Мне 15, от чего происходит неловкость за не произвольное возбуждение во время бритья вторичных половых признаков, да еще девушкой, лет восемнадцати, процедуру, как выяснилось, необходимую перед экзекуцией над аппендиксом.
Почему я мерзну на клеенчатой кушетке, в половине 12-го ночи? Сей час, когда не испытываешь ни каких болезненных ощущений, не понятно. Ведь был обычный учебный день - урок физики. Катушки, размыкатели, лампочка, гротескно-толстые пучки разноцветных проводов, все увеличено-больших, для наглядности, размеров. И «физичка», энергично размахивая указкой, сотрясает, накрученными «химией» волосами.
О, это властная женщина с объемными бицепсами рук, сахарно мешковой фигурой, проходя между рядами столов, могла запросто влепить увесистую затрещину, приговаривая, – я женщина слабая, беззащитная, – причем, «беззащитная», как раз приходилось на завершающее соприкосновение с затылком.
Скажите – Безобразие! Ату, такую, из стен учебного заведения! Школа не место для рукоприкладства! Вот только, идей свободы личности, всеобъемлющего права, подрастающего лоботряса и лодыря, еще не существует. На дворе семидесятые, сытые, лишенные постоянного стресса из-за боязни «завтра», застойные в своей вере в гармоничного, сочетающего в себе талант, порядочность и образованность, человека.
Мы, в сущности, безобидные существа, не имеющие представления о «кайфе», всепоглощающем и ненасытном.
«Кайфе», промчаться на пределе полета по ночной улице, на мощном, дорогом автомобиле. «Кайфе», наглотавшись амфитаминов, всю ночь дергаться в электронных конвульсиях. «Кайфе», лениво рассуждать в каких странах «мотался» и в каких еще хочешь, на будущей неделе. И конечно, «кайфе» ощущения превосходства над теми, кто не может, да вероятно, и не должен, соблюдая всемирный закон сохранения энергии, маячить на твоей территории, территории VIP. А пока что мы, светлые, и пишем без тени озлобленного конформизма.
Физичка, камень преткновения,
Ужасный деспот средь людей,
Вершина, всем на изумление,
Нехорошо чтоб было ей.
И вот, в своем репертуаре,
Она уж глоткой дребезжит
И ходит, словно в будуаре,
И злобно на меня глядит.
Попробуй ты хоть чуть зевнуть,
Иль головою повернуть,
Закончишь свой несчастный путь.
- Маргарита Антонна, можно я выйду?
- Что еще такое, Федотов!? Для того и перемена, быть готовым к уроку. У тебя на лбу тройка в полугодии, если родители не видят, то услышат, от меня.
- Маргарита Антонна, я, правда, не могу.
- Ну-ка, ну-ка, – она решительно направляется ко мне и, приложив руку ко лбу, – да у тебя температура, живо в медпункт, надеюсь, провожать не надо.
Это точно. Провожать меня не надо, рано провожать, вернусь я еще, непременно, обновленный и даже лучше, как герой фильма «О, счастливчик» в исполнении Малкольма Макдауэлла. «Профессор, я выйду из клиники такой же, как сейчас? Ну что вы. Много лучше!»
После долгих поисков, куда меня приткнуть, я, наконец, еду на скорой с мигалками и сиреной, уважаемым владельцем аппендицита.
- Больной, прекратите! А то, я вас сейчас оболью холодной водой, все-таки не выдержала медсестра, из-за невозможности добрить труднодоступное место.
- Как я могу прекратить? – подумалось мне, – оно само. Даже, пытаясь, усилием воли, остановиться, делалось только хуже.
Неожиданно, откуда-то из-за затылка, послышалось дребезжащее лязгание и еще один женский голос, – как успехи, Катерина?
- Какие уж тут успехи, видите, Галина Сергеевна, он хулиганит.
- А, вот мы ему сейчас, укольчик успокоительный. Приподнимите-ка правую руку.
Я, скосился, не поворачивая головы наблюдая процесс завязывания резинового бантика на моей руке. Уже имея опыт ощущения тянущего жжения от иглы, прокалывающей вену, не испугался, но смотреть на момент ее вхождения не хотелось, и я зажмурил глаза.
- Ишь ты, кот мартовский. Кулачком поработали, сжали, разжали. Смотри Катерина, не вены, а твоя мечта, с закрытыми глазами не промахнешься. Это тебя Сергей Сергеевич сюда направил? – не особенно дожидаясь ответа, поинтересовалась Галина Сергеевна, уверенно вонзив иглу, одновременно ослабив резинку – ой, какой педагог хороший, правильно делает, привыкай, что бы потом по мелочам не отвлекаться. Молодой, не женатый… и симпатичный… Ну, вот, видишь, все и получилось. Перекладываем на каталку.
- Ага, вот что так шумело, – догадался я и вдруг капризно заявил, – я сам.
- Самкать будешь, когда подрастешь, – философски рассудила Галина Сергеевна, – давай Катерина, на раз два.
Взгляд мой шагал по потолку, огибая выступы дверных проемов, мелькание световых квадратиков коридора, затем коричневый потолок лифта и его ритмичное подергивание, потом снова коридор и, наконец, опять «раз два» в комнате заполненной мягкими звуками оркестра Поля Мориа. Надо мной склонились перевернутые глаза, ограниченные белой повязкой и накрахмаленным колпачком. Они посоветовали мне считать. Считать до десяти, проверяя мою школьную успеваемость.
Раз, два, три. Звуки музыки соединились с этими глазами, превратились в бумажный лист, скручивающийся своими концами в разных направлениях. Четыре. Вероятно, было и десять, но я об этом не помню.
- С добрым утром!
За веками мелькнул свет, но глаза не открылись, соображая, что происходит. Во рту сухость, голова упирается во что-то мягкое. Руки? Руки тоже имеются и ноги, кажется тоже.
- Давай, не прячься. Вот. Видишь меня? Поднимайся, к тебе, кажется, родители приехали.
На меня смотрело молодое улыбающееся лицо с коротко стриженной «шкиперской» бородкой. Еще толком не воспринимая окружающее, я сделал попытку приподняться, тут же рухнув от резкого щипка в районе правого бока.
- Молодец. А встать все-таки придется.
Теперь я разглядел, что человек в белом халате, вероятно доктор.
- У меня не выходит – прозвучало вялое оправдание.
- Ерунда, давай руку, я тебе помогу.
Он подтянул меня к себе, одновременно развернув так, что я оказался в сидячем положении, свесив ноги с кровати.
- Дальше сам. Учти, ходить надо начинать с первого дня и ни как иначе. Я зайду через час, проверю, – сказал и оставил меня созревать в одиночестве.
В прочем, оглядевшись, понял, что здесь я буду не один. Была еще одна кровать, явно кем-то оккупированная, о чем свидетельствовала ее небрежная взбитость. Так же имелся стол со стоящим на нем графином с двумя стаканчиками, и два стула. Но все рассмотреть не удалось. На пороге двери нарисовалась коренастая фигура в синем махровом халате, несущая в одной руке маленькую шахматную доску, а в другой, стакан с жидкостью напоминающую чай.
- Утро доброе, молодой человек, позвольте поздравить с удачным завершением операции, и представится, - Владимир, можно просто Володя.
- Володя. В смысле я тоже Володя – запнувшись, ответил я.
- Вот и славненько. Два Владимира, удачное начало дня. Кстати, вас, кажется, женщина дожидается в приемном покое, наверное, ваша матушка, – и, не дожидаясь вопроса, ответил, – сейчас направо и до конца коридора. Клиника у нас маленькая, знаете ли, не заблудитесь.
Нашарив ногами шлепанцы, я, не разгибаясь, встал и поплелся в указанном направлении, придерживая рукой то место, откуда, по моим ощущениям, могло все вывалиться.
Клиника, в самом деле, не большая, да что там – маленькая. Возвращаясь с пакетом вещей и всяких разных вкусностей, после не продолжительной торопливой встречи с «маман», я насчитал еще семь номеров, без учета нашего. Кроме того, она не напоминала лечебное учреждение, скорей ухоженный дом отдыха.
Коридор с живописными пейзажами на стенах, цветы в вазонах, внушительные мягкие кресла расставленные тут и там. Холл с овальным столом, заваленным журналами, с цветным телевизором, с камином, наконец, судя по закопчености - бывшим в употреблении, и с г-образным кожаным диванищем, в котором я тут же утопился, будучи сам г-образным.
- Эй, чего расселся, – это уже мне знакомая, Галина Сергеевна, проплывая мимо с коробочкой заполненной еще более мелкими коробочками, повелительно скомандовала, – в палату, Федотов, в палату. Доктор идет.
- В палату так в палату, в морг было бы хуже, – ухмыльнулся я, вспоминая «бородатую» шутку юмора.
- Нагулялся, теска? – мой сопалатник сосредоточенно рассматривал шахматные фигурки на шахматной доске, сидя за столом, расставив локти в шахматном порядке.
- Вижу, вас основательно снабдили, – даже не повернувшись, заявил он, – если есть что-либо скоропортящееся, то холодильник в холле.
- Я был в холле. Там нет холодильника.
- Но зеркало там есть. Есть ведь там зеркало? – он, наконец, оторвался от шахмат, посмотрев на меня так странно, словно насквозь, и не дожидаясь ответа, закончил, – вот за этим зеркалом и находится холодильник. В прочем, тебе надо показать, мне все равно пора проветриться, пошли.
- Я не могу, меня только что загнали, «доктор идет», - лепетал я, ошарашенный внезапным переходом на новую форму общения.
- Ладно. Давай, что там у тебя, кефир? Я поставлю.
Едва он вышел, как в палату заявился мой улыбчивый бородач в сопровождении кристально лысого, очкастого «злодея профессора», которому, всего-то не хватало тонко-торчащих, растопыренных усов. Вместо, – здрас-сте, – сказав, –та-акс, – он стал мять меня своими злодейскими пальцами, выкрутив глаза куда-то вверх, как будто играл на мне фугу, в восторге забывшись от собственно-извлекаемых звуков.
- Хорошо, хорошо, ни какого инфильтрата не наблюдается. Однако, Сергей Сергеевич, у вас что, резать боятся? Скажите на милость, что это?
Сергей Сергеевич еще шире улыбнулся, так что щеки почти полностью забаррикадировали глаза, но ни чего не сказал, лишь слегка развел руками.
- Вот что я скажу. Ваши эти новые веяния, попахивают авантюризмом. Впрочем, здесь не место… Идемте в седьмую. Что у нас там? – он поднялся, перехватив протянутую Сергеем Сергеевичем папку, пожелав на прощание, то ли мне, то ли самому себе – двигаться, двигаться, непременно двигаться.
Стоило им выйти, как я тут же, растревоженный непонятными словами, устремил свой взор на оголенное место исследований. Странного вида пластырь, похожий на застежку-молнию, косо розовел на моем теле, но рядом с ним виднелась еще и царапина, прямой тонкой полоской лежащая вдоль него.
- Ага, «резать боятся», а все-таки зарезали, – мелькнуло и представилось, как чью-то неуверенно-дрожащую руку, держащую кривой страшный нож, перехватывает рука Сергея Сергеевича и вонзает в мягкое и теплое, с хрустом рассекая брызжущее струйками крови, беспомощное тельце. Б-р-р, жуть какая.
- Есть на что посмотреть? – отвлек вопрос, не замеченного мной, Владимира. – Не переживай, тут врачи хорошие, пусть и с «тараканами», но, согласись, у кого их нет, вызывают большее беспокойство.
- Сами-то, небось, не резанные? – проныл я, еще не полностью освободившись от видения.
- Возьми в библиотеке книжку, а то ты слишком увлечен своей персоной, – не обращая внимания на мои жалобные нотки, он проследовал к столу, явно намереваясь углубиться в расставленную шахматную партию.
Я переместился в сидячее положение, застыв на какое-то бесконечное время, растворяя в нем нахлынувшие переживания. За тем встал, упираясь руками в край кровати, и пошел к выходу с капризной мыслью, – а вот и не буду спрашивать, сам найду.
- Сам найдешь, не маленький, – послышалось за спиной.
- Прекрасная библиотека! – сам собой сложился воображаемый диалог – Это я удачно зашел!
- Кто бы сомневался, мы вегетарианского не держим-с. Вот, извольте, Дюма, Бредбери, Станислав Лемм. Или желаете Стругацких? О, нет- нет, вам подойдет вот этот экземпляр. Имя автора ни чего вам не скажет, но настоятельно рекомендую.
- Хорошо, возьму, и еще что нибудь историческое.
- С превеликим удовольствием, вот возьмите «Баязет», штука увесистая, Пикулевская.
- Ах, спасибо, спасибо. Я к вам еще зайду.
- Милости просим, только печенье между страниц не крошите, пожалуйста.
- Все-таки, нет худа без добра, – рассуждая, я устроил себе из кровати, с помощью подушки, что-то похожее на кресло-лежанку и углубился в изучение текста.
И пусть себе, мой проницательный сосед, проницательно решает свои проницательные комбинации, мы тоже, знаете ли, могем или можом. Как правильно? Так, так, так, интересненько.
Не известный автор был похлеще тех перевернутых глаз, затащив в видения, не дав досчитать даже до трех. Позже, этот жанр назовут «фентези», а сейчас я вошел в резонанс с событиями, происходящими там, с тем, что происходит здесь, так узорчато переплетающееся, стремительно уносящееся, парящее над землей, над пучковатыми кронами деревьев, над бугорками домов, тело.
Как во сне, плавно воспарив, ты начинаешь свой наблюдательно-познавательный полет в ожидании каких-то событий, очень важных, желаемых, а они все не происходят и не происходят, возбуждая чесоточный зуд нетерпения. Что же дальше? Что будет? Как вложится последний заключительный пазл? Когда, отдалив свой оптический объектив, развернув его в положение «панорама», можно будет оживить всю картину, так заботливо складываемую, но еще не воспринимаемую как единое целое.
Одним словом, последняя строчка книги, закончилась глубокой ночью или скорее, это было раннее, раннее утро. Я посидел еще не много, переваривая прочитанное. Окружающая реальность возвращалась постепенными толчками.
Сначала, заявив о себе м-м-м-м неоновой лампой в коридоре, потом сопением соседа в углу, колыханием замысловатых узоров на потолке, приходящих из вне, наконец, дойдя до неясных, щелкающих и шуршащих звуков, может быть даже и не существующих, а порождаемых затаившейся мнительностью.
Болезненных ощущений не было, казалось, что и не было моего давешнего, скрюченного состояния. Стараясь не нарушить хрупкое равновесие покоя, я выключил свет, заснув в том положении, в котором находился.
-Эй, полуношник, завтрак проспишь. Сегодня замечательная манная каша с брусничным вареньем.
Слова колошматили по голове бесцеремонным набатом: «Партизанен! Открывайт! Это кто там, мать вашу!? Это мы, sonder команден! Какие такие «команден»?! Три часа ночи!»
- Если не хочешь вставать, могу принести тебе кофе с сырными сэндвичами.
- Кофе с чем? – полупроснувшись, я еще не осознавал своей наглости.
- С сэндвичем, это такая слоистая еда. Булка, масло и толстый кусок сыра с дырочками.
- А... бутерброд.
- Ни какой это, ни бутерброд. Чему вас в школе учат? Бутерброд, это хлеб – brot, и масло – butter. То есть, просто хлеб с маслом. А сэндвич, может быть и с колбасой, и с мясом, и с овощами и все это во всевозможных комбинациях. Согласись, разница есть?
Короткая, познавательная лекция о еде, непостижимым образом, вызвала желание ее поглотить, еду то есть. В количествах… В прочем о количествах можно будет сказать только после начала ее поглощения.
- Я, пожалуй, сам схожу.
Посмотрю там, что, да как, все-таки это первый поход в тутошнюю столовую, рассудилось, как мне показалось, вполне себе закономерным.
– Спасибо за предложение принести мне кофе с этими...
- Сэндвичами, – быстро вставил Владимир, закрепляя прочитанное с явно хитрым выражением лица.
- Да, да, именно с ними – и тут, растревоженный ум выкинул внезапное « коленце» - А после завтрака, давайте сыграем в шахматы? Вы ведь все один да один. Наверное, скучно, одному-то?
-Сыграть? От чего же нет – ни чуть не удивился он – Как фигуры по доске передвигаются, знаешь? … Ну и ладно.
Е-2, Е-4 – так называлась рубрика в детской газете. Е-2, Е-4 – продавались сигареты с таким названием, очень необходимые каждому шахматисту. Е-2, Е-4 – гроссмейстерский ход Остапа на всех досках клуба любителей шахмат. Е-2, Е-4 – так скакнула моя белая пешка, радуясь неожиданно дозволенной свободе.
Партия началась. Послушные резные фигурки, явно ручной работы, не обращая внимания на шаткость своего положения, решительно наседали на левый фланг противника. Было слышно, что их командир прокричал что-то решительное, приподнявшись в стременах своего белого коня, описав рукой охватывающую его воинов дугу и бросивших их стремительной лавиной в направлении кончиков ладони.
Тысячный топот лошадиных копыт, гулом взрывает прошедшую тишину. В пыльном мареве возбужденного движения, мелькает искорками позолота эполет, изогнутые блики обнаженных шашек, темные кивера с трепещущими хвостиками меха, и штандарты, тут и там вкрапленные в эту массу.
Слышится спрессованный удар канонады, сопровождаемый белесыми плевками порохового дыма, земля зудит под ногами, так же как и воздух, пропитанный гарью и потом, и еще чем-то от чего ноздри людей и лошадей раздуваются, стремясь как можно больше проглотить пьянящего аромата этого бульона. А над полем, висит палящее солнце, наблюдая происходящее с беспристрастным равнодушием.
- Вам мат, молодой человек.
Владимир сидел, откинувшись на спинку стула, вытянув обе руки, опирающихся на край стола, с усмешкой наблюдая за моим непонимающим, блуждающим по разоренной сражением доске взором.
- В самом деле, партия как-то внезапно закончилась.
– А давайте, еще одну?
- Давайте, давайте. Проигравший расставляет фигуры.
Словом «мат», закончились вторая, третья… пятая партия, словно я опять отсчитывал цифры, собираясь оказаться во власти Сергея Сергеевича.
- Вот что, теска, так дело не пойдет. В виду явного преимущества, предлагаю, убрать с доски любую мою фигуру. Согласен?
- Что, любую?
- Ту, которая тебе больше всего мешает.
- И даже короля? – съязвил я.
- Можно и его. Однако кому ты тогда будешь угрожать?
- Тогда, ферзя, уж больно он зловредный.
- Хорошо, ферзя нет, начинай.
Ну и пусть фора, тут ни чего позорного нет. Любому бы стало ясно, что дядечка Володя – мастер. Может даже международного класса. За то, как приятно будет увидеть, как у него не получится. Вот тогда-то посмотрим, какая выйдет улыбочка.
С этими размышлениями я расставлял фигурки, любуясь их удобной гладкостью, способностью прилипать на свое место так, что казалось по другому и не поставишь.
Шла «дцатая» партия, фора составляла уже три фигуры, казалось, чего проще, еще одно усилие, только повнимательней, повнимательней, в конце концов, хватит этих неожиданностей. Но куда там, опять «мат» и что интересно - «шахов» нет, нет «шахов». А как же название, «шахматы»? Урезанная какая-то игра получается, инвалидная.
- Тезка, может тебе кефирчику попить? Или проветриться? Какой-то ты разгоряченный.
- И вовсе я нормальный. Просто вы жульничаете и шахматы ваши жульнические, – попытался я вывести его из снисходительного равновесия.
- Это как же я жульничаю?
- Как, не знаю, но жульничаете точно.
- Хорошо, давай еще правила поменяем. Показывай мне поле, на котором тебе сделать «мат». Выкрутишься - считай, выиграл.
- Ага, опять хитрость какая-то? Ладно, только я играю черными. Что это все время белыми да белыми. Подозрительно.
Ну, слава богу! Наконец-то пошли «шахи», много, утомительно, шныряет король по бескрайнему полю, ускользая от ужасной, губительной клетки. Так и подмывает его спрятаться на время за углом, посмотреть, как рыщут удивленные ищейки, потерявшие след. Но нет, угла этого и несет его нелегкая прямо туда, куда и думать не хочется.
- Вот что, Владимир, – прозвучало торжественно решительно, – играть мы больше не будем.
- Это почему это?
- Не интересно мне с тобой, скучно, знаешь ли.
- Вот те раз? В одиночку гонять фигуры не скучно, а со мной скучно?!
- Во-первых, не в одиночку, у меня тут, – он показал пальцем на свой лоб, – партнер есть. А во-вторых, тебе надо подумать о своем поведении. Все эти не обдуманные наскоки, как и в игре, могут тебе серьезно повредить в жизни.
Нельзя вслух говорить все, что приходит в голову и поступки совершать только потому, что так хочется, нельзя. Жизнь коварна как шахматы, ошибок не прощает, читай книжки, учи партии известные всем, это как свод правил, позволяющий не нарушать рамки, вернее нарушай, но так, что бы все было убедительно, на каждый вопрос нужно иметь непробиваемый ответ.
Владимир все говорил и говорил, открывая для меня всю необъятность жизненных комбинаций. Даже становилось страшно, неужели со всем этим придется жить? Это же болото, нет, минное поле. Без щупа, на улицу и выйти нельзя, всюду мины, так и ходи, тыкая вокруг себя, как инвалид по зрению.
Еще этот отказ играть, унизительный, превращающий мое «я» в мелкую «микробу». Раньше я ни когда не думал, что так ничтожен. Как может быть, такой, вполне собой симпатичный, спортивный, общительный, даже иногда сообразительный, таким недоделком? Ну, уж нет, – клокотало во мне, – пусть себе куражится, только без меня. И выполз, почти вышел из палаты.
В холле баритонил телевизор. Ноги сами заковыляли к знакомому дивану, встретившему своей бескорыстной мягкостью. Показывали «Фитиль».
Молодой врач, по-видимому, хирург, не знаю почему так показалось, вероятно, предметы окружающие его натолкнули на этот вывод, принимает, заранее испуганного, взволнованного пациента.
- Фамилия? – приспособив указательным пальцем, в ямку переносицы, поправив перемычку очков, поинтересовался доктор.
- Кхы, Ларионов я, – мня обеими руками клетчатую кепку, ответил посетитель.
- Ла-ри-о-нов, – доктор сосредоточенно записывает в бланке, – да вы садитесь. Место работы?
- Ателье в доме быта, здесь, на Гороховой. Знаете? – суетясь, отвечает посетитель, порывисто наклоняясь к врачу, а затем, повернувшись налево, в сторону стоящей рядом молодой медсестры, протянув руку с кепкой в ее сторону, как бы стараясь быть доходчивее.
- В а-тель-е, – продолжает записывать доктор, внезапно остановившись и посмотрев на посетителя оживившимся взглядом.
- Верочка, у нас там еще много больных? – обращаясь к медсестре, врач, откинувшись на спинку стула, барабанит пальцами по поверхности стола.
- Нет, Андрей Николаевич, это последний.
- Чудненько. Закройте, пожалуйста, дверь, – говорит доктор, а сам открывает стеклянный шкаф, достает от туда бутыль, с коротким горлышком, в таких, обычно хранят лекарственные жидкости, и две мензурки матового стекла. Посетитель, наблюдая за этим, нервно ерзает на стуле, еще сильнее сжимая кепку.
- Ларионов, видел я ваши анализы – загадочно заявляет доктор и, открыв бутыль, начинает наливать прозрачную жидкость, предлагая посетителю кивком головы присоединиться. Тот, отшатнувшись, отстраняясь рукой сжимающей кепку, с округлившимися глазами, спрашивает осипшим голосом.
- Все так плохо?
Доктор, пожав плечами, дескать «не хотите как хотите», решительно запрокидывает мензурку с жидкостью и на мгновение, прислушиваясь, как она проглатывается внутрь, шумно занюхивает ее тыльной стороной рукава. Тут же наливая себе вторую.
- Как сказать? Тут сразу и не решишь, сами понимаете, о р г а н и з м, – произносит он, указывая пальцем вверх, опрокидывая вторую мензурку, – как говорится. Вскроем – посмотрим.
- Как вскроем?! – испуганно восклицает посетитель, прижимая кепку к животу.
- Как водится. Вот этим, – он вытаскивает из стола скальпель, одновременно, размашисто наливая и выпивая третью, – а там уж видно будет, не сомневайтесь.
Язык доктора заплетается, очки сползли на кончик носа, галстук распущен и сбит на сторону. Посетитель вскакивает, спотыкаясь, бросается к выходу, размахивая руками, роняет кепку, за тем, истерично дергает запертую дверь, пока медсестра не помогает ему ее открыть. Дверь захлопывается. Медсестра, повернувшись, к внезапно протрезвевшему доктору, укоризненно произносит.
- Ай-яй-яй, как вам не стыдно, Андрей Николаевич.
- А им?! – отвечает доктор, распахнув халат под которым виднеется несуразный, перекошенный костюм с криво пришитыми накладными карманами.
Сюжет, кажется такой не затейливый, но прекрасно сыгранный, вызвал у меня приступ безудержного смеха. А поскольку смеяться я физически не мог, то со стороны наблюдался согнутый пополам человек, обхвативший руками живот и дергающийся в конвульсиях, больше похожих на предсмертные судороги.
Встряска освежила меня, избавив от тягостных переживаний, но не от навязчивой цели добиться от Владимира сатисфакции.
И тут судьба преподнесла мне сюрприз, в виде большого, зеленого, пупырчатого огурца, пахнувшего романтическим ароматом весны, не возможным для этого времени года.
Я обнаружил его в свертке, после очередного визита матушки. Это была фантастика, подобная той, что удалась мне в «ботанических» опытах над сиренью.
Вычитав в журнале «Химия и Жизнь» как можно удивить всех букетом сирени на новый год, я с лихорадочным энтузиазмом взялся за осуществление. Одна не задача, веточки надо было хранить в холодильнике, где они всем мешали, и к финалу дошла только одна, тщедушная, с мелкими листиками, с редкими цветочками и совсем не пахнущая.
Однако это была сирень!
Но огурец? В декабре, вполне себе натуральный!?
- Вот, это огурец, – едва войдя в палату, я извлек его из-за спины с видом факира на арене цирка.
- Вижу, – ни чуть не удивился Владимир, – очень хороший муляж. Неужели сам сделал? Не ожидал, покажи.
- Ни чего я не делал. Он, настоящий! Даже пахнет.
- Да, да, запах очень тонкий, едва уловимый, но отсюда не слышно. Так и будешь стоять у входа?
- Буду, пока мы не заключим сделку, – заявил я, даже выпрямился, гордо сжимая огурец как древко знамени.
- Тебе не в эту больницу надо. Я сделок не заключаю, и слово такое мне не знакомо.
- Ладно, пусть это будет обмен. Один огурец на десять шахматных партий.
- Ну, ты загнул, огурец вероятно хорош, допускаю, что он даже съедобен, но десять партий... От силы пять.
- Пять? Это грабеж! – возмутился я, включаясь в образовавшиеся торги, – восемь, или я его съем сам.
- Только из уважения к искусству овощеводов – семь. Цифра известная, почитаемая, как говорится «семь раз отмерь, один раз отъешь». Согласен?
Владимир расплылся в располагающей улыбке, перебирая глухо постукивающие фигурки. Но напряженный взгляд его говорил о не поддельном интересе к заманчивому огурцу.
- А еще говорит, что про сделки не знает, – подумал я, – семь? Пусть будет семь, только ни каких фор и начинаем немедленно.
Семь партий пролетели стремительно, с результатом известным заранее, но он не важен, главное, Владимир ввязался в игру, игру не в шахматы, игру в коварство. В этой игре у меня был шанс отличиться.
- Огурец ваш, – произнес я, укладывая своего короля в лежачее положение, – но хочу вас предупредить, есть высшая справедливость, не пойдет ваш выигрыш вам на пользу, ох не пойдет.
- Это ты про мое пищеварение? – удивленно расслабленно откликнулся Владимир, – напрасно. У меня отменный желудок и кишечник в порядке, так что твои заявления безосновательны.
- Допустим, – я сделал задумчивую паузу, – а если все-таки я прав? Предлагаю пари, пять партий за мое предположение. Пусть сегодняшний день, будет днем соглашений. Что вы теряете?
- Экий ты, назойливый. Что, выиграть очень хочется? Хочешь, я тебе в качестве приза поддамся, ты и не заметишь.
Он еще шутил, покручивая и обнюхивая огурец, жмуря глаза, не зная, что за два часа до моего появления в палате я посетил «процедурную», где в этот день дежурила Катерина, та самая, студентка Сергей Сергеевича, мастерски владеющая бритвой.
Прикинувшись любителем химических опытов, я выпросил две таблетки фенолфталеина, в качестве индикаторов кислотно-щелочного баланса, чем несказанно ее удивил. Но, за явной безопасностью для здоровья данного препарата, называемого еще «пурген», она мне его дала и даже похвалила за стремления к познаниям.
- Мне призов не надо. Спорить будем? – настойчиво продолжил я, стараясь не «передавить» голосом свой интерес.
- Давай свою «лапу», так и быть, но уговор, больше ко мне с шахматами не приставать.
«- Нет, нет, что вы, вам больно не будет, – убеждал ухмыляющийся палач, раскладывая щипчики, пилочки и иголочки для подногтевого введения».
На обед, как водится, был компот из сухофруктов, самое подходящее место для двух маленьких таблеточек, бережно растолченных между двумя столовыми ложками. Фенолфталеин плохо растворяется в воде, но в мутности компота, почти незаметен.
Любовь Владимира к гигиене способствовала плану, так же как и питание в палате. Пока журчала вода под краном рукомойника, порошечек спокойно перемешивался, составляя с грушами и яблочками единое целое.
На время трапезы, прикинувшись «шлангом», читающим книгу, я прислушивался к мерному цоканью ложки, забирающей очередную порцию борща, за тем настала очередь пюре с тушеным мясом и конечно хруст разрезаемого огурца, слабенький, обреченно-половинчатый, разочаровавший меня своей безвольной податливостью.
«- Что ж, так тебе и надо, подлец, – шептал сумасшедший профессор, наблюдая, как его коллеге вручают "Нобелевскую" премию. – Требую пощады! – верещал он же, уносимый санитарами».
Говорят, ждать и догонять самое утомительное занятие в жизни. Не знаю, догонять не приходилось, а вот на счет ждать, тут я не согласен.
Ждать бывает очень интересно, можно даже сказать что ожидание более значительно, чем его результат.
Вспомните себя в раннем возрасте, канун нового года.
Сколько сладостных переживаний вызывает предновогодняя суета. Этот запах еловых веточек, капризно упирающихся своими иголками, сопротивляющихся развешиванию блестящих шариков и серпантина, запах свежее выстиранного и отутюженного праздничного платья, запах угощений на накрахмаленной скатерти, особенно оранжевых мандарин, запах подарков спрятанных в полумраке потаенного пространства под елкой. Вся эта симфония радостного ожидания, переполняемая восторгом до горловых спазм, разом улетучивается утром следующего дня, оставляя после себя лишь легкую тень аромата разбросанной кожуры.
Вот и я, нервно потирая ладони, не находил себе места в предвкушении своего триумфа. Но получилось так, как чаще всего получается. Владимир появился со слегка бледным лицом, быстро прошел к своей кровати и почти нырнул головой в тумбочку.
- Что тебе сказать, теска, – прогудело, словно из колодца, – как ни странно ты был прав. Что-то меня здорово прихватило, просто первый раз так.
Он вынырнул, ошалело присев на краешке кровати, рассеяно осмотрев потолок, как будто на нем имелись надписи, напоминающие о последующих действиях. За тем выдохнул и, хлопнув ладонями по коленям, закончил, – ты выиграл пари, сомнений нет, вот только расплатиться с тобой у меня не получится, времени, знаешь ли, нет, совсем нет времени, покидаю я тебя. Вот значит...
Он снова задумчиво закатил глаза, за тем решительно встал, сгребая в охапку немногочисленные предметы своего быта.
- Переводят меня в другую клинику. Так что не обижайся брат, дальше все сам, сам. Ах да… - он решительно взял со стола шахматную доску и протянул мне.
- Это тебе, пригодится, пусть будет маленькой компенсацией. Провожать не надо, – закончил он и вышел, оставив меня в ошарашенном состоянии.
Морозный декабрьский день ослеплял миллионами искорок от рыхлого, только что выпавшего, лежащего пухлыми подушками на всем, что выступало над поверхностью земли, снега, так что глаза превратились в узкие эскимосские щелочки.
Впрочем, это мало помогало видеть, и первые хрустящие шаги получились робкими, осторожными от неуверенности. Ноздри, раздувшись в ожидании запаха свободы, мгновенно окунулись в леденящее безвкусие, безжалостно обжигающее все внутри.
Зима, настоящая зима, мазнула своей морозной глазурью не прикрытые ушанкой щеки, раскрасив их в пурпурный снегиревый цвет. Я был на свободе, но, не смотря на краткость заключения, успел отвыкнуть от нее, от чего не мог сразу сообразить, что же дальше.
Вот с меня содрали пластырь-наклейку, под которым оказался ровный розовый шрамчик, вот, рассказали куда, сколько и с чем мне необходимо справиться, вот, выдали домашнюю одежду, и равнодушно выставили за дверь в негостеприимный ослепляющий мир.
И я побрел вдоль металлической строгой ограды, вдоль низкорослых желтых фасадов домов, туда, где виднелось движение пестрых прямоугольников транспорта и темных, на белесом фоне, столбиков проходящих людей.
Не пройдя и одного квартала, я остановился у темно-бурой ямы свежее вырытой земли, на дне которой, покоился желтый с красной полосой вдоль всего бока, компрессор на колесиках. Ну, такой… для отбойных молотков, которые назойливо строчат, разламывая грунт, фырча ржавыми пружинами, обвивающими ствол агрегата.
Видимо рабочие не уследили и он, скатился туда, создав непредвиденную проблему. Теперь, мощный грузовик собирался вытянуть его оттуда с помощью стального троса.
Спешить было не куда, и я застыл, наблюдая, как все получится, сжимая скрещенными руками холстяной мешок с вещами и шахматную доску, подаренную Владимиром.
Щуплый мужичонка, в ватнике, накинул стальную петлю троса, на торчащий из компрессора крюк и, вскарабкавшись по, довольно отвесной, стенке ямы, махнув рукой в меховой рукавице, неожиданно пробасил – Давай! Давай, помаленьку!
Грузовик взрычал, выплеснув ядовитую струю смеси гари и пара из трубы торчащей над кабиной, медленно пополз, хрустя, изрезанной глубокими канавками, резиной. Трос натянулся, качнув тело компрессора, но тот не пошел, упираясь тут же утонувшими в земле колесами. Тянущий огрызнулся глухим ревом, его задние колеса стали прокручиваться, сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее, скребя по застывшему грунту.
Все это напоминало известную забаву с перетягиванием каната, где в роли арбитра был тот мужичонка, напряженно всматривающийся в эту борьбу, сигнализируя движением ладони, говорящей – «Давай, давай, сейчас пойдет».
Не пошло. Раздался сухой хлопок, напоминающий звук открывающегося шампанского, что-то тяжелое, обжигающее, ударило меня в скрещенные руки и вмяло в сугроб бывший за моей спиной.
Я видел как мужичок в ватнике, спотыкаясь испачканными в земле сапогами, бежит ко мне с выпученными глазами, даже слышал – Мать твою…Глуши мотор!!
Странно, все происходящее казалось как бы не со мной, как бы со стороны. Конец лопнувшего троса, вспученный на месте разрыва сотней тоненьких стальных волосков, впился в левую кисть, в шахматную доску, так что некогда глянцевая ее поверхность покрылась множеством трещин и теперь топорщилась белыми щепками.
- Ну, ты как, живой?
Скинув варежки, мужичок стал лихорадочно ощупывать мою руку, зачем-то трос, уже покойно лежащий маслянистой змеей и, выдохнув клубами пара, утер лицо стянутой с головы шапкой.
- Уфф. Эх, паря, если бы не твоя фанерка, быть бы тебе до конца жизни без невесты. Рука то саднит? Потерпи, я сейчас за бокорезами, будем тебя отстегивать.
Он ринулся к машине, из кабины которой лениво вывалился тучный водитель в коричневом свитере.
- Санька! … Давай ящик с инструментом! Чего застыл е… твою мать!
Так, не переставая ругаться, он притащил видавшие виды кусачки и стал, кряхтя, откусывать проволочены, одну за другой, приговаривая, – ничего, ничего, потерпи, сейчас еще вот эту. Да не молчи, скажи, что ни будь.
Однако я не знал что говорить, лишь наблюдал как моя рука, наконец, освободилась из плена, поблескивая десятком торчащих из нее обрубков.
- Я пойду, – выдавил я из себя.
- Да куда ты пойдешь? Тебе в «травму» надо, дурья твоя башка.
- Тут больница рядом, – пояснил я, и, выбравшись из сугроба, побрел в обратную сторону, оставив за собой две недоуменные фигуры и шахматную доску, на веки сросшуюся с коварным тросом.
- Федотов, ты все еще здесь?
Это Галина Сергеевна, оторвавшись от чтения толстой папки, лежащей на ее столе, сверкнула глазами, по верх толстых очков в оправе янтарного цвета, которых я раньше не замечал, вопросительно застыла в угрожающей позе.
- Или забыл чего?
- Вот, – все что я смог сказать ей в ответ, протянув левую руку.
- Живо в процедурную!
Все-таки, настоящие медики – особый сорт людей, способные принимать решения и молниеносно действовать, чуть только это потребуется.
- Голова не кружится? Сейчас я тебе нашатырю.
- Не надо, мне совсем не больно.
- Это у тебя шок, поэтому и не больно.
- Нет, правда, лучше вытащите их поскорей.
Она удаляла проволочены обычными пассатижами, уверенно, словно занималась этим каждый день, аккуратно складывая обрубки в эмалированную чашу, изогнутую в виде боба. Из образовавшихся ранок появлялись мелкие капельки крови и только из последней, потекла струйка.
- И как же тебя угораздило? – обмывая руку перекисью водорода, менторским тоном поинтересовалась она.
- Чистая случайность, знаете, как кирпич с крыши, или грузовичок из-за поворота, но могло быть и хуже, спасибо Владимиру.
- Владимир? – Галина Сергеевна на мгновение прервала свою работу, – что-то я святого Владимира не припомню.
- Да какой там святой, в моей палате лежал, Владимир, шахматист.
- Вот что, все-таки надо нашатырю, вижу, шок еще не прошел.
Теперь наступила моя очередь удивляться.
- Галина Сергеевна, это у вас такой врачебный приемчик? Он все время с шахматами проводил, мы даже сыграли несколько партий.
- Не знаю с кем ты там водил партии, только кроме тебя в палате ни кого не было, и быть не могло.
Видно было, что она слегка обиделась.
- Конечно, не мое дело вмешиваться, но ты вообще в эту клинику попал для демонстрации операции на аппендиците. Сергей Сергеевичу очень было нужно. В конце концов, где это видано, что бы операцию аппендикса – под общим наркозом?! Выдумывай что хочешь, но в палате место было только для тебя.
«Вот те раз, – подумал Мюллер, получив по голове кирпичом. Вот те два, – кряхтя, прошептал Штирлиц, кидая второй».