Маленький город.
1.
Теплый, насыщенный влагой, будто предгрозовой вечер, сумерки, неясные женские голоса в полумраке.
Егоров вышел из дома, пересек наискосок улицу и вошел в кафе. Уже неделю он жил напротив гостиницы и каждый вечер приходил в кафе поужинать и просто посидеть среди людей.
Двери на широкую веранду со столами под навесом распахнуты. Посетители сидят кто внутри, кто снаружи.
Егоров осторожно протиснулся к бару, заказал ужин у знакомой официантки и сел на высокий табурет, так как свободных столиков не было.
- Туристы, - будто извинялась официантка, хотя Егорову все было и так понятно.
За столиком недалеко от входа в слегка подогретой компании сидела женщина в черном платье. Темно-русые до плеч волосы, бледное в полумраке лицо чем-то привлекло внимание сразу, как только Егоров вошел в кафе.
Егорову показалось, что женщина улыбнулась ему. Не иначе как по ошибке, подумал Егоров.
«По ошибке или… по другим соображениям», - эта мысль не оставляла Егорова. Он время от времени поглядывал в ту сторону, где сидела женщина в черном платье.
Ее пригласил танцевать высокий худой очкарик, сидевший с ней за столиком. Они танцевали одни под приглушенную медленную музыку. Очкарик что-то говорил и не сводил с нее глаз, но она отворачивалась от него, смотрела в сторону или вниз и молчала.
Музыка кончилась, очкарик повел ее, держа за руку, обратно к столику, но она что-то сказала ему, и он ее отпустил.
Она глянула на Егорова и пошла к нему между столиками. Егоров поднялся ей навстречу, пока еще ничего не понимая. Она подошла совсем близко, и когда они оказались уже лицом к лицу, ее колени вдруг подкосились, и она еле успела опереться о его руку, но тут же справилась с собой.
И тут только Егоров узнал ее.
- Вы соблазняетесь? – это прозвучало как пароль - фраза из уже полузабытой жизни - подтверждающий, что Егоров не ошибся.
«Услышать тот голос, ту интонацию. Тот темп и тембр. Не изменившиеся. Того голоса. Это возможно?» - долго соображал Егоров.
- У нас не такой уж маленький город – у нас трамваи ходят, - произнесла она еще одну фразу, которая в ее представлении тоже должна была что-то подсказать Егорову. Она и подсказала.
Но Егоров молчал. Сколько лет назад он слышал этот голос и эти слова! Неправдоподобно много.
- Только город был другой! – наконец с улыбкой нашел он, что ответить.
- Это да!
- А ты что здесь делаешь?
- Я? Я зажигаю. Не видишь!
От нее пахнуло вином.
- А почему здесь?
- Что ж ты хочешь, чтобы я зажигала в своем родном городе! Маленьком городе, в котором ходят трамваи?
- Неужели еще ходят? Я люблю фотографировать трамваи, - рука его слегка двинулась в сторону фотоаппарата, лежавшего рядом с ним на барной стойке.
Егоров смотрел на нее, привыкая к ее новому со времени двадцатилетней молодости виду.
- Ты все увлекаешься фотографией, я смотрю.
Егоров хотел объяснить, зачем он таскает всюду с собой фотоаппарат, но вместо этого просто сказал:
- Увлекаюсь? Пожалуй.
- Фотографией и девушками.
- Да. И девушками.
- А работаешь кем?
- Никем.
- Ты что, джентльмен! Ха-ха-ха! -
«За эти… почти двадцать лет, пока мы не виделись… Что? – Егоров не мог пока выбрать слова для вопроса. – Упаковалась? В семью. Это им надо делать вовремя. Куда без этого! Это важно. Не промедлить. Нет, не похоже. Хотя…»
- Полина, - наконец, произнес он ее имя.
- У меня все в порядке, - она, оказывается, уже сама перескочила на интересующую его тему. - Дочь выросла…
- И муж?
- Что муж? И муж.
- Ну, тогда, значит, в самом деле…
- Ты меня не путай! У меня первое место по благополучию.
- Ну да!
- Вот тебе и ну да! Не на ту напал!
«Все мучился вопросами... Для чего они? Они – такие – в кого они превращаются через время? Вот и разгадка. Таких...»
«Думаешь?»
«Надо что-то делать с ними и с их исчезающей красотой. Они как актеры – годятся на разные роли. И не в возрастных ролях дело. Что-то глубже и радикальней простого старения. Пошление, поглупение…»
Ему хотелось что-то разглядеть в ней. Что-то сразу все объясняющее. Но он ничего не видел.
«Может быть, еще рано, еще не кончилась цепь внешних и внутренних изменений, меняющих все в них с такой непостижимостью?»
«Ну, и слава Богу!»
Они вышли из кафе и пошли наугад по улице. Он даже не спохватился, что на нем шлепанцы на босу ногу.
- Тебя не будут искать? – спросил он, кивнув в сторону гостиницы.
- Не беспокойся.
Дошли до каменных ступеней спуска к реке. Внизу во мраке проблескивала вода, дул ветер, и Полина почти сразу предложила вернуться. У них у обоих вдруг от темноты и неопределенности возникло какое-то беспокойство.
Это произошло, как только они вошли в квартиру. Егоров не мог сразу найти выключатель в коридоре, столкнулся с Полиной в темноте, и дальше свет уже не понадобился. Торопливо, будто спешили воспользоваться темнотой, они вцепились друг в друга, чтобы сделать это, преодолеть это в себе и освободиться как от чего-то вынужденно-необходимого. И когда с этим было покончено, они остались лежать, пытаясь почувствовать облегчение.
- Просыпаешься и не можешь понять, кто ты? где? – то ли озабоченно, то ли со смешком сказала Полина. - Нужно потратить определенные усилия, чтобы понять, что это за комната, дом, город. Так бывает. В гостиницах. Замираешь от тревоги или даже страха, пока не сообразишь, что к чему.
Помолчала. Потом повернулась к нему, пытаясь разглядеть его глаза в полумраке комнаты, только чуть освещенной уличным фонарем:
- Не беспокойся – для меня это ничего не значит.
- Ничего?
- Вроде как отметились. Чтобы не было смешно. Во всяком случае, не будем придавать этому особого значения.
- Не будем.
- Не будем.
Они надолго замолчали. Она будто задремала, он тихонько встал и пошел к дверям из комнаты.
- Ты куда?
- Спи, я сейчас.
- Нет, надо идти. Зажги свет!
Он щелкнул выключателем, и большая комната в художественно-богемном беспорядке предстала ее взору.
- А я думаю, почему краской пахнет! Ты что, художник?
- Нет. Это квартира приятеля. Он художник.
- А ты? Ну не фотограф же ты! – осененно воскликнула Полина, увидев стоящие вдоль стены рамки с фотографиями.
- Почему нет?
- Может, ты в ателье работаешь? Смотрите в объектив! Сейчас вылетит птичка.
- Я? Нет. У меня другое… Я снимаю для разных изданий. Ну и так… Сам по себе.
- Так ты знаменитый?
- Не очень.
- Чего так?
Егоров не ответил.
Фотографии в рамках были расставлены вдоль стены пачками по несколько штук. Тут были портреты, пейзажи, обнаженные модели, фотографии улиц, нереально пустынных или с одинокими фигурами прохожих.
- Это для выставки.
- Какой?
- Зональной.
- Какой?
Егоров не успел ответить.
- Я посмотрю! – Полина вскочила с кровати, закутавшись в простыню.
Она стала перебирать фотографии, иногда вытаскивая некоторые из пачки, чтобы разглядеть получше.
- Где ты таких находишь?
- Каких?
- Ну таких. Они как из расы инопланетян. Тонкие. Невинные. Не от мира сего.
- Почему же?
- Ты меня такой сделаешь?
- Такой?
Егоров осторожно потянул из ее рук рамку с фотографией, окинул взглядом и поставил на место к стене.
- Видишь ли… Упрямая задача. Наплевательская. По отношению к подлинной реальности. Раз уж с ней все равно никак не сладить, то пусть будет так!
- Как?
- Ну, так. Как ты видишь.
Егоров помолчал и решил еще что-то объяснить.
- Долженствование. Ничего не могут придумать лучше долженствования.
- Кто?
- Никто. Принятие мира таким, каким он представился. Донаучному схоластическому озарению. Так и здесь. Альтернатива выискиванию чего-то похожего на реальность, взвешиванию, отмериванию… Чтобы в результате получить скуловоротный результат! Пусть лучше будет ангельская сущность. Непонятно?
- Не очень.
- «Долженствование» - это то, что нам достается вместо понимания. Что-то – немногое, кое-что – понимать, конечно, можно, но все остальное – чистое «долженствование». На этом строится жизнь.
- Чья?
Егоров улыбнулся.
Одна киногероиня объяснила почему ей не нужен пылесос: «У нас пыли нет». И все! Этого достаточно. И для нее, и для еще многих, многих. Это такой способ справляться с реальностью. Отрезной.
Полина внимательно смотрела на Егорова, ждала, что он скажет что-то еще, потом произнесла:
- Не притворяйся непонятным!
- Я пойду поставлю чайник.
- И тебе за это платят? – крикнула она ему вдогонку.
Когда Егоров вернулся в комнату, постель была застелена покрывалом, а Полина лежала поверх него. Голая.
- Чтобы без обмана, - сразу сказала она.
- Что?
«Да. Все без обмана. Вся тут – и глаза, и тело. Ничего не утаено», - согласился Егоров.
- Ну, вот! Я готова, - сказала она через какое-то время, видя, что Егоров отвернулся от нее и занялся чаем.
- К чему?
- Делай из меня ангельскую сущность!
Егоров помнил, как поразило его еще полудетское воображение то, как Полина вот так же лежала перед ним тогда - двадцать лет назад - на постели. Он не мог до конца проследить все обстоятельства, которые приводят к этому, не складывалось все это в что-то охватываемое одним пониманием. Это не поддающееся осмыслению зрелище! Подаренное не иначе как величием, грандиозностью мироздания.
- Я готова, - повторила Полина.
Двадцать лет назад Егоров фотографировал ее уже в этом «безобманном» виде.
«А что теперь?» - он искал что-то в ней из прежнего. В ней и в себе.
- Я хочу побыть твоей моделью.
- Сейчас?
- А когда? Еще через двадцать лет?
- Я сюда за другим приехал. У меня заказ. «Маленький город». Серия такая.
- А это тогда что?
- Это? Это другое. Здесь выставка намечается. Зональная.
- Ты уже говорил.
Она в изумлении нахмурилась, села на постели, закрыв себя коленями, вся как-то сжалась:
- Что, старая стала?
- Вот так посиди секунду!
Егоров поставил чайник на край стола, потом открыл большой кожаный то ли ящик, то ли такой специальный чемодан с фотографическим реквизитом, достал оттуда большой фотоаппарат и штатив.
Он сделал несколько кадров.
- Ничего не получится. Вернее, получится что-то другое. И света мало.
- Давай! – с дрожью в голосе произнесла она.
2.
«А ведь ничего и нет, - Егоров ходил по комнате, останавливаясь то у одной фотографии, то у другой. - Двадцать лет. Незаметных. В работе. Разбрасывая время. И есть помимо работы какие-то куцые воспоминания. Как обрывки пленки. От того «кина». Которое крутили на открытом воздухе в теплой летней ночи».
«Есть такое, что, если его повыгребать из карманов или вытряхнуть из старых коробочек и ящичков, то станет смешно и неловко. Кому об этом скажешь! Сплошное надувательство. Шарлатанство!»
Теплая, летняя ночь. И она, темноглазая, с растрепанными на вольном воздухе волосами… На минуту остановилась в задумчивости. Егоров увидел ее в свете фонаря на веранде. Что-то ее обеспокоило. Его взгляд. Из себя самой она ничего понять не может. Но у нее беспокойство. А он тоже остановился, смотрит издали. У нее темные глаза, полные губы, бледное, почти светящееся на фоне темных растрепанных волос лицо. Футболка, шорты, тонкие руки и ноги.
Наконец она тоже замечает Егорова. Они смотрят друг на друга какое-то время, и она убегает.
А он всматривается во мрак ночи, в котором она исчезла. И надо смириться с тем, что ее не отыскать в этой непроглядности.
Может быть, ее нет в природе – такое тоже предполагается. Это вытягивает душу сладко-тоскливой болью. Он не уходит еще какое-то время, даже подходит к тому месту, где она только что стояла. Он разочаровывающе напрасно пытается почувствовать это пространство, в котором она только что находилась.
Ночь неясных прекрасных ожиданий. Только это. И нет ничего остального.
Самое начало Егоров вспоминал, удивляясь самому себе. Легкости своей. На подъем. Не иначе как по молодости.
- Кто это? – спросил Егоров у приятеля, к которому он приехал в гости, про девушку в красной, с широкими легкими рукавами блузке, стилизованной под народную.
- Это Полина. У них дача на соседней улице.
- Полина! – повторил Егоров ее имя.
- Сейчас вас познакомлю.
- Нет-нет! Не надо!
- Да брось ты! Полина!
Егоров откуда-то знал, что это называется «угловатостью». Такое слово придумали для того, чтобы как-то прилично описывать ощущения от созерцания изящества, звериной естественности молодых женских существ. Такие слова нужны, чтобы уловить в природе эти переходы от детскости к чему-то уже почти взрослому.
Ему кажется, что только он это в ней замечает. Никого кругом это не интересует. Ну, или интересует, но совсем как-то не так.
Рядом с ней, как пришитый ее ухажер - сердито на всех глядящий белобрысый парень из местных.
Двухэтажный дом, отгороженный от леса только дренажной канавой. С самого утра бьет по ушам и нервам музыка. Все за столом, а ее с тем парнем нигде не видно. Уже давно. Егорова это угнетает.
Когда они наконец появились непонятно откуда, ее кавалер выглядел смущенным, он сразу пошел к столу и принялся угощаться, догоняя своих уже веселых друзей, а Полина куда-то пропала.
Она появилась опять только под вечер. Егоров увидел ее стоящей в одиночестве в стороне от общего веселья. Эта ее роль - забытой всеми, скромной, неприметной, даже чуть несчастной гостьи - казалось странной, не идущей к ней.
Егоров остановился возле нее, ничего не говоря.
- Потанцуем? – повернулась она к нему.
- Что? В каком смысле?
Егоров слишком напряжен, навыка размахивания руками в танце у него нет. Он претерпевает это занятие, не находя в нем смысла.
- Вы соблазняетесь? – почти прокричала она сквозь грохот музыки.
- Не знаю. По обстановке.
- Нет, вы не соблазняетесь, - как приговор. - Может, так попробуем?
Она притянула его к себе, положила его руку на свою талию, и они стали танцевать медленный танец, несмотря на неподходящую музыку.
Танцы в полумраке. Ее пальцы соскальзывают с плеча, и она их беспрестанно подправляет, взбирается на плечо. Это очень волнует Егорова.
Легкие, будто нечаянные касания тонких пальцев.
Они уже не танцевали, а просто стояли в полутьме, заслоненные от всех кустом. Их потянуло друг к другу. Бездумно. Он обнял ее сначала по-дружески, потом уже эти объятия зазвучали в нем по-другому. И она тоже откликнулась на него. Дальше – больше. Не прерывая поцелуя, он стал прижимать ее к себе с большей определенностью. Это было не очень удобно – на ней были плотные джинсы. Но ему показалось в какое-то мгновенье, что Полина будто поддалась ему.
- Вы что, все без этого не можете? – с трудом справляясь с дыханием, спросила она.
И все же остальное произошло только в городе.
- Привет, Дружок! - сказал Егоров не очень искренне, обращаясь к подозрительно глядящей на него овчарке.
- Его зовут Джек.
- Виноват! – извинился он.
Егоров никак не мог при Джеке сосредоточиться.
«Попробовать. Сделать шаг. Приблизиться, – говорил голос внутри него; уговаривающий, почти незнакомый, - стать рядом. Вплотную. И попробовать. Ощутить вкус. Живое тепло. Мягкость. Податливость. Наполненность. Все вместе».
«Пока Джек не смотрит».
Полина тоже испугалась самой себя.
- У нас не такой уж маленький город – у нас трамваи ходят, - произнесла она, внимательно всматриваясь в лицо Егорова, который в недоумении замер, остановив на мгновение свой натиск, услышав про трамваи - обрывок какого-то несмешного - «абстрактного» - анекдота на местном материале:
- Разве?
Полина будто не услышала его.
- Поздно уже не бояться. И бояться поздно, - наконец сказала она и потянула Егорова в соседнюю комнату, закрыв дверь перед носом тихо скульнувшего Джека.
«Полина, Поля, Лина… - изучал он ее имя. - От нежных, доверчивых родителей. Откуда же еще!».
«Она несет в себе это нежное, – Егоров не находил подходящих слов и думал все подряд. - Оно живет в ней. И она, несомненно, знает это за собой. Знает, что оно есть. Мягкое, нежное, молодое…»
Егоров встречался с Полиной почти до конца лета, приезжая на выходные. В маленькой квартирке на втором этаже двухэтажного послевоенной постройки дома. На тихой улице. Она жила здесь с родителями, с весны до осени пропадавшими в экспедициях.
Все, происходившее в то лето, захлестывало своей стремительностью, не оставляя времени на что-то хоть сколько осознанное. Это давалось обыкновенно и просто, только для этой отдачи предназначалось и могло без нее потеряться. Егорова едва хватало на то, чтобы понимать это, более полное «понимание» он доверил Полине.
«Они, наверное, думают, что знают, как все устроено в этом мире», - успокаивал себя Егоров.
«Думают или знают?»
«Поэтому все, что с ними происходит… или не происходит, кажется им немного несправедливым. Ведь они как бы все знают, все понимают!»
В квартире Полины всегда звучала классика. Что-то незнакомое Егорову и непривычное. Но он не спрашивал, кто это? Только недоуменно смотрел на Полину.
- Наконец и Брамс сгодился. Нашлось ему применение, - говорила она невесть что вместо объяснений.
А Джек, который не любил Брамса, когда начинала звучать музыка, уходил в прихожую на свой коврик, ложился носом к стенке и в тоске прижимал уши.
- Вот здесь у Брамса такое необычное место! - не обращая внимания на недоумения Егорова и Джека, говорила Полина. - Что-то здесь проскальзывает необъяснимое. Что-то эта музыка напоминает, что-то хочет сказать. А что? – неизвестно. И такая жалость! Будто музыка может обидеться из-за того, что ее не поняли.
Их прикосновения в этой нагретой за день душной комнате на втором этаже, в этом доме на тихой улице провинциального города. Под эту именно музыку. Егоров недоумевал, а Полина не могла объяснить ему, зачем эта музыка к их свиданиям.
Только постепенно он стал догадываться, что музыка может что-то объяснять. И, может быть, даже объяснять их отношения. Объяснять необъяснимое.
«А какие у них отношения?» - поддавался он своей глупости.
И эта музыка даже стала ему нравиться. Без особого понимания. Егоров и потом как-то узнавал Брамса. Как Брамса. Без названия, без угадывания жанра. Он не мог сказать что это: симфония или что-то еще. «Поразительная тупость!» - не очень переживая из-за его неприобщенности, говорила Полина.
Рассвет. Молочный, акварельный. Он проснулся по нужде и увидел. Рассвет. А там и она проснулась от позвякивания распахиваемого окна.
Полина была в сравнении с ним маленькая, легкая. Когда она сзади навалилась на него, обняв за шею, Егоров не чувствовал ее тяжести.
Она имела право. Ему была приятна эта доверчивая близость между ними. И все же этого нельзя было – с тоской чувствовал Егоров. Ничего нельзя. Эта ее легкость, ее руки, обнимавшие его за шею, ее веселость… Всего этого нельзя было. Все это должно было пропасть ни за что.
Полина висела у него за спиной, а он пытался что-то фотографировать. Широкую пустую улицу, какие-то строительные конструкции вдалеке, а над ними – голубеющее небо с легкими облаками, кусочек парка со старинной чугунной решеткой… Ему было неудобно. Он одной рукой фотографировал, а другой поддерживал ее за ногу, чтобы она не сползала со спины.
Егоров и ее фотографировал. Первый раз он снял Полину без разрешения. Она спала, лежа на животе, обняв подушку, простыня прикрывала только часть ноги. Он щелкнул фотоаппаратом, она повернулась во сне, и он сделал еще несколько кадров.
Она проснулась и увидела его с фотоаппаратом в руках.
- Что ты делаешь, Шурик? - спросила она, с улыбкой вытягиваясь на постели. Он успел щелкнуть ее и в этот момент.
Егоров думал, что она рассердится, но она восприняла свое участие в егоровском творчестве спокойно и даже с заинтересованностью.
Перед наведенным на нее объективом она сделалась серьезной, как если бы участвовала в важной и ответственной работе.
А Егоров, скрывая волнение, снимал торопливо и жадно, будто боялся, что Полина передумает.
Егорову казалось, что у него получалось все как надо, и он почти совсем не мучил Полину позами и ракурсами. Она старательно и терпеливо делала эту работу и все время ждала, ждала… Что за этой работой последует что-то еще. Дверь вдруг распахнется, сквозняк взметнет занавески, подхватит все посильное в этой комнате и закружит под потолком.
После этого Егоров стал фотографировать Полину почти в каждый свой приезд.
Он снимал ее где только возможно - в постели, на кухне, на подоконнике, в ванной… И даже в общественном саду, который начинался сразу за домом. Это Полина с безумно-веселым блеском в глазах, прикрывшись накинутым на плечи диванным пледом, потянула его в сад:
- Там есть одно дерево…
Полина могла это делать игриво. Ей нравилось. Игра. В кокетство. Игра в раздевание перед мужчиной. В этой игре - конечная цель показать самое скрываемое. Но до этого момента еще столько всего интересного! Приразденется, так повернется, этак, наклонится, улыбнется глупо и порочно, потупится с блаженством на лице и, наконец, уже без всего - лежит - не знает, что дальше делать, руки некуда пристроить… Прикроет низ живота, как на старинной картине. И как-то ей уже не очень интересно.
А потом лето кончилось. Егоров всегда осторожно, с не проходящим и через двадцать лет недоумением вспоминает то, что было потом.
В конце августа у Полины был день рождения. Егоров опоздал, приехал в разгар веселья.
И не мог сразу отыскать ее в толпе гостей, которые от духоты и тесноты в квартире высыпали во двор. Колонки с музыкой выставили в окно. Толпа полузнакомых между собой веселых гостей, соединенных в одном месте только ею. И вот Егоров, как в бестолковом сне, не может отыскать ее среди этих людей. Знают ли они, что он имеет самое непосредственное, самое главное к ней отношение? «Знают ли они, что она моя?» - думает Егоров. Похоже, не знают. Его воспринимают как одного из многих. Они здесь из-за нее. Они своим непризнаванием Егорова как бы оспаривают его главную среди них всех связь с ней. А она будто нарочно для него потерялась. И он как все. В незавидной роли - «как все». И он понимает, что его связь с ней делается с каждой секундой все непривычней ему. Связь еще только-только дарована. Он к ней еще не привык, и ему нужно убеждаться поминутно, что она есть, не привиделась, не почудилась. А она потерялась в толпе гостей в сумраке почти уже ночи.
«Такой вариант любви. Не на много счастливей просто несчастной», - теперь-то ему легко было рассуждать!
Потом она, конечно, нашлась… Это не принесло Егорову облегчения. Полина будто стеснялась его. Вела себя с ним как просто знакомая.
Он видел ее танцующей. Она на него не глядела.
«Она ускользает. Вот она уже рядом с тореадором, - вспомнил Егоров одну историю, - отбивает ладонями вместе со всеми ритм танца. Она рядом с ним. А не со мной».
- У нас не такой уж маленький город – у нас трамваи ездят, - донесся до него обрывок разговора. И смех. Такой же, как ему когда-то, такой же, как для него.
Эта книжно-балетная, кино-оперная ситуация вдруг ожила в реальности. Реальность выстроилась по лекалам той старой истории девятнадцатого века. И Егоров почувствовал себя в самом ее центре.
Но «тореадор» был маленький, вертлявый, с гладким, совсем еще подростковым, острым подбородком. Смешной такой. Егорову стало все это вдруг неинтересно. Какое уж тут положенное по фабуле душегубство!
Расстались? И так можно сказать. Он просто больше не приехал в ее маленький город. И потерялся. Сначала в толпе ее гостей, потом в жизни.
И ее ясные широко открытые глаза… В которых можно было бы прочесть безумное, неостановимое разнообразие ее жизни…
«Наверное их оценил кто-то еще».
Тогда все как-то легко давалось Егорову. И это. В жизни все быстро менялось, казалось, впереди еще много такого… лучше, прекрасней того, что сию минуту.
Полина тоже приняла расставание с такой готовностью, будто читала книгу судеб, где про всех все уже было расписано.
3.
Когда Егоров и Полина вышли на улицу, было совсем светло. Дверь в гостиницу оказалась запертой, и нужно было будить охранника.
- Ладно. Пойдем еще походим. А то сейчас как разосплюсь! Не подняться. Лучше в автобусе подремлю.
Егоров сбегал за курткой, Полина накинула ее на плечи, и они пошли пустыми улицами.
- А ты сам-то… Спать не хочешь?
- Я люблю совсем раннее утро. Застаешь пустой город.
Егоров помолчал и добавил:
- Молочные рассветы.
Полина чему-то усмехнулась.
У реки она присела на корточки, подняла с земли желтый листик и потрогала им тихо струящуюся воду. Волосы упали на лицо. Егоров успел поймать это мгновение.
- Ты работаешь? – спросила, она не оборачиваясь.
- Так… - несколько смущенно сказал Егоров.
- Не надо. Ты уж давай снимай свои «молочные рассветы», а не меня. Я сейчас страшная.
- Ты ничего не понимаешь.
Егоров сделал еще несколько снимков. Полина уже ничего не говорила. Она замерла, глядя на воду.
Наконец Егоров оставил ее в покое и переключился на перспективу безлюдной набережной, на спящие еще дома, снял реку в легком тумане, портовые краны в отдалении, буксиры и баржи, проглядывавшие сквозь дымку на середине реки.
- Утренний свет. Чистое небо. Солнце еще только показалось над горизонтом. Стены домов подсвечены золотистым светом. Светлый пустой мир. Ничего лишнего. Как в снах. И будто в этой пустоте и светлости какой-то забытый смысл прячется.
Теперь Полина искоса стала наблюдать за Егоровым. В ее глазах можно было разглядеть чуть-чуть иронии.
- Давно бы так. А то все подглядываешь за усталыми женщинами. Утомленными.
- Смейся, смейся!
- Или голыми.
- Ты уже жалеешь?
Полина не ответила. И только через какое-то время опять заговорила.
- Женщина как тело! Да? Пейзажи, натюрморты… и эти самые ваши любимые ню! Наряду.
- И что? Ты что-то имеешь против?
- Сама не знаю.
Егоров тоже будто задумался, и только когда Полина со вздохом поднялась от воды и стала медленно, глядя себе под ноги, приближаться к нему, сказал:
- В этом нет ничего оскорбительного. Мир таков. Повернут в эту сторону, скособочен… Радоваться надо, а не ворчать. Если существует в мире красота, то мир не может быть совсем плохим.
- Это что Федор Михайлович тебе подсказал?
- Какой Федор Михайлович? Ах, тот… Ну, может быть. Только красота уже давно спасает мир. Можно сказать, всегда спасала. Красота – это как Бог смотрит на нас. Из красоты. Или мы видим Бога в таком виде. Без красоты – как наказание. Божие.
Егоров внимательно посмотрел на Полину.
- Тебе смешно?
- Ладно, ладно! Не сердись!
- Красота оправдывает наш мир. Утро, весна, детство, юность… И женщины! Конечно! Может быть, в первую очередь. Мир обновляется через красоту. Ему опять хочется жить, продолжаться, длиться… Несмотря ни на что. И наша работа…
- Вы стоите на страже обновляемой красоты земного мира.
- Почему бы и нет! Смысл же всегда должен прослеживаться. В любом занятии. Мы тоже обновляем мир. В какой-то мере.
- Ты и меня такой сделаешь?
- Какой?
- Такой же красивой?
- Какой красоты тебе еще нужно! Ваш брат, то есть сестра, всегда пытаются добиться от своей внешности чего-то такого, что им совсем не нужно. И все портят.
- А ты уже специалистом сделался? По красоте. Знаешь, что кому нужно.
Егоров поморщился. Потом заговорил, внимательно глядя на Полину, будто сверяя с ней, с ее реакцией то, что он говорит.
- Конечно, все усложняется тем, что именно с вами, с вашей красотой не в одной красоте дело. Красота женщины – это что-то отдельное от всех остальных красот. Хотя всё и называют одним словом. Здесь-таки неустранимое присутствие тех самых отношений. Может быть, в чистейшем виде, в целомудреннейшем, но все же эстетизм, всякие там гармония, пропорции, утонченность и прочее – отходят на второй план. Здесь всегда присутствие чувственной жизни человека.
- Я так и знала, что это не невинно.
Егоров проигнорировал ее издевательский тон.
- С этим ничего не поделать. Авторские ощущения сродни желанию. Тот же душевный подъем. И это не невинно еще и потому, что с этим ничего не поделать. Непреодолимая плоскость фотографии. Но только, может быть, в этом и состоит не невинность. Не скажу – порок. А все остальное…
- А что? Если бы я была художественным критиком, я бы написала о тебе: его творчество исследует тонкие области взаимоотношений порока и красоты, земного и небесного, чувственного и духовного…
- Ты смеешься, но ведь примерно так и пишут. Тем более, что, в самом деле, есть такая актуальная задача – найти равновесие чувственности и нравственности… Нет, не так! Не нравственности – вкуса. Нравственного вкуса. Пока не найдешь – сомневаешься и в возможности такого равновесия.
- А у тебя не такая простая работа, как я погляжу!
- А то! В этом столько намешано! Впрочем, как и везде.
- Не дай Бог! А ты не накручиваешь? Так складно все у тебя!
- Складно? Так ведь приходится все время объясняться на эту тему.
- С кем?
- С высоконравственными старушками, с моделями, с администраторами и редакторами. Хочешь - не хочешь пускаешься в теоретические рассуждения.
- Не дают бедненьким снимать голых женщин!
- Далась тебе эти голые! Будто это так уж важно!
- А что важно?
- Ну что привязалась! Что важно? Сам не знаю. Много важного. Важно уловить то, что вот сию минуту происходит на твоих глазах и потом бесследно исчезает навсегда. Все ведь моментально и навсегда.
- Молочные рассветы?
- Вроде того. И не только. То, что происходит вокруг. С этим вот утром, с временами года, с городом, с царством-государством и так далее.
- И с женщинами?
- И с женщинами. Пока это все звучит. Тоска берет, как это все безвозвратно уходит в небытие! Хочется крикнуть: «Эй!»
- Эй! – неожиданно развеселилась Полина. На мгновение. На одну реплику. Но потом опять поникла от усталости. – Это у тебя призвание такое? Странное.
- Почему же странное! – Егорова начал на невыспавшуюся голову злить этот разговор.
- А я все про них думаю. Ты уже не можешь верить в наивные улыбки молодости. Вернее, ты не можешь не знать, что они не имеют влияния на существо этого мира. Они улыбнулись тебе. Улыбнулись без следа. Жаль эти улыбки. Бескорыстные, ни для чего, счастливые…
- Тебе их жалко?
- Жалко. И тебе должно быть жалко.
- И мне? Ну, пожалуй. Но их еще не время жалеть. А когда придет время, ты уже забудешь про свою жалость. Будет что-то другое. Всех надо жалеть. И нас с тобой тоже.
- Ну ладно, ладно. Может быть. Знаешь, что хорошо в твоих фотографиях? Лица! Значит, ты не врешь. Как-то они там себя оправдывают.
- Оправдывают? Ну, пожалуй. Если есть за что.
- Лицо, как музыка, - всему придает смысл. Что бы ни вытворяли с их телами, если они сохранили лицо, все пока в порядке, на все это интересно смотреть, за этим угадывается и смысл, и цель.
- Ну конечно! Это совместная работа. И им, и мне надо находить себя в этом мире.
- А ты получился каким-то страшно серьезным.
- Разве?
Егоров задумался, но не о последних словах Полины.
- В некоторых случаях все проще… Многие из них решают, что это и всё, что у них есть. Остальное – непрочно, сомнительно, сложно, трудно… А это всегда при них. Вот оно. Неиссякаемый источник интереса к ним.
- Инстинктивно они правы.
- Это не так уж страшно оскорбительно, как иногда пытаются представить. Из себя. Больше внутренней игры. Судя по тому, что и как бывает в этом деле. Ведь могут принимать все это без видимых затруднений, смотрят весело, с искренним энтузиазмом.
- Шалуньи!
- Вот именно. Да что я тебе рассказываю! Ты же и сама понимаешь.
- Но-но! Полегче!
Какое-то время шли молча. Будто выдохлись от разговоров.
- Все-таки когда пытаешься выгородить в этом мире уголок благостности, - наконец произнес Егоров, - получается фальшь. Фальшиво. Как остров Марлона Брандо.
- Какой остров?
- Не важно. Или как этот город. Всё это - благостное искажение реальности. Рисуешь превратную картину мира. Мир совсем не похож на тот город, что представляется на фотографиях. И женщины не такие. И всё остальное.
- Что на тебя нашло!
- Да-да! Так и есть!
- Ты сейчас договоришься.
- Ну, может быть. Это да. Так бывает. Надо поспать. Виноват.
У гостиницы Полина спросила.
- Ты долго еще здесь будешь?
- Нет. Развешу работы и уеду.
Ей показалось, что он ответил слишком поспешно.
- Ты хочешь остаться? - будто тоже заметив свою поспешность, спросил Егоров.
- Зачем?
- Так…
- Как ты это себе представляешь?
- Ну, да. Ты права. Больше всего не люблю в жизни суету, - пробормотал Егоров.
- Это я суета?
Егоров не успел ответить, Полина скрылась за дверью гостиницы.
Автобус с туристами отправлялся в девять. Полина только успела привести себя в порядок и схватить вещи.
В их последних разговорах перед отправлением уже совсем не было душевного участия. Так всегда перед прощанием - говорят о несущественном. И им не хотелось углубляться. Устало.
Только возвращаясь к себе, Егоров подумал, что ничего не узнал о ней. Даже не поинтересовался, что она делает с этими туристами из стран ближнего зарубежья.
«Про мужа она что-то сказала. И про дочь… Что-то такое мелькнуло. Может быть, я невнимательно слушал? Что у нее за работа? На кого она выучилась?»
«Она прожила все эти длинные годы в своем двухэтажном городе. Как ее хватило! В городе, по которому ездят трамваи. Два маршрута, перекрещивающие город трамвайными путями. А как других хватает?»
Егоров проспав весь день, встал и поплелся в кафе. То ли завтракать, то ли ужинать. В кафе никого не было. Гостиница опустела.
«Что это было? Спросить бы», - Егорова охватило неловкое какое-то беспокойство.
«Получение ответов - вот, что не состоялось, - наконец сформулировал он. – На вопросы… Их можно было задать, а я не задал».
Дождь застучал по тенту навеса над столиками кафе.
«Хорошо звучащий дождь», - очнулся от своих невнятных мыслей Егоров.
«Можно поехать к ней. В ее маленький город. Посмотреть на нее из реальности… Это будет, конечно, странно… И что-то ей сказать. И что-то скажет она. Поговорим…»
Дождь будто оправдывал его бездействие.
«О чем можно говорить? Что ни говори…»
4.
Утром вернулся приятель-художник, который ездил навестить мать в деревне и пописать на природе.
- До тебя было не дозвониться два дня. Ты что делал?
- Уговаривал несчастную женщину не считать себя самой несчастной, - еще не вполне проснувшись, пробормотал Егоров.
- Ну и как?
- Никак. Самого чуть не пришлось успокаивать.
«Может быть, она чудесным образом сохранилась», - Егоров больше ни о чем не мог думать. В этих мыслях пряталось беспокойство, которое ничем нельзя было пока вытравить.
У Егорова была подборка работ, еще никуда не попавших, просящихся в серию, которую он для себя называл «Уходящие женщины».
«И к каждой можно что-то почувствовать, - объяснял он себе, зачем это нужно. - Есть такая душевная технология».
Об этом Егоров ни с кем не мог говорить.
- Как люди несчастливы! Или как люди уродливо счастливы! – неожиданно для самого себя произнес Егоров уже за утренним кофе с сигаретой.
- Экак занесло нашего бедного фотографа! – приятель будто ждал от Егорова других слов – каких-то объяснений, подробностей, которые бы могли что-то объяснить. Егорову и самому хотелось что-то рассказать о Полине, но он не знал, что.
- Ты слишком академически к этому подходишь. Так с женщинами нельзя, - не дождавшись подробностей, сказал приятель, - засмеют. Твоя-то…
- Моя? Ну да… Ты прав. Она несерьезно отнеслась.
- Вот видишь!
«Насмешничала», - это Егоров вслух не произнес.
Он прихватил фотоаппарат и вышел из дома. На пленэр.
«Работать приехал! Фотограф!» – тоскливая злоба накатила на него.
«Не могу я просто работать. Работать и работать. Как друг Витя. Ведь вот же - творит! И не скажешь, что плохо…»
«Приехал снимать маленький город. Уже перефотографировал все, что только можно!»
«Они привыкли жить сами по себе. Довольствуясь малым… Тихими буднями, сонными праздниками… Выключенность, самопальность, неспешность, привычка к своему безвыходному положению… Им почти не нужен внешний – большой – мир».
«А мне? Мне он нужен? Я и в Москве устраиваю себе глухую провинцию. В многомиллионном городе!»
Он подумал, что мог бы жить где-нибудь здесь. Где живут сейчас эти и другие покинутые им простые и душевные, мягкосердечные и терпеливые…
На этом месте Егоров прервал свою мысль, чтобы уточнить для самого себя, что речь идет совсем не о Полине. «Ну, или не только о ней».
…которых ему сразу стало жаль, которых и сейчас еще очень жаль. Он покинул их для какой-то сказочно интересной жизни. Они благоговейно смотрели ему вслед, стоя на перроне. А ему было их немного жаль. Но он уезжал, и у него не было никаких колебаний. Ни малейшего сомнения. И они это понимали. И у них не было ни малейших сомнений. Так они расстались навсегда. И вот он подумал о них.
«Воспроизведение почти лабораторных условий для того, чтобы можно было наблюдать человека, его духовную жизнь. Буде такая наличествует».
«На фоне простенького города».
«Такой именно город нужен для ясности и прозрачности рассмотрения. Вот он – пустой и обозримый. Нет в нем больше ничего. И искать не стоит».
«Город без обмана. Мир без обмана. Жизнь без обмана. Чтобы сразу. Чтобы всё без обмана. Без «фотомонтажа». Без подгонки. Без чудесных сказок…»
«Вот и она хотела без обмана».
«А самое безнадежное – ковать тут бытовое счастье. Женское. В особенности».
«Остался бы... Наблюдал бы все их отчаянное простодушие. Безвыездно».
«Строил бы вместе с ними… с ней… или с кем-то еще счастливые планы…»
«Работал на местном заводе».
«По специальности».
Егоров вспомнил про свое вузовское образование, от которого остались одни впечатления, и сморщился в улыбке.
«Нет, этот хомут уже не по мне. Ну, значит, что-то другое. Только бы не эта подвешенность в пустоте! Достигнутого».
«Теперь - чистая схоластика. Полуремесла-полуискусства. Будто обкрадываю их - природу, людей, эти улицы. Подкрадываюсь, подглядываю, улучаю момент… Смущаю утомленных женщин…»
Егорову нужно было как-то защититься от неконтролируемого наползания повышенной мрачности. Иногда - хоть на вечер, хоть на полосу настроения - помогали «вспоминания» своих «несомненных» работ. Помогали мысли о том, что так вот они ему дались - эти черно-белые тени. Реальности. Мелькнувшие. Это состоялось и теперь пребывает. С ним. Неотъемно.
«Не очень это, конечно, надежное утешение – тени! Только ненамного надежней реальности. А так-то что? Все растворится в мире атомов. Самое нетленное. Но на какое-то время этого должно хватить».
Так он, если удается, думает о своих работах. И с покорностью принимает то, что все это только погоня за чем-то неочевидным и недоказуемым.
«А что еще скромный фотограф может сделать для изменчивого мира и ускользающего времени?!»
«Простые события. Неспешное течение…»
Некоторые «утешавшие» его работы вспоминались чаще других. Егоров помнил их в подробностях. Мысленно опять и опять делал тот же снимок.
«Как у нее красиво лежат густые длинные ресницы закрытых глаз. Она прикрывает ладошкой нос и рот, чтобы сдержать рыдания. И глаза закрыты. Ее парень что-то говорит, трогая ее за талию».
Это уловленное мгновенное чувство чужой жизни и нравилось ему в его работе больше всего.
«Тоненькая, с домашним лицом, в брючном костюме. Покачивается то ли от усталости, то ли от хождения на тонких ножках и высоких каблуках. Что-то подозрительное есть в этой нетвердости. Ранним утром».
Вот если бы она захотела помощи, оперлась на его руку, доверилась ему! И что? И он бы от чего-то спас ее… И он… скорее всего испугал бы ее.
Щелкает фотоаппарат. Она проходит мимо, теряется в перспективе улицы. Очередная «уходящая женщина».
«Когда она наклонялась, короткая кофта чуть сползала и обнажала полоску ее спины. Это нравилось. Наклонилась и… Это хорошее зрелище. Достойное... Женщина со спины. Сами они себя не видят. Они не боятся показывать спину. Хоть кому. Подумаешь – спина! Под кожей угадываются мышцы, вблизи видны родинки или мелкие прыщики, легкий пушок во впадине вдоль позвоночника... Это позволено видеть совершенно постороннему зрителю. Тогда как спина – это стадия того самого полного доверия. Как без доверия, если уже дошли до «постельных» сцен!»
Егоров в который раз стал прикидывать, как из всего можно было бы составить что-то презентативное.
«Уходящие женщины»… Или может быть - «Короткие чувства»! Это если сходу, не задумываясь. Обрывки чувств. Короткие. Мгновенные. Как щелканье затвора».
«Она стоит в полумраке сумерек. Черты лица только угадываются. И взгляд только предполагаешь. Его направленность. Сулящую…»
Егоров подумал, что у него все перепуталось – воспоминания о реальных событиях и о фотографических работах.
«Размышления о этом мире… С их помощью. Такое возможно?»
«А это? О чем вообще никак ничего нельзя сказать. В чем притягательность этого? В том, что это не предназначено будто еще ни для чего. Но это уже есть. И в этой непредназначенности для этого и вообще ни для чего есть самое прекрасное. Мысль бесчувственно отсылается в сады Эдема. По формальным признакам. Это оттуда! Именно это невозможное будто бы в реальности соединение возможного и невозможного. В одних существах. Вот и весь ответ. Не оскорбленный земным пониманием. Это хорошо переживать волнами чего-то еще не оформленного мыслью. И молчать».
«Блестки и вышитые узоры на ее шапочке. И будто видишь тысячелетнюю историю ее племени. Стойбище… Или аул? Кто разберет! И не спросишь. Разговор не получится».
«Молодая, красивая… Но одета «как подстреленная». Куртка, из которой она выросла, вязанная шапочка и брючки. Из всей этой простоты - ее лицо, как иконописный лик в окладе. Это бросается в глаза. Так выглядит Клавдия Шиффер, посланная от модельного агентства на картошку. Так выглядят голливудские звезды, которые по сценарию должны сыграть вдруг что-то нищее».
«Подтягивает капроновые чулки на худых ногах. Потому и подтягивает, что на худых. Сначала на одной ноге, потом на другой. Приподнимает край платья и подтягивает. Как-то не очень беспокоясь о встречных с фотоаппаратами. Это необычное впечатление. Вдруг заглядываешь в то, что обычно спрятано от всех. И узнаешь, что еще носят капроновые чулки!»
«Она лежит голая и измятая. Ангельская душа ее отлетела…»
Этот перебор старых фотографий не всегда, конечно, но случалось, помогал, оказывал душелечебное воздействие.
«Это маленькое, пустяковое – то, что случилось поймать и спрятать в темный мир объектива - далось. Это доверие! Радуешься не самому этому пустяку, радуешься доверию».
«И надо думать не о бронзе реальности, а о чем-то конкретном, просто и доступно предоставляющем себя для обозрения. Это так очевидно! Всегда самое удачное возникало не из тупящего стремления что-то освоить раз навсегда, а из «очарованности» мимолетным. Тогда будто подбираешь ключи к этому миру. Не своя собственная фомка или отмычка, а именно ключи! Они есть. Они принадлежат всем сразу и никому в отдельности. Как и этот мир, который ими отпирается».
«Поверить в «объективность» этого мира? Может быть, эту «объективность» надо нащупать в работе. Не пустое фантазирование, а разгадывание того, что существует помимо нас».
«Хотя не приписывать реальности свои домыслы – почти невозможная задача. Живешь не с «пониманием», а неким ориентиром понимания, с версией…»
«Со вспышками какого-то особого понимания. Уводящего. Человек раб своих пониманий. Полу-пониманий, полу-фантазий».
«Что же сейчас, сию минуту? Передать это сумеречное бесчудесное проживание? Существование. Которое определяешь сейчас для себя как главное. И дальше что с этим делать?»
Еще несколько дней Егоров пробовал «работать». По-разному пробовал. И так и этак, и «правильно», и наугад, но ему казалось, что все было не то - «фотографическая графомания», пустые кадры.
Он представлял какими-то проблесками - по старой памяти - как это может быть, - это проникновение в то, что видишь. Когда ни капли не остается вне этой минуты, вне этого единого порыва.
«Будто обманываешь свою природу, обманываешь реальность…»
«Жизнь и состоит из одной только реальности. Ничего в ней другого нет. Одна материалистическая реальность».
Егоров ходил по городу, прошел его из конца в конец, часами сидел на берегу, глядя с высоты на проплывающие теплоходы и баржи.
«Они унижены всей этой жизнью, которую предлагает им судьба, - наконец, будто даже с облегчением Егоров нащупал настоящий источник своего затянувшегося беспокойства. - Унижены, но не думают об этом почти никогда. Это и неправильные мысли. Они никуда не ведут».
«Можно пожалеть в прошлом не себя, а их. И жалеешь именно их, а не себя. С самим собой уж как-то разбираешься».
«Пребываешь в непостижимости этой жалости. Не разложимое на части чувство. Дикое. Если взяться за обследование, то можно вообще ничего не обнаружить. Ни частей, ни целого».
«Что теперь с этим делать?»
«Вот уедешь, оставишь этот и прочие двухэтажные города в покое. И они тебя оставят. Наконец».
«Потерпи!»
5.
В октябре Полина опять оказалась в городе. На этот раз с какими-то китайцами. Она уговорила их сделать незапланированную экскурсию. Они особенно и не возражали.
«Зональная»! - почему-то удивилась Полина, увидев афишу перед входом в ДК железнодорожников.
Там был довольно большой тупиковый коридорчик, отведенный под Егорова. Получился импровизированный зал с его работами. Старыми и… из последнего дня лета. Эти фотографии – с Полиной – так и называлась «Последний день лета». Три снимка. Два в квартире и еще один у реки. Эти три работы как-то отличались от других работ. И оформлены были по-другому.
Полину вздрогнула, увидев себя на фотографиях. Сердце защемило.
«Он-таки сделал из меня что-то не от мира сего. Не узнать. Как это у него получается!»
Она ходила по выставке и слушала разговоры посетителей.
К «своим» фотографиям она возвращалась несколько раз. Ей было интересно послушать публику. Но о голых женщинах почти никто не высказывался. Только мальчишки, пряча улыбки, подталкивали друг друга локтями.
«И это все! – будто даже с обидой думала она, - как же так!»
Ей срочно захотелось счастливых мыслей. Как воздуха не хватало.
Полина почему-то совсем не подумала о том, что может встретить здесь Егорова, а тут вдруг вспомнила о нем и моментально испугалась: «Он еще что-то подумает!»
И тут же услышала за спиной голос Егорова.
- Ну вот! – с досадой пробормотала Полина.
- Приехала! Тебе показать мои работы? - Егоров возник откуда-то из служебного помещения, - провести экскурсию?
- Не надо. Зачем! – поспешно ответила она, огладывая выставку, отыскивая глазами своих подопечных, - да я уже и все посмотрела.
- Ну что ж ты увидела? Тебе понравилось?
- Да-да! Все хорошо.
- А вот это? Мне интересно знать, что ты видишь.
Полина в нерешительности оглядела зал, разыскивая своих туристов.
- Ладно, - вздохнула она, - есть еще время.
Она повернулась к портрету мужчины, развалившегося на каком-то ящике, стоящем у стены длинного, похожего на склад или коровник здания. Помятый, с мешками под глазами, с пивным брюшком, с сигаретой в уныло кривящихся губах…
- Этот? Я что, должна что-то угадывать! - Полина задумалась, глядя на фотографию. - Ну, хорошо. У него – такого – еще есть мамочка.
- Мамочка?
- Да, мамочка. Но он ее уже давно не стесняется. Не стесняется своей не-детскости. Старушка его поглупела от старости, усохла, сморщилась. Она совсем не похожа на его детскую мамочку. Которая водила его за руку, все ему объясняла по жизни и так. Теперь то что! Он такой, каким его сделала его жизнь.
- Про мамочку это интересно! Мне нравится. Я и не догадывался! А эта?
- У них есть угол, у них есть общая постель в том углу. Они держатся за руки. Их пугают разговоры с незнакомыми людьми. А к этой улице в чужом городе они уже кое-как привыкли, им уже не очень страшно. Рук-то они не отпускают.
В Полине проснулся азарт. Она с лету стала комментировать развешанные фотографии. Егорова и потом все подряд.
- Это что-то вроде исследовательской работы, – начала объяснять она «обнаженку», будто строгий, отрешенный член худсовета. - Что только ни делают с ними, как только ни снимают! И вот же – находят что-то новое, необычное, не виданное. Новый взгляд… Какая там эротика! Хоть и мягкая. Раздел, но не для этого самого, а для того, чтобы поразиться несчастности, чтобы наполниться жалостью. Вот и всё.
Егоров не успевал за ней и ее мыслями.
- Шрамик у самого уголка губ. Придает выражению лица некоторую готовность к пороку. Еще та! А эта… - Полина перешла к следующему портрету, - хороша! Она как новенькая хорошая вещь. Пока еще не распакованная даже. Так и ходит в упаковке. И улыбка ее – как знак качества. Проглядывает. Сквозь полиэтилен.
- Мать и дочки. Их видишь одновременно. Улавливаешь сходство. И задумываешься над теми изменениями, которые произвело время с лицами мам, которые лет пятнадцать-двадцать были такими же, как их дочки сейчас. Это уж совсем про меня. Что-то в выражении лица, в резкости, загрубленности черт... И зачем вам только это надо! Что вы все лезете! К стареющим женщинам. Время дорисовывает портрет. Он дорисовывается изнутри. Неконтролируемо. А пока – ангелы, наивные, невинные, витающие, как и положено ангелам, в облаках.
- А эта фотография… «Алиса»… - Егоров воспользовался затруднением Полины перед очередной фотографией, они опять вернулись к тупичку с его работами. - Она стеснялась себя. Своих коротковатых, кривоватых ног с большими, портящими обувь суставами, своих рабочих рук…
- А ты безжалостный.
- Нет, почему! Я их всех люблю. Такими, как есть.
- Что ж ты думаешь, от твоей любви они сразу делаются счастливыми?
- Ну, может быть не сразу, - улыбнулся Егоров ее неожиданной агрессии.
- Зря все это.
- Да?
- Все-таки посетители думают не об искусстве фотографии. Не об искусстве. А о жизни.
- Это плохо?
Перед некоторыми фотографиями Полина не знала, что говорить.
- Разрез глаз. Надо что-то такое сказать про разрез глаз. А что тут скажешь! Какими словами можно что-то сказать о этих глазах? Ничего не получится. Невозможно перевести один способ описания мира в другой. Никак не совместить эти разные описания. Не преобразовать одно в другое. Только глупости городить.
Видно было, что Полина утомилась:
- Опять что-то голое и уродливое. Каждый ищет и находит свое в мире. И все сейчас может считаться высоким искусством.
В конце концов, Полина присела, усталая, на подоконник. Напротив нее висели несколько портретов.
- Жопы, жопы… наконец - лица! – выдохнула Полина, окидывая одним взглядом стену с фотографиями перед собой.
- Немодное в начале двадцать первого века лицо, - добавила она, кивнув в сторону одного из портретов – не егоровского - изображавшего какую-то серьезную, сердитую даже, молодую женщину с растрепанными волосами.
- А вообще вы молодцы, - Полина пошевелила неопределенно рукой в сторону стен, увешанных фотографиями.
- Что?
- В сравнении с простыми смертными. У вас совсем другое отношение к жизни.
- Какое?
- Такое. Изыскательское. Все бы вам доискиваться до чего-нибудь. Не живется вам спокойно!
- Как без этого!
- Въедливое отношение, - не слушая Егорова, почему-то все больше раздражаясь, говорила Полина. - Вам бы все вывернуть наружу! Диагноз поставить.
- Не всегда. Глянца – сколько хочешь. А так-то… Ты понимаешь… Фотограф - как доктор. Ему открыты все тайны.
- Это в смысле раздевания?
Егоров не стал реагировать на ее реплику, только как-то виновато улыбнулся.
Они вышли на крыльцо. Автобус уже стоял под парами, дожидаясь Полину.
- Полина Андреевна! - окликнула ее китайская девушка, стоявшая в дверях автобуса.
- Это кто? – спросил Егоров.
- Ее зовут Лян. Она нам переводит.
- А ты зачем здесь?
- Работа такая.
- Какая?
- Ты меня в чем-то подозреваешь?
- Нет, просто интересно. В жизни все случайно. И единожды. Если не случайно и не единожды, то значит, кому-то стало что-то в этой жизни понятно. А в этой жизни ничего не может быть понятно - так не бывает.
- Бывает.
- Что бывает?
Китайцы внимательно смотрели на них из окон автобуса.
- Ну что же… - сказала с улыбкой Полина, - поучаствовала в твоей жизни. Творческой. Пора.
- Постой!
- Пора.
Полина скрылась в автобусе. Егоров увидел ее уже за оконным стеклом. Она помахала рукой, и китайцы тоже как по команде стали махать руками и фотографировать Егорова.
Ему тоже захотелось запечатлеть уходящий момент - лицо Полины, едва просматривавшееся сквозь оконное стекло, в котором отражалось голубое небо и белые облачка. Это выглядело очень художественно: будто на одной пленке сняты совсем разные объекты. Но фотоаппарата под рукой не оказалось. Егоров беспомощно глядел, как большой туристский автобус медленно разворачивался на площади перед ДК и уезжал.
2012.