Дом, который погорел, не может оставаться прежним. Стоит обугленный остов – вблизи пахнет бомжами, издали тоже неэстетические чувства вызывает…
Елена Петровна, придержав подол длинного пальто, впрыгнула в оконный проём, соскочила внутрь. Осмотрелась. Трудно понять, где первый этаж, где второй. Сквозь дыры в крыше видно небо. Внизу, под снегом, груды кирпичей, железяки, мусор. Прошлое вспыхнуло в памяти… После пожара она не нашла общий язык с чиновниками жилуправления и ничего не получила. Устроилась, без детей, в нижней квартире – без электричества, но с сухим потолком. Осенью потолок потёк, и печка, столетняя, стала дымить. Однажды проснулась посреди ночи от грохота разбитого стекла. Сердце бухнуло тяжело, горячо… Матерный выкрик! Топор припасён под кроватью, но руки и ноги будто скованы… Прислушалась – тишина. Будто не влетал камень, не грохало стекло, не раздавался дикий мат…
Уехала из города – устроилась по контракту в село. А, появившись в осенние каникулы, увидела разгром. Все: книги, одежда, мебель, посуда!.. Горка, прабабушкина, расколочена! Кто? Зачем? Опять вспенились послепожарные разговоры, что выкуривают их с золотого, в центре, места…
Елена Петровна осторожно прошла вглубь, к своей половине.
– Ты это, Лена? В моей?
Елена Петровна повернулась на хриплый голос. Генаха!
– В твоей, в чьей же ещё…
В квартире под Зиминовыми жильцы менялись постоянно. Генаха жил последние лет десять. Даже имея крышу над головой, он жил как-то бездомовно, а после пожара вовсе понесло. И непригляден, как худой бомж.
– Мысль есть. Исполнишь?
– Хоть воробья в поле словить.
Они обговаривали мысль, жестами показывая, как что устроить, и увидели управдома. Тот и уклонился бы, но поздно. Остановился, большой, холёный. Уводя в сторону взгляд, заговорил, что уж давно бы… Давно бы пора им – получить своё, а ему – снести этот кошмар…
– Мы сами, – коротко бросила Елена Петровна.
Управдом запомнил свой разговор с ней сразу после пожара. Он тогда оговорился, что будь у неё деньги, она купила бы себе квартиру и жила бы с детьми припеваючи. А она в ответ, что будь её воля, то выстроила бы дом – вот на этом самом месте, где с 1911 года жила её семья… И пошли бы все… со своей квартирой! Он-то сразу понял, что с настроем подобным – ох долго! – не видать ей жилья…
– Исполнено будет, Елена Петровна! – такое обращение впервые слышала она от ровесника Генахи.
– Добро!
И не обращая внимания на управдома, они разошлись.
По дороге в жилуправление Елена Петровна завернула в фотоателье. За стойкой никого, но вдруг появился старичок с сухим, чистым лицом и голой, на яйцо похожей головой. Взгляд цепкий и будто знает он Елену Петровну и всех её родных – до седьмого колена. И Елене Петровне тоже вдруг показалось, что она, да и родные все, знают его. Он спросил заботливо:
– И что же у вас?
Елена Петровна подала фотографию:
– Вот! Нельзя ли?..
– Всё можно, всё можно, – произнес успокаивающе фотограф, вглядываясь в старинный снимок, изображающий троих детей.
– Моя бабушка, – сказала Елена Петровна, указав на девочку в полотняном платье и кружевных панталончиках. – Скоро ей сто два года.
– И жива?
– О, нет! Уж двадцать лет… А этот мальчик – брат бабушки, погиб на войне. А этот, младший брат, вернулся с войны раненый и скоро умер.
– Да-да, – мастер изучал снимок. – А кажется, что впереди всё хорошо.
– И вам тоже? – обрадовалась Елена Петровна. – Ведь это не просто так? Ведь это что-то значит?
– Несомненно, – промолвил мастер. И, немного подумав, сказал:
– Но мастерской, где это делали, нет уже. Знаете вы?
Елена Петровна кивнула, что знает.
Выбрали рамку с объёмным серебристым багетом. Договорились, что Елена Петровна зайдет через час-два за готовой работой. Снимок должен стать важным звеном в её сценарии: что пожелаешь в Новогоднюю ночь, то исполнится!
Она шла в мэрию. Вдруг, будто кадры в кино, в уме картины, как бабушку с братьями, детей, везут в Дворянское Собрание – на ёлку. В руках у бабушки-девочки бальные башмачки: запомнятся на всю жизнь. И следующим поколениям память о них передастся – чтоб стали хрустальными…
Идя по аллее, Елена Петровна искала логическое объяснение возникшей здесь сегодня красоте. Наверно, так: снег упал, таял и мерз, потом упал, таял и мерз следующий слой и следующий. В итоге… она подошла к мэрии. Лирика вмиг умерла – имела место быть проза. Елена Петровна с трудом открыла дверь, миновала безучастного охранника, свернула и оказалась в коридоре жилуправления. В очереди уже сидело пять человек: старый мужчина, бабушка и три женщины. Все поняли, что она не новичок в хождении по властям. Считалось, кто не ходит, тому «плохо надо», а кто выходил, добился – слыл удачником.
Елена Петровна уселась на дальний стул и открыла блокнот, на глянцевой корочке которого изображение счастливых детей и фраза по-английски про счастье. Последняя запись в блокноте: «Стенографировать во время приёма и подать на подпись!» Елена Петровна засмеялась громко, а люди в очереди посмотрели на неё осуждающе. Редко здесь острили, чаще оказывался такой, кто говорил: «Ну, и тупые мы!»
Опять разговор шёл о Ногиновой – начальнице жилуправления (Елена Петровна саму не видела, а коридорный фольклор расписывал её вальяжной, имеющей любовника-цыгана, раздающей квартиры за взятки).
Да ведь как подсунуть? Ведь не умеем подсунуть!
Женщина, сидящая в стороне, вдруг взорвалась:
– О чём говорим! О чём говорим!
По внешности и поведению дамы угадывалось, что когда-то – в школе, в институте – она сияла, была звезда. Но навсегда отпечаталось в ней болезненное, фанатичное. Она тряхнула папку с бумагами, бросила её в сумку и продолжила:
– Это навязывают, поймите вы!.. И технологии, поймите, такие, чтоб мы сами себя за дурачков держали… Я двадцать лет в этом коридоре…
Тоже, оказалось, история. Елена Петровна живо представила деревянный дом, укоренённый в центре города, с балконами и мезонинами, летом утопающий в зелени. Музейная ценность, в которой неудобно жить.
– Я тоже была тупая. А теперь… Я поняла… У вас что? – спрашивала она и, не дожидаясь ответа, будто заклинала:
– Только не верьте им! Не верьте!
В кабинете она пробыла долго: её голос, взвинченный, вырывался в коридор через тяжёлую дверь. Выскочила, как нахлестанная, бросила: не верьте, не верьте! И вынеслась.
Елена Петровна зашла в кабинет. Заместитель мэра и секретарь не сразу сумели после драйва сделать нужное лицо. Заместитель одет, как всегда: костюм, рубашка, галстук. Грубоватые черты лица смягчены кабинетной работой. Про секретаря, расторопную женщину средних лет в вязаном вишневом костюме, Елена Петровна думала почему-то, что у неё есть милая и славная дочь. И ещё, что она тоже из коренных горожан. Впрочем, нечего думать о внешности их, о манерах их, о детях! Гнать такие мысли! И по разные стороны баррикад!
Подстегнув себя, Елена Петровна достала блокнот.
Заместитель глядя в свою папку, бросил:
– Рассказывайте?
Елена Петровна на чистом листе блокнота написала сверху дату. Чиновники с изумлением посмотрели на неё.
– Я запишу, – пояснила она. – Слова к делу не пришьёшь, согласитесь? А запишу и на подпись вам…
Чиновники перебросились взглядами. Заместитель сказал:
– Напомните, что у вас?
Напомнила. А потом вдруг замямлила, оправдываясь:
– Я, понимаете, не могу часто отмечаться. После пожара выехала далеко, понимаете. А контракт же заканчивается… А прадеды здесь тоже жили. Отсюда мы, коренные…
– Мы тоже не приезжие, – обиделся чиновник.
Елена Петровна взглянула на него удивлённо – не верится. Заместитель и секретарша, перемежая заготовленные реплики, заговорили о трудностях с жильем, неразрешимых вечных. Что информацию об очереди узнавать в известном кабинете, а не к нему, заместителю? Вы грамотный же человек, английскому учите… Уровни соблюдать нужно… Уровни…
В нем бесконтрольно проявилась вдруг такая усталость, что хоть жалей бедного, и мелькнуло что-то во взгляде. В следующий миг он опять твёрдо знал, что решение одно – нет, но Елена Петровна, уловив живинку, перешла в наступление:
– А вы знаете, какие заплаты на линолеуме в вашем коридоре?
Чиновники застыли в немоте.
– Две заплаты – длиной по полтора метра каждая, шириной десять сантиметров. И приколочены гвоздями линолеумными… через два сантиметра…
Елена Петровна сложила в сумку блокнот, очки и ручку. Сказала нравоучительным тоном: Дебилизм! Требуете, чтоб мы высиживали в вашей конторе, изучали худые полы. Нехорошо!..
– У нас не контора всё же, женщина, – возразила секретарь.
– Буду знать, – вырвались беспомощные слова.
Усевшись в коридоре, записала в блокноте: «Мы – коренные». Потом добавила: «К следующему приёму – документы про прадедов».
Вышла. Осмотрелась. Вот ели на площади перед административным зданием. И здесь именно раньше был дом прабабушки. Отсюда везли детей на Рождественскую ёлку. Отсюда ходил на службу в почтовое ведомство прадед… Да! Надо принести документы и фотографии! И пусть воспримут как сумасшедшую. (Не безумие ли требовать квартиру, раз и деды-прадеды здесь жили?) Но в психушку не укатают – не то время.
…Фотограф сиял, будто не фото, а ангела-хранителя вручал. И опять явилось впечатление, что мастер знает и знал их всех…
Мать, Нина Алексеевна, приняла увеличенную, обновленную, в серебристом багете фотографию, как дар свыше. Внимательно вглядывалась в лицо девочки, которая потом станет её матерью, будто допытаться о чём-то хотела. Потом уставляла долго рядом с иконами. Дочь кратко очертила ей сценарий семейной встречи Нового года. Мать возразила, что не шаманством же восстанавливать связь времен. Ей уже не хотелось расставаться с фотографией, и в качестве компенсации – для реквизита – она отдала фарфоровую чайницу, уцелевшую в семье с девятнадцатого века. По преданию, прабабушка, нашпаривавшая в ней треску, прожила до девяноста трёх годов.
Мать стала говорливой. Всплыло ещё одно семейное сказание. О том, как заставляли девочку Нину пить рыбий жир, а она исхитрялась выливать его в бутылку, спрятанную в чулане. И пригодилось в войну!
Елена Петровна, к изумлению матери, извлекла из необъятных глубин старинного буфета огромную тёмно-коричневую бутылку. Не может быть, чтоб та самая? После пожара принесена из чулана? И бутылку было решено присоединить к чайнице. Все! В лицей, в лицей!
В математическом лицее имелось общежитие для детей из области, и Елена Петровна сразу после пожара пихнула туда десятилетнего Алёшу – на конкурс. Наградой успешной сдачи стала крыша над головой сына. Но быстро выяснилось, что учить математику Алёше не хочется, и Елена Петровна всякий раз молилась, чтоб пронесло, и его не отчислили за нерадивость.
В холле лицея Ирина Анатольевна, классный наставник, подала ей мятый листок, исписанный корявым Алёшиным почерком. Елена Петровна, жарко покраснела, прочитав строки: Дом рисую на стекле – ха!/Оксид кремния (SiO) – потный; /Обнюхался клеем – не силикат!/ Блюю – пахнет рвотным…
– Вот чем занимается на уроке русского, – сообщила Ирина Анатольевна. Глядя на ошарашенную мать, утешила:
– Он не вредный, только вот из рамок выскакивает… К чему приведет?
– Протестная реакция, – вдруг отгородилась от сочувствия Елена Петровна, подумав про себя, что талантов им только не хватало.
– Как знаете! – произнесла классная наставница, ожидающая другое.
– И, будто по сигналу, в холле появился Алёша. Устрашающая прическа «ирокез»… Но мать, как ни вглядывалась, не уловила испорченности в мальчишеском родном лице.
Вышли из лицея на волю. Двинулись по улице, изредка задавая короткие вопросы и так же коротко отвечая на них. Как обычно привыкали друг к другу после разлуки. Потом договорились до того, чтоб хотя бы при бабушке Алёша разыгрывал роль примерного мальчика. Такого примерного, который знает и про башмачки прабабушки, и про церковь, в которой её крестили, и про фотографию, и про другое всё…
…У Нины Алексеевны вразвалку на диване уже сидит Петя, старший сын. Как всегда он кажется чужеродным в бабушкиной квартире. Петя не хочет знать ни прошлого, ни будущего. Жильё, как хлеб насущный, ему нужно сейчас. «И размножаться не могу, раз некуда поставить двуспальную кровать».
Завидев мать, он вскочил, взбудораженный. Застрочил:
– Мам, я что, маленький? Новый год в узком семейном кругу?..
Елена Петровна спросила его про Олю, невесту. Отмахнулся. Выслушав сценарий, загорелся. Торопит всех и торопится сам.
В погорелом доме Генаха хозяйничает у небольшой самодельной печки. Где была стена – поленица из распиленных обгорелых брёвен. Рядом стол и стулья. Елена Петровна ещё раз всё объясняет сыновьям. Они – серьёзны. Укладывают в печь дрова, затапливают. Вот потянул дым, пошло тепло. Генаха достаёт из сумки свечные огарки и старый подсвечник. Накрывают и уставляют стол, особо – семейные реликвии. Усаживаются. Пора! Петя откупоривает шампанское, выливает в чайницу – полная. Алёша берёт у Елены Петровны записку, поджигает её и бросает в чайницу с шампанским. Следят, затаив дыхание: записка не успевает сгореть на двенадцатый удар часов. Петя выхватывает её, суёт в рот и жуёт. Елена Петровна заставляет его выплюнуть остатки и бросает их в печь – всё равно сбудется! Петя поднимает чайницу и пьет шампанское, потом передаёт по кругу. До дна! Чтоб получить квартиру! Чтоб Петя мог продолжать род! Чтоб Алёша!.. Чтоб мама!.. Чтоб Генаха!.. За всё!
Алёша в первый раз опьянел. Он задирает вверх, к звездам, лёгкую, кружащуюся голову. Глаза расширены. Елена Петровна подаёт ему оливье и спрашивает у Пети, почему не пришла Оля, невеста. Но милицейская машина останавливается рядом, и сержант подходит к оконному проёму.
– Нарушаем?
Достают паспорта, и сержант пролистывает их, смотрит прописку.
– Мы ведь дома, так? За столом, так? Встречаем, как все…
– Восемнадцать лет есть? – кивает сержант на Алёшу. – Выпил?
– В моем паспорте всё указано, – разъясняет наставительно Елена Петровна. – Так он дома, правда? С матерью, с братом…
Петя, обняв Алёшу за плечи, подаёт голос:
– Мы как бы… дома сидим… Новый год как бы…
Нештатная ситуация нервирует сержанта. Он поднимается в проём, оглядывает «помещение». Смотрит вверх, на облачно-звёздный потолок.
– Протопить хотите? – шутит так.
– Так запросто же! – отвечает Генаха, подкладывая поленья.
Праздничные люди, идя на площадь, к ёлке, останавливаются: любопытствуют, сочувствуют, кто-то говорит о сумасбродстве.
– Вызываю пожарных! – решает сержант. Но пожарная машина уже завывает.
Впрочем, в сценарии так и было: и милиция, и пожарные. Только не слишком ли быстро – наверно, ещё не дошли молитвы?
Пожарные принимают меры: заливают печку, поленицу. От запаха пены тошнит. Всё опять говорит о катастрофе.
Расходятся. Пропадает куда-то Генаха. Петя, прощаясь, говорит как-то вскользь, торопливо, что Ольга беременна, что в ссоре теперь она с ним, и исчезает в неизвестном направлении… Елена Петровна и Алёша идут к маме-бабушке. Елена Петровна долго ворочается на раскладном диване, тщится вообразить будущую квартиру – ничего, кроме комнаты в поселковом учительском доме. Наконец, засыпает. Снится, что на месте горелого дома – дворец. Все: бабушки-дедушки, прабабушки-прадедушки, они все, дети (так много детей!), Генаха – поднимаются по широкой белой лестнице. И музыка льётся с небес.
Алёше снится коридор жилуправления. Он поднят на колонны и хрустальный. По коридору, как по подиуму, идет Ногинова. Длинные ноги, длинные волосы…
А Генахе? Как выяснилось позднее, натруженному в предновогодние дни Генахе снилось, что он пилит обгорелые брёвна и пилит, кидает поленья в печь и кидает. А стены не убывают. Они растут, растут. И вдруг обугленный сруб отрывается от земли и поднимается в небо.
2005