Нас ожидала заказаная заранее машина, на которой, покружив немного по городу, мы отправились на северо-запад области по маршруту: Белгород – Яковлево – Прохоровка, по местам боёв 155-го стрелкового полка в июле 1943 года на Огненной дуге – туда, где когда-то воевал мой отец.
Буквально на выезде из города магистраль Белгород – Обоянь ушла вниз глубокой, заросшей густой растительностью, балки и затем стремительно взлетела наверх. Там, в районе села Шопино, у нас была первая остановка. По обе стороны шоссе виднелись серебристые памятные знаки. На них были увековечены имена погибших здесь героев и воинских частей, воевавших на этих высотах, где проходила первая (главная) полоса обороны 6-й гвардейской армии генерала И. М. Чистякова. Можно было себе представить, что чувствовали в те далёкие годы наши бойцы, особенно те восемнадцатилетние мальчишки, как мой отец, в здешних окопах, наблюдая за выходящими из города по шоссе танками наступавших гитлеровцев.
Проехав дальше по магистрали до Крапивинских Дворов, слева у дороги мы увидели на пьедестале памятник Воину с поднятым в его руке оружием. Перед ним горел вечный огонь, а вокруг памятника, по всему периметру выложенной плиткой мемориальной зоны, на гранитных постаментах были установлены мраморные плиты с выбитыми на них именами солдат и офицеров, погибших в те июльские дни сорок третьего года. Плит было много, и на каждой из них был выбит не один десяток имён. Видно, это была братская могила, куда свозили и захоранивали всех найденных тогда по окрестностям убитых бойцов – примерно несколько тысяч поимённо и, наверное, ещё столько же неизвестных, без вести пропавших.
А мы ехали дальше, вперёд по шоссе, читая по обеим его сторонам указатели близлежащих населённых пунктов: Берёзово и Быковка, Каменский и Смородино, Журавлиный и Бутово. И в каждом из них стояли памятники минувшей войны или боевая техника с горящим у их подножия Вечным огнём, а за ними были всё новые и новые братские могилы. Это были места ожесточённых кровопролитных боёв Курской битвы на направлении главного удара отборных эсэсовских частей вермахта.
В Яковлеве, на перекрёстке, где направо отходила дорога на Прохоровку, был установлен памятный знак из гранита с надписью: «Здесь проходила вторая полоса обороны 6-й гвардейской армии генерала И. М. Чистякова и 1-й танковой армии генерала М. Е. Катукова», а рядом на гранитном основании стояла знаменитая «катюша». За Яковлевым прямое шоссе уходило на Обоянь, а мы, круто повернув направо, выехали к музею с названием «В честь героев Курской битвы». Сам музей был открыт давно на высоте 254.5, где когда-то шли жестокие бои на третьей (тыловой) оборонительной полосе наших войск с немцами, рвавшимися на оперативный простор, к Обояни. Но дальше этой высоты фашистов уже не пустили.
На территории музея всё было так же строго и скорбно: застывшая на подъёме «тридцать четвёрка», за которой в сердцевине выложенной из камня звезды колебалось на ветру пламя Вечного огня. Дальше, на возвышении, словно часть неприступного бастиона, высился над окружающим пространством гранитный мемориальный комплекс с артиллерийскими пушками по обеим сторонам и памятными словами из бронзы на мраморных плитах стены под ними.
Сам музей внутри этого комплекса был небольшим и вполне традиционным, но цепляющим за душу экспонатами за стёклами музейных стендов, молчаливых свидетелей тех давних и грозных событий. Перед нами лежали пробитые каски бойцов, залитые кровью красноармейская книжка и партбилет, прострелянные знамёна, карты и донесения, части разбитой техники и вооружения, гильзы и осколки снарядов, пожелтевшие от времени солдатские письма и фотоснимки бойцов, живых и мёртвых, павших в бою и бессмертных в своём героизме. Как тут, глядя на всё это, не проникнуться ощущением той лихой годины?!
После музея мы вышли на смотровую площадку и с высоты 254.5 взглянули на раскинувшийся перед нами на юге необъятный простор мирных распаханных полей, обрамлённых вдали поросшими зеленью небольшими лощинами. Мы смотрели и представляли себе, как по этому простору в пыли, дыму и пламени ползут и стреляют вражеские танки, между ними шагает эсэсовская пехота, а в наших окопах на последнем рубеже отчаянно отбивает очередную атаку врага наполовину поредевший стрелковый полк, усиленный артиллерийским и миномётным дивизионами. И надо было выстоять в этом кромешном грохоте разрывов, под визг разлетающихся околков, под свист летящих очередями пуль. Выстоять под бомбёжкой с воздуха, под артналётом и не дать пройти, продавить себя хвалёным «тиграм» и «пантерам». И ведь смогли – выстояли!..
Справа от смотровой площадки, за братской могилой погибших артиллеристов, начинались сохранившиеся со времён войны огневые позиции соединений, державших здесь оборону. По дощатым ступеням мы спустились в траншеи, отрытые в полный профиль, узкие и извилистые, укреплённые брёвнами по стенам, с ответвлением в солдатский блиндаж. По полузасыпанным ходам сообщений траншеи переходили в окопы, уже в половину роста бойцов и тоже укреплённые брёвнами, с ячейками для стрелков. Попетляв по рубежу обороны, окопы выводили к огневой артиллерийской точке. На небольшой углублённой площадке стояла пушка-сорокопятка со стволом, высунувшимся над земляным холмом по направлению противника.
Я шёл по траншее, скользя по непросохшей после дождя чёрной белгородской земле, невольно прикасаясь руками к обтёсанным, почерневшим от времени и сырости, брёвнам по стенам. Я шёл по траншее и невольно ощущал, как под ногами от бомбёжки с воздуха ходила ходуном земля и сыпалась за шиворот с каждым новым взрывом поблизости, окутывая облаком дыма и обдавая удушливым запахом пороха. А траншея переходила в неглубокий окоп, на бруствере которого шальные пули взбивали песчаные фонтанчики, с визгом разлетались смертельные осколки от грохочущих взрывов летящих снарядов и мин, вызванивая по каскам бойцов и не давая им поднять головы из своего укрытия. А надо было бить наступающего врага! А надо было выстоять!..
Вернувшись в Яковлево, на перекрёстке со стоящей на постаменте «катюшей» на месте второй полосы обороны мы свернули налево – на Прохоровку. Менее четверти часа нам понадобилось, чтобы преодолеть прямую дорогу, связывающую эти два населённых пункта. В дни Курской битвы, в светлое время суток, в непосредственной близости от неё велись ожесточённые бои, и простреливаемая с земли и с воздуха дорога была пустынна. Но по ночам она оживала и была до предела запружена идущими к передовой живой силой и техникой, боеприпасами, горючим и продовольствием, а в обратном направлении шли санитарные машины и повозки с ранеными и убитыми. И всё это надо было успеть проделать за несколько часов короткой летней ночи.
2.
Знаменитая Прохоровка по соседству с железнодорожной станцией Танковое поле встретила нас музейной экспозицией под открытым небом, где разместилось целое бронетанковое и бронебойное соединение наших и немецких машин и зенитной техники. Обращённые стволами на запад, в сторону наступавшего когда-то врага, наши танки, казалось, в любую минуту могут взреветь моторами, сорваться с места и ринуться в бой.
Но вокруг было тихо, только звонкоголосая ватага школьников, приехавших откуда-то сюда на экскурсию, весело облепила боевую машину «катюшу». Не очень-то прислушиваясь к словам своего экскурсовода о танковом бое на здешних просторах, ребятня просто отдыхала на природе от школьных занятий, с удовольствием выплёскивая избыток своей засидевшейся за партой энергии.
А мы не спеша ходили между этой выставленной мемориальной техникой, читая марки и характеристики машин, а также лозунги, написанные белой краской на их броне: «Смерть фашистскому зверью!», «Зверобой», «За Родину! За Сталина!» и прочие патриотические порывы бойцов того времени. А ведь много лет тому назад всё это здесь ревело сотнями моторов, стреляло, взрывалось и полыхало огнём, заволакиваясь чёрным дымом и облаками пыли, разлеталась на части и плавилась подбитая танковая броня, содрогалась земля от разрывов, сливавшихся в единый гул, а кровь убитых и раненых бойцов обагряла эту землю.
За выставленной музейной боевой техникой и проложенной за нею алеей славы с бюстами трёх полководцев в нашей истории, под предводительством которых были одержаны победы на трёх ратных полях России, раскинулось Прохоровское поле. Ровное, изумрудно-зелёное, с небольшими, заросшими кустарником, лощинами, оно, слегка понижаясь, уходило в сумрачную даль, на север, где на самом горизонте, вдоль реки Псёл, синели в туманной дымке на возвышенности леса. Там, на северо-западе отсюда, в излучине реки, в боях с немецкими головорезами из СС насмерть стоял 155-й стрелковый полк 52-й гвардейской дивизии.
Между тем небо над головою действительно всё больше хмурилось. Ясное утреннее солнце спряталось за незаметно затянувшей небосвод сплошной облачностью. И уже не так ярко горела золотом вершина белокаменной прохоровской звонницы. Возле неё мы встретили ещё одну группу приезжих экскурсантов. Среди них были седовласые ветераны войны с боевыми наградами на груди, тихие и неторопливые, в отличие от непоседливых школьников. И это было только началом нашего своебразного общения с бывшими фронтовиками.
Была уже вторая половина дня, когда мы невольно вспомнили крылатую фразу: «Война войной, а обед по распорядку». Вспомнили и направились в соседний блиндаж, вернее, местное кафе, стилизованное под фронтовой блиндаж. Наверное, по-другому тут и быть не могло. Перед входом в него стояла полевая кухня и фигура повара с большим половником, а на стене висело солдатское меню: каша, хлеб, чай и фронтовые сто грамм.
Внутреннее убранство кафе-блиндажа тоже настраивало на армейский лад: низкий потолок, затянутый пятнистой сеткой, бревенчатые стены и на них карты боевых действий и военные фото, фонари «летучая мышь», узкие окна, столы под камуфляжной скатертью, полевые цветы в гильзах из-под крупнокалиберных снарядов, алюминиевые миски и кружки. Меню для нас было, скорее, офицерским, а вот фронтовые сто грамм нам обломились. Оказалось, что они достались группе ветеранов-фронтовиков, виденных нами у звонницы и опередивших нас в блиндаж-кафе. Ну что ж, ради Бога!
После обеда, когда мы приехали в соседнее здание музея «Третье ратное поле России» непосредственно в самой Прохоровке, то на нашу просьбу об организации экскурсии нам, двоим, предложили примкнуть к уже организованной экскурсии для группы бывших фронтовиков из Харькова. Присоединившись к ним в первом зале музейной экспозиции, мы узнали в них всё тех же самых седовласых ветеранов, рассматривавших звонницу и так удачно разминувшихся с нами в блиндаже.
Женщина-экскурсовод много и увлечённо рассказывала о Курской битве в целом и о танковом сражении на Прохоровском поле обступившим её слушателям, молодым и пожилым, в равной мере неравнодушным к теме минувшей войны. Когда у неё не хватало слов, на помощь приходила современная техника. И мы смотрели на экране эпизоды кинохроники сражения и слушали записи звуков боя, его грохот и скрежет, гул, рёв и лязг, чьи-то крики и стоны. И становилось не по себе от этих живых картин давно ушедшего военного прошлого.
А экскурсия по этому прошлому продолжалась. И всякий раз при переходе нашей группы в следующий зал музея у какого-нибудь стенда в предыдущем зале оставались стоять двое фронтовиков и начинали обмениваться друг с другом неизбежными горькими воспоминаниями.
– Нет, брат, – качая седою головой, говорил один, – помнишь, как было-то?
– Да, старик, – сочувственно кивал ему собеседник, – не так, не так всё это было.
Конечно, можно их, ветеранов, по-человечески понять: зачем им эта лекция о войне. Они, своими глазами видевшие, своими сердцами пережившие жестокие бои на Огненной дуге, при всём уважении к женщине-экскурсоводу могли бы рассказать и по-другому о нашей истории – неприглаженной и неприглядной. И вряд ли они могли услышать в этом музее что-то новое для себя, кроме, может быть, каких-то фактов и цифр. Да и нужна ли им эта статистика, если просто выпала возможность прикоснуться в памяти к своей тревожной юности, к фронтовым друзьям, давно ушедшим и ещё живущим.
Так мы и шли из зала в зал за своим экскурсоводом, теряя в каждом пройденном зале музея всё новых отставших от нас ветеранов-фронтовиков. И ближе концу экскурсии нашего гида добросовестно слушала уже лишь немногочисленная молодёжь и в том числе мы, двое москвичей, ненароком затесавшиеся в их приезжую из Харькова группу.
Когда по окончании экскурсии мы вышли из монументального здания музея, то увидели за ним ещё одни отрытые, петляющие окопы с отделанными тёсом стенками, дзот с двумя отверстиями для стрельбы и боевую нашу и трофейную немецкую технику. Но уже поджимало время, а ещё взор и душу манил соседний храмовый комплекс. Небо в этот миг слегка прояснилось. И выглянувшее в синее окошко солнце осветило большой белокаменный кружевной храм святых апостолов Петра и Павла, где на самом верху, на золочёной луковичной главке золотился под лучами солнца православный крест.
Внутри храма было пустынно и тихо. Эхо от наших неторопливых шагов уносилось под его высокие своды. По всему периметру храма на его стенах были укреплены беломраморные плиты с выбитыми позолотой именами воинов, погибших в боях на Прохоровском поле в июле 1943 года. В глазах пестрело от обилия имён павших здесь солдат и офицеров, молодых, сильных и красивых, сокрушивших вооружённого до зубов врага. А сколько ещё пало здесь безвестных, без вести пропавших!
Эта гулкая пронзительная тишина в Петропавловском храме, чувство великой скорби и горечи в осознании того, какой ценой была одержана победа в битве, щемило душу до слёз. И та поставленная перед иконою горящая свеча за упокой души моего деда, погибшего 15 июля 1943 года на северном фасе дуги, стала как бы малой частицей неугасаемой памяти и безмерного уважения всех павших героев Курской битвы.
3.
Мы возвращались в Белгород, посетив и посмотрев за несколько часов поездки, кажется, всё, что хотели. За окнами машины мелькали уже знакомые за сегодняшний день места: Яковлево, Крапивинские дворы, Шопино. У последнего села, перед тем, как нырнуть на скорости с высоты заросшей балки вниз – вот оно, белогорье! – водитель обратил наше внимание на тёмный горизонт над городом.
– Заволакивает с юга, – кивнув вперёд, сказал он, – Хо-орошая будет вечером гроза! Считайте, что вам повезло с поездкой. И до гостиницы успеем доехать.
Но в гостиницу мы не поехали, а расстались в центре Белгорода, у одного уютного кафе, уже не в армейском, а вполне в гражданском стиле. Посчитали, что ещё и отобедать там успеем, а потом, будучи в гостинице – пусть будет хоть потоп. Но, выйдя менее, чем через час из кафе, мы с женою разделились во мнении. Уже завтра, утренним поездом мы уезжали из Белгорода в Москву, а ещё не всё посмотрели в городе. И я предлагал напоследок сходить в местный литературный музей, где вместе с осмотром экспозиции можно было бы познакомиться с местными литераторами.
Да и зонты от дождя были у нас с собою. Но Татьяна, с опаскою поглядывая на небосвод, уже наполовину затянутый чёрной, рокочущей громом, тучей, решила ехать в гостиницу. Там и окно в нашем номере было оставлено открытым, да и ей, более благоразумной, в отличие от меня, готового на любые подвиги, уже больше никуда не хотелось ни идти, не ехать. Вот мы и разошлись с нею: она – «на запад, а мне – в другую сторону». И, как оказалось – слава Богу!
Между тем быстро темнело вокруг. Зашелестел листвою ветер, закружил пыль по раскалённому за день асфальту. В воздухе запахло приближающейся дождевою влагой. Над головой посверкивало и погромыхивало – пока ещё нехотя, но многообещающе. И в любой момент могла разразиться гроза. Проводив жену на автобус, я уже через четверть часа быстрой ходьбы был на месте – в старинном дворянском особняке с колоннами.
В музее, за полчаса до его закрытия, меня любезно приняли и даже выделили экскурсовода. Пройдя с ним за это время несколько залов с экспозициями, я ознакомился с литературной жизнью белгородчины в течение трёх веков. Мой гид, мужчина средних лет, оказался ещё и местным поэтом, и мы с ним с удовольствием обменялись на прощание своими книгами. Выйдя в вестибюль с уже наполовину погасшим освещением, я увидел стоящих у входной двери работников музея, не торопившихся уходить по окончании рабочего дня. И, только выглянув в окно, я понял – почему они стояли там.
Пока я ходил по музею, над городом разразилась сильнейшая гроза. Мало того, что в тёмной вышине сверкали одна за другой фосфорические молнии, и грохотал оглушающий гром, с неба на землю обрушилась в буквальном смысле сплошная стена воды, от которой уже не спасали никакие зонты. Ураганный ветер рвал их из рук прохожих, выворачивал наизнанку и ломал тонкие спицы. Его свирепые порывы нещадно трепали и ломали ветки деревьев, раскачивали провода и срывали всякую рекламу. В общем, это было стихийное бедствие. И я сразу же подумал об одном, вернее, об одной – своей жене: успела ли она до начала урагана добраться до гостиницы.
Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. За прошедшие ещё полчаса нашего стояния в вестибюле музея о чём мы только не переговорили с моим новым знакомым белгородским поэтом: о литературе, об искусстве, об истории, о минувшей войне. Я пообщался и раздарил свои книги и другим музейным работникам, а гроза над городом всё не кончалась. Давно было пора уходить и ставить музей на охрану, но никто из присутствующих не мог отважиться выйти наружу под этот страшный дождь. И только беспокойство о жене толкнуло меня на эту авантюру. Меня с сочувствием проводили глаза музейщиков, и я шагнул за дверь.
В первый момент на улице главной проблемой для меня было удержать в своих руках раскрытый зонт, впрочем, мало спасавший от хлеставшего ливня. Потом надо было не упасть на бегу на выложенном плиткой скользком тротуаре, сплошь залитом водой. И третьей проблемой было перейти перекрёсток, где по проезжей части сверху вниз неслись дождевые потоки – вот оно, белогорье. Женщины снимали туфли и переходили дорогу по колено в воде, а мужчины, наплевав на обувь и брюки, преодолевали вброд по щиколотку эту стремительно несущуюся водную стихию. Пройдя вверх по улице два квартала и не найдя ничего лучшего с переправой, я присоединился к этим смельчакам.
Так с немалым трудом я добрался до ближайшей автобусной остановки, забитой под завязку людьми, спасавшимися под её навесом от дождя. Каждый подходящий к остановке, и без того полный, автобус брался штурмом. После неоднократной попытки проникнув в один из них, я уже не знал, где лучше. В автобусе было тесно, как в бочке с селёдкой, и душно от тесноты и сырости стоящих по стойке «Смирно!» мокрых людей. А стоять пришлось довольно долго. В центре города были сплошные пробки. Транспорт в буквальном смысле слова плыл по затопленным улицам. В запотевшие окна ничего не было видно, и все ехали, вернее, ползли вслепую. И так до своей остановки на другом краю Белгорода я добрался уже чуть живой.
Выбравшись из тесного автобуса на свет божий, я начал, как рыба, ртом хватать свежий воздух. Уже моросил слабый дождик, а так, как на мне всё равно не было сухого места, я и не стал раскрывать свой многострадальный зонтик. Хлюпая водою в ботинках, я поплёлся в стоящую неподалёку от остановки свою гостиницу. В номере было сухо и тепло. Увидав мой жалкий вид «мокрой курицы» и выслушав краткий сбивчивый рассказ, жена сразу озаботилась тем, как высушить и привести в порядок за одну ночь мою одежду и особенно обувь, так как завтра «утренней лошадью», то бишь, на поезде, мы с ней возвращались в Москву.
Переодевшись в сухое, я в свою очередь выслушал жену. Она рассказала о том, как вовремя вернулась в гостиницу и закрыла распахнутое настежь окно в нашем номере, как потом на пару с горничной закладывала его разным тряпьём от протекавшей с улицы на подоконник воды. В общем, натерпелись мы за этот вечер с нею оба. Переведя немного дух, я встал со своего места, подошёл к окну и приоткрыл его. Гроза закончилась, и даже не было моросящего дождя, только капало с крыши и звонко отзывалось по лужам у подножия здания гостиницы. Вдоволь покуражившись над Белгородом, грозовая туча ушла на север. А далеко на юго-западе, над самым горизонтом, небо уже очистилось и окрасилось багрянцем заходящего солнца.
И тут пришло на память то, как много лет тому назад, в военное лихолетье, на этом южном фасе Курской дуги 4 июля 1943 года днём тоже была сильнейшая гроза с ливнем. И красноармейцы с оружием в руках терпеливо пережидали её в окопах под своими плащ-палатками. А, когда миновала гроза, прояснившееся на юге небо вновь почернело от летящей на север армады вражеской авиации. И потом была жестокая бомбардировка с воздуха укреплений наших передовых отрядов и боевого охранения полков, артиллерийская подготовка и танковая атака немецких соединений СС. Так начиналась Курская битва.
Вот почему, провожая глазами уходящий день с пронёсшейся над Белгородом грозой, я с улыбкой вспоминал о своих сегодняшних приключениях в городе. Что это были за приключения, когда рвались над головою не снаряды, а гремел "весёлый майский гром", и не "ливень пуль хлестал в лицо", а щедро поливали косые струи дождя. И было грустно при одном лишь сопоставлении её с той давнею июльскою грозой сорок третьего года.