«Ну кто сказал, что у нашей матушки-природы будто бы совсем нет плохой погоды? Высунул бы он свой нос во двор здесь и сейчас. А я вышел из подъезда и сразу догадался, что автор текста той самой песни любит жизнерадостно урчать, как унитаз. Или оптимист неизлечимый. Не исключено, что стишата в его светлой голове вылупились в самое лучшее время года и в самом райском уголке – в разгар бархатного сезона где-то на пляже в Пицунде. Причём, не просто так возникли, а после трёх бокалов доброго вина и аппетитного шашлыка в обществе изумительной блондинки, приехавшей к Чёрному морю лечить молодую скуку.
Впрочем, ба!.. как же я мог забыть, что именно Эльдар Рязанов сам и написал стихи той песни! Да-да!.. Ошибочки тут нет. Помнится, в одной из телепередач он об этом поведал всему белому свету, – так, беседуя с собою, кисло размышлял Кочетков по дороге на работу в свой ЖЭК. – Талантливый мужик, таким всегда везёт. И деньги у него есть, и любовницы. А тут ни того, ни другого. Мыкаюсь, третий год с тоской в обнимку днюю и ночую. Даже жена сбежала, и не понять, как дальше-то жить… А может, и нет у него любовницы – не нужны уже бабы для «этого» дела. На старости лет не получается из него плейбой. В его годы такое бывает…
Стоп! Тут я не прав – песня-то давным-давно написана».
Запирая дыхание, в лицо Кочеткова дул колючий встречный ветер. Метель гуляла по городу весь вчерашний вечер и всю ночь. Зима зрела, ликовала, на земле и в небе владела всем пространством. Тротуары занесло ребристыми сугробами, и никакого спасения нет от непогоды – сколько ни греби лопатой, через час на том же месте непременно возникнут новые снежные редуты. В этот ранний час уличные фонари на столбах сияли как-то тускло и тоскливо, их свет стремительно и густо прошивал косой лёт снежинок. В такую лихую погодку ни машин, ни людей почти не видно. Город еще спит, лишь кое-где в домах видны сиротливые жёлтые окна, но через час-полтора все, кому надо спешить на службу, проклиная метель, потянутся к автобусным остановкам, будут торить первые тропинки по тротуарам, по заснеженным скверам.
«У природы, увы, есть плохая погода, и даже очень гадкая, что вполне соответствует закономерности земной благодати; и с этим прискорбным фактом, извините, Эльдар Александрович, ничегошеньки не поделаешь – надобно мириться, – так Кочетков продолжал мысленно спорить с известным баловнем судьбы. – Нет плохой погоды, когда у тебя есть хорошая одежда и обувь да машина крутая в придачу. А как быть, коль на душе и в кошельке и мерзость, и пустота прижились? Рязанов, конечно, по-своему прав: увидел скромное очарование в природе, взял да и воспел… Получилось недурственно. Теперь мы обязаны думать, будто всякая погода пригодна для лирического настроения. А если его нет, как избавиться от кутерьмы душевной непогоды? У меня вся жизнь – смерть желаний, одни годы и невзгоды, мать их... Как ни кручусь, как ни верчусь, а с каждым днём всё непосильней кладь. Жена, сколько лет жила со мной, столько и канючила: надо то купить, надо туда съездить… Всю душу исколупала упрёками. А где на всё взять деньги?! Не выдержала, ушла к моему шефу. Сейчас её сучья красота пахнет большим баблом – в меха да в шелка завернулась, летает на Канары да на Багамы солнечные ванны принимать… А я, с моим-то прочным умом и талантом, – кто я?..
Вот уж точно: «В сердце одиночества печать и бессонниц горестные всходы…»
Вчера футбол смотрел, пиво хлебал. Уснул поздно, подскочил рано: надо тротуары лопатить. А их хоть до апреля очищай – то снег, то гололёд, то каша из снега и грязи. И у начальства тоже душевная непогода круглый год: там сосулька свалилась на голову важного господина, здесь – шёл, поскользнулся, очнулся – гроб. Доля досталась, что шахматная игра – и шахи тебе, и отборные маты. И всё это надо благодарно принимать?!
Хреновенько получается, коль это всё мне назначено природой. Ну уж нет! Где же тут элементарная справедливость?! Я в школе учился – дурака не включал, диплом институтский имею не абы какой, а красненького цвета, диссертацию за два года написал. Я, наконец, имею право на честь и на достоинство! Потому и горжусь: директору своего института всё же на прощание морду набил. Нет, не за то, что моя Алка три года блудила – была любовницей шефа, а потом и женой стала, а за то, что он на моём горбу, как в рай, в высший свет науки въехал – членкора получил, орден на грудь повесили. Бесстыдно приворовывал мои научные статьи и мною же помыкал, скотина! За жену не в обиде. Пусть теперь он пыхтит, угождает всем её невозможным прихотям – меры-то она не знает. Для неё все земные блага – арендная плата за красоту, за альковные удовольствия. Отныне не я, а он будет башлять, старый козёл! Так ему и надо!..
Увы, любимой работы лишился, но сполна отмщён: шеф три дня потом на работу не выходил, сказал, мол, бандиты вечером напали.
Над своим последним научным открытием два года горбатился, вкалывал – посидеть на унитазе было некогда, а эта бездарь, эта серая клякса от науки в соавторы нагло затесалась. Не курочку умыкнул – великую идею украл. Привык жить сладко, ничуть не заботясь, как и чем заслужил такое право. На морде нарисована несмываемая брезгливость - все, кто под ним, величиною с вошь.
Ненавижу! Ублюдок! Упырь! Урка!.. Вот и всё, что в мозгах кувыркается…»
Наконец из сумрака показался дом, в полуподвальном помещении которого ютится родная прокуренная комнатушка дворников. А Кочеткова эта песенка в покое всё никак не оставляет, в памяти знакомо звучит голос Алисы Фрейндлих:
Смену лет, закаты и восходы,
И любви последней благодать,
как и дату своего ухода
надо благодарно принимать.
«Почти уговорила… Неужели пора уходить?» – подумал обречённо. И сам себе ответил с горестной улыбкой: «Быть может, и пора… Хватит! Осточертело…»
Подошёл к полуподвалу, стал спускаться по припорошенным ступеням. Под снегом намёрзла коварная наледь. Вдруг подошва ботинка соскользнула, и Кочетков, взбрыкнув ногами в воздухе, с маху хлопнулся спиной на острые края ступеней. Дикая боль пронзила бок и основание спины, там, где копчик выпирает. Дыхание спёрло.
– У-ххх!.. – выдохнул из себя медленно. Скрючился, пережидая страдание. Боль не уходила.
– Всё, хватит! Надо обзавестись новым «другом». Макаровым. Нет, Калашников надёжней будет!.. Пришью Алку и её козла старого. А потом и себя порешу, – не сказал, а почти простонал. – Ну на хрена мне всё это благодарно принимать?!..
Боль уходила медленно. И вдруг ужаснулся греховности своего решения и скумекал: в нём дрыгнулся серийный убийца Брейвик. Затих, задумался… Во спасение мысль пришла, как анальгин:
– Стоп, Кочетков!.. – приказал себе сквозь стиснутые зубы. – Пусть Алка медленно, но верно, в гроб законопатит своего престарелого сластолюбца. В загсе расписались. Теперь у неё есть двухэтажный шикарный особняк за городом с просторным холлом и десятью комнатами, «опель» и «мерседес» в гараже стоят, и прочее, и прочее… Обильное, надо признать, наследство… Всё будет тип-топ!.. Найдёт нового любовника, мой бывший шеф ей на фиг не нужен. Попался!..
И боль ушла. И на душе похорошело…