Василий Ефимович Верисокин из Пятигорска ждет письма от Ангелы Меркель. Он сообщил об этом губернатору.
Был не прием даже – так, встреча с ветеранами перед поездкой в кабинете самогО. Уютно, камерно, но с прессой.
Старики съели конфеты и выпили чай. Губернатор высказал пожеланья. Задал вопросы по делу: сколько земляков едет на Парад, не жмет ли новенькая форма, устраивает ли медсопровождение... Подарил отъезжающим по сотовому телефону.
Бывшие солдаты по традиции вспомнили службу...
Потом говорить стало не о чем, повисла пауза. Тут Василий Ефимович и подкинул новую тему:
- Я письмо написал… канцлеру Германии, - признался он.
- Да? Замечательно! – напрягся губернатор.
Расслабившиеся было журналисты заново врубили камеры и диктофоны. Оба присутствующих фотографа приняли охотничью стойку. Один был готов снимать Василия Ефимовича снизу сбоку, другой - сверху прямо.
Василий Ефимович оглянулся на них и поудобнее устроился в кресле.
- Так… о чем письмо-то? – осторожно спросил губернатор, скосив глаз на смишников.
- Знаете, Берлинская операция… - издалека начал Василий Ефимович, - я сейчас в ней со многим не согласен. Но тогда я был молод. И моего мнения никто не спрашивал…
- Понимаю, - горько вздохнул Сам.
Публика томилась. Раскрытие интриги затягивалось. Василий Ефимович отпил глоточек от остатков чая на дне тонкого фарфора.
- На Зееловских высотах шли тяжелые бои, - сообщил Верисокин. – Столько народу полегло...
В кабинете загустела тишина.
- Вот идем как-то после сражения – передислоцируемся, - земля трупами усеяна. Наши, не наши, старые, молодые – все вперемешку. Смотреть жутко. Мы за свой взвод уже выяснили – кто ранен, кто убит. Топаем теперь на построение. За нами, чуть в стороне, танки в ту же сторону ползут. Маневрируют, чтоб павших не давить. Смотрю – посреди этого кладбища пацан на коленях стоит. Фашист. Как-то так получилось, что я чуть впереди от ребят шел - увидал его первым. Подхожу. Он плачет, трясется. Сам в форме, а по возрасту – батюшки светы! – мне показалось, что младшее меня. Мне-то в сорок пятом уже девятнадцать было. А тот парень – как школьник! Я к нему. Он ладонями закрывается. Боится. Губы дрожат. Из-за пазухи фотокарточку выхватил и как щит на меня выставил. Закрывается ею. Смотрю, на ней женщина. Красивая. Аккуратная. Но постарше. Вот он от меня карточкой заслонился и бормочет: мутер, майн мутер. Мама его, значит. Я оглянулся – к нам Сашок идет. Баста мальчишке, думаю. Сашок он всех немцев стрелял. Никогда не смотрел – мужчина, женщина, раненый… У СашкА в сорок третьем всю семью повесили. Родители коммунисты, он - в Красной Армии. Вот и повесили. Сестренку мелкую не пожалели… Я что? Я СашкА не осуждал. У меня тоже отец с братом к тому времени погибли… Мы никто не осуждали. Не могли. Был приказ, конечно. Мы старались. Но Сашок… В общем, все так сложно…
Никто из газетчиков не мог писать в блокнот…
- Я не знаю, почему… только я карточку у парня взял и СашкУ навстречу сам пошел. Заслонил немчика. «Саш, говорю, ты не трогай его, он зеленый совсем. Смотри, вот мама его…» Карточку ему показываю. Сашок на нее посмотрел, глаза отвел, плюнул, развернулся и мимо пошел. Следом танк едет. «Что случилось?» - танкист мне орет. Я ему: «Ничего, проезжай», - и рукой махнул. Потом встал, руки на автомат положил, подождал, пока другие танки проедут, чтоб никакая зараза не вздумала пульнуть. После этого я повернулся к пацану, карточку отдал и сказал: «Живи, солдат». А сам своих догонять побежал…
Перед глазами всех слушающих по полю, усеянному людскими телами, бежал молодой Верисокин. За его спиной на коленях стоял его сверстник с фотокарточкой в руках, смотрел Верисокину вслед, плакал и очень хотел жить.
- Чего-то я в последние годы его вспоминать часто стал: выжил он тогда или нет? Думаю, если форму додумался снять, может, и выжил. Почему нет? А еще, думаю, может, его как-то найти получится… раньше это было невозможно. Был «железный занавес», потом холодная война… Но теперь все другое. Вот я и написал письмо Ангеле Меркель… Ей же не трудно там узнать... может, кто что слышал...
Верисокин проглотил последнюю каплю чаю. Рассказ получился длинный. Горло пересохло.
Ни один фотоаппарат так и не щелкнул. В официальной аудитории неофицально повисла минута молчания.
Со дня этой встречи прошло много времени. Ответа ветерану Верисокину, насколько я знаю, так и не поступило. Может, канцлер спасенного солдата не нашла. Все-таки мало данных. Или он сам не захотел откликаться, чтобы не вспоминать жуткий случай тревожной молодости. Возможно, его-таки убила война. А еще вариант - он прожил долгую счастливую жизнь, но она оказалась короче, чем у его спасителя. В конце концов, письмо могло банально затеряться в бестолковых почтовых канцеляриях...
Дело не в этом. Дело в том, что случай этот - яркая картинка, что побеждать можно по-разному. Можно идти всю оставшуюся жизнь в атаку, ненавидеть и мстить. Потому что на самом деле ты проиграл.
Можно побеждать, чтобы потом давать жить другим и радоваться этому счастливому свойству. Как Верисокин. Он и в старости - бравый солдат. Оптимист, это чувствуется.
Побеждать, чтобы прощать и жить, надо учиться. Правда, никто так и не знает, что делать, кода учиться - невозможно? Если повесили семью – где брать силы?
…Только недавно прочла знаменитый рассказ о том, как в 90-е годы мужчина в нашей стране, чтобы выжить с маленькой дочкой в период кромешного безденежья, начал подрабатывать в шоу двойников - Гитлером. И, знаете, вырастил абсолютно счастливого ребенка. Дочка закончила восемь классов, пошла учиться на парикмахера, устроилась на работу и первой ее самостоятельной стрижкой стала новая прическа отцу. Он, наконец, смог стать собой - симпатичным и очень мягким человеком. Потому что фашизм – это не то, что снаружи, ненавидя только форму, можно прийти точь-в-точь к тому, от чего уходили.
Нефашизм – это неравнодушие.
А победа – состояние души. Роскошь великодушия.
Жизнь продолжается благодаря победителям.
Со времени войны прошло много времени. Поколения сменились. А вопрос до сих пор висит: как научиться Победе? Как? Хотя верисокины - знают ответ…