В конце тысяча девятьсот девяносто четвёртого года, в декабре месяце получил я телеграмму от тётки моей Виолы: «Немедленно позвони тчк Виола».
- У твоей мамы инсульт, она в больнице! - закричала в телефон тётка Виола.
- Лекарства какие нужны? - как сквозь туман спросил я.
- Не нужны лекарства! - рявкнула тётка, - Сам немедленно приезжай!
- Так что делать-то? - всё ещё ничего не понимая, заволновался я.
- Мать твоя отдала ключи какому-то проходимцу, чтобы он кормил её черного кота, Шпака, а он тут же приволок с десяток раскладушек, поменял замок на двери, и когда твою мать выпишут из больницы, она останется на улице! Приезжай и разбирайся сам !
Ехать мне откровенно не хотелось. Слишком дорого мне дался отъезд из России, слишком ещё кровоточили раны, даже после семнадцати лет. Но ехать было нужно.
За два года до этого мать умудрилась потерять любимую дачу, поддавшись медовым уговорам аферистки Таидзе, выдававшей себя за лучшую подругу, а в конце выкинувшая на снег все вещи матери на улице Мира, в посёлке Михайловка. Теперь начинала вырисовываться уже печально знакомая картина.
Рождество и новый год были испорчены в пух и прах, но к концу первой недели 1995-го года на руках у меня была российская виза и билеты на SAS через Амстердам, на Хельсинки, в Питер. Из Колорадо была срочно выписана любимая тёща Джоанна, которая истово исполнила свои бабушкины обязанности, и нянчила мою шестимесячную дочь до моего возвращения.
В Амстердаме я прикупил всяческого интересного спиртного: Россия, подарки, куда же без них? В Питере меня встречали: моя кузина Женька со своим мужем-цыганом, Димой, сама тётка Виола и моя школьная ещё подруга, Ирина. На таможне не трясли, попросили показать, сколько денег я с собой везу, что-то куда-то записали, и вывалился я в три часа пополудни на питерскую землю.
Дима имел свою машину миниатюрного размера, но мы все как-то в неё умудрились запихаться, и даже в багажнике нашлось место для моего чемодана.
Недалеко от Летнего сада выпустили Ирину, ей ещё на работу нужно было вернуться, и по Дворцовой набережной, через мост, мимо Биржи, мимо Двенадцати Коллегий, Университета, поворот на Кадетскую линию, и у Тучкова моста высадили тётку Виолу, с обещанием, что к вечеру появлюсь вновь.
Довезли меня до дома отца. По абсолютно тёмной лестнице поднялся я на четвертый этаж, и позвонил в знакомый с детства звонок. Отец молча и как-то бестолково меня обнял. Вокруг засуетилась его жена, и я был усажен на почётное место. Передо мной мистически оказалась огромное блюдо, наполненное до краёв бутербродами-с-килькой-деликатесом тех времён, и охлаждённый, со слезой, графинчик беленькой. В ответ я выставил свои подарки, принятые под вечно русское:
- Да что ты, да зачем, да куда нам столько?...
Однако приняли. К вечеру прикатил Дима, которого, за его безработное положение, я нанял быть моим водителем, и отвёз меня в семейное гнездо, где, восседая посреди массы подушек на диване, меня поджидала тётка Виола.
Говорить тихо она никогда не умела, а со старостью, видать, теряя слух, общалась исключительно криком. Обкричав, таким образом, существующую с матерью ситуацию, решено было поутру поехать проведать её в больнице.
У меня сложилось впечатление, что все они, тётка, кузина и Дима были в некотором шоке от того, что я не только физически существую, но и не умер в далёкой и таинственной Америке, а вот сижу перед ними, потягиваю мной же привезённый коньяк, улыбаюсь и слушаю их рассказы. В этом таилось некая мистерия и иногда откровенное непонимание, ведь они же меня давно списали из списка живых, похоронили и отпели, вычеркнув меня из своей памяти.
В ту ночь, в доме отца я спал плохим, тревожным сном. Наутро меня повезли в больницу к матери. Это почему-то оказалось мучительно далеко, где-то у черта на куличиках, а точнее - на Гражданке. Я был в каком-то сизом бреду нереальности: и то, что нужно было платить взятку за въезд на территорию больницы, и то, что все, кроме меня, привезли свои тапочки, а противная тётка в гардеробе, морща нос, сообщила, что тапочек напрокат нет, и, однако, тут же их отыскала, прикарманив два доллара, и… Нет никакой нужды утомлять описанием больниц, достаточно упомянуть дырки в полу коридора, насквозь, до следующего нижнего этажа, и повсеместное, открытое, наглое требование взяток.
Мать была в лучшем виде, чем я опасался. У неё отказалась работать вся левая сторона тела, но в овощ она не превратилась и мыслила трезво, хотя говорила медленно, осторожно выговаривая слова. Мне она обрадовалась, мы обнялись и расцеловались. Вокруг стайкой крутились мои кузины, коих у меня несметное число, и со всеми нужно было обниматься-целоваться и отвечать на их вопросы, в то время как мне просто хотелось побыть с матерью наедине.
Чтобы не откладывать дела в долгий ящик, я немедленно роздал нужным врачам и медсёстрам огромное количество долларов: мать от инсульта не излечить, но по-крайней мере ,сделать её пребывание в больнице терпимым.
А вечером мы поехали отвоёвывать квартиру назад. Я ни разу не был на этой квартире, мать разменяла её на комнату в фамильном гнезде уже после моего отъезда, поссорившись в пух и прах с тёткой Виолой, как это нередко случается между сёстрами.
Квартира оказалась где-то далеко на восток от центра, за Невской Лаврой, в моё время в тьму-таракани, но теперь, как мне объяснили, практически в центре города. Сказать, что я был в шоке - не сказать ничего. Оставив машину под одиноким фонарём, через какое-то море дурно пахнущих помоек мы дошли до парадной двери в дом сталинских времён, и по узкой лестнице, освещённой одинокой тусклой лампочкой, поднялись на пятый этаж.
Тётка хитро позвонила в дверь и когда бывший инженер, а ныне проходимец и авантюрист дверь открыл, ожидая только Виолу, мы с Димой ввалились в квартиру, не дав мерзавцу опомниться. Картина была тоскливая: в гостиной действительно стояли рядами раскладушки, с чьим-то барахлом на них.
Неприятные разговоры заняли пару часов. Инженеру была объяснена в деталях, откровенно, его судьба и прогнозы здоровья. В результате, кривясь и играя голосом, пряча глаза, он вынужден был отдать мне ключи от квартиры. Мой приказ ему был исчезнуть назавтра и навсегда. К вечеру следующего дня я опять приехал с новым замком и, поменяв его, потихоньку стал думать об ином - встрече с моими родственниками, которых не видел все эти годы. Ибо на этом, собственно, боевая часть моей поездки и закончилась.
Мать я навещал каждый день поутру, когда она ещё не была усталой. Тётка Виола что-то мудрила по телефону и в результате сообщила мне, что восьмидесятилетие Татьяны, сестры моей бабушки, решили справлять на неделю раньше, в честь моего приезда.
По дороге на празднество заехали мы в какой-то магазин на Невском: Россия, новые алкогольные подарки нужно везти. Там я жестоко опозорился, ибо после того, как продавщица выставила передо мной гору купленных мной бутылок, я продолжал перед ней стоять. Когда выяснилось, что я жду пластиковых пакетов, чтобы бутылки в них нести, надо мной стал смеяться весь магазин. А что поделать? За семнадцать лет отвыкнешь от советских фокусов напрочь. Зато в кассе обмена валюты я отыгрался: стоило мне заговорить по -английски, как мои доллары были немедленно обменяны по курсу и без очереди.
В доме кузины Натальи творился девичник: многочисленные мои родственницы от мужей на сей вечер избавились, и единственным исключением были я, Дима и Вадим - старый друг семьи, которого практически усыновила моя бабушка, когда он осиротел в блокаду.
Всё чин-чинарём, селёдка под шубой, всякая морская дрянь в томате, неизменное Оливье, русское веселье с солёными огурцами. Дамы, не привыкшие к хорошей водке, выпили её много, приговаривая: «Сладкая!» - и захмелели быстро.
Голоса становились всё громче, руки летали в воздухе, и на меня сыпался град вопросов, на которые я едва успевал отвечать. Виновница торжества, баба Таня, сидела насупившись, как сова. Наверное, припоминалось ей, как на семейном совете перед моим отъездом она мне кричала что-то о предательстве Родины и всяческое подобное. Ну да ладно - дела давно минувших дней. Только один Вадим, смущенно улыбнувшись, спросил:
- Как ты там, а?
- Там я хорошо, - ответил я, и Вадим мне поверил.
Веселье подходило к концу, и, пообнимавшись, я распрощался со всеми, и Дима повёз меня во тьму ночи, а точнее – в посёлок Володарский. Там жил мой друг Саша с женой Галей, двумя детьми, и, как полагается, охранной кавказской овчаркой. Был я у него последний раз за пару недель до отъезда из России, и потом мы изредка переписывались, так что адрес я знал. Но, как выяснилось, за семнадцать лет визуальная память меня подвела.
От привокзальной площади всё должно бы быть просто, однако ничего просто не получалось, нужную улицу мы не могли никак отыскать и кружились по посёлку в надежде спросить информацию у местных, но их за поздним часом на заметённых улицах было мало, и никто ничего не знал. Отчаявшись, мы остановили машину и старались сообразить, что же делать дальше. Из дома напротив на крыльцо вышли две девицы, кутаясь в платки, одна цыганка, вторая русская, обе красавицы. Мы вышли из машины и, подойдя к ним, спросили знают ли они, где улица, которую мы ищем. Нет, оказалось, что и они не знали. Тогда, неведомо чем осенённый, сказал я:
- Мы, на самом деле, ищем дом Саши Паршина…
- Ах, Саши! -затарахтели обрадованно девицы, - да вот он тут, за поворотом живёт!
Поблагодарив прекрасных наших спасительниц, мы подъехали к дому, и были немедленно облаяна насмерть нереально огромной псиной на цепи. Отступать я не собирался и подёргал ворота - псина взвилась в истерике, и через минуту в доме зажглась тусклая лампочка, и на крыльцо вышел Саша, щурясь в темноту.
- Кто там? - рявкнул он.
- Это я, Саш! - ответил я.
- Серёга, ты? - недоверчиво ответил он.
- Я, Саша, я! Открывай ворота!
Так мы и встретились вновь. В начале развала СССР прислал он мне письмо, мол, я и в Крыму-то не был ни разу, так и помру, ничего не увидев! И пригласил я его в Нью-Йорк, где он пробыл десять дней, ошалевая, радуясь, влюбляясь и горько сетуя на то, что ничего этого не смог увидеть его отец, дядя Вася, умерший от рака за несколько лет до этого.
А теперь я стоял у ворот его дома. Саша оттащил овчарку в сторону, и я вошел в дом, где увидев меня Галина чуть не упала. Обнял я её, а она расплакалась и, хлюпая носом у меня на плече, только и повторяла:
- Серёжа, Серёжка!...
Вернулся, расправившись с псиной, Саша. Мы обнялись. И приступили мы к употреблению привезённой мною иностранной водки. И говорили, говорили, не могли наговориться. Потом водка кончилась, и мы по морозцу пошли на вокзальную площадь, где за многими решетками томился в лавке молодой парнишка, продавший нам ещё бутыль беленькой. Видимо, нервы , натянутые до предела, не давали мне пьянеть совсем. Под утро сморило меня, однако, и поспал я пару часов, пока за мной не приехал Дима. Опять прощания, и Галка, плача, взмолилась:
- Серёжа, увези ты нас отсюда, из этого ада!...
Через день мне нужно было улетать. Проведал мать, попрощался.Постарался никуда не бегать, а провести как можно больше времени с отцом и Региной. В день отлёта в аэропорт приехал Саша, и в кафе мы выпили прощальную, подорожную стопку.
Финляндия, затем Амстердам. Ветер с моря был таким сильным, что самолёт садился боком на посадочную полосу. Стараясь что-то осмыслить из произошедшего, я засиделся в баре и чуть не упустил самолёт на Нью- Йорк. В самолёте моей соседкой оказалась смешная голландская дама, коя много лет назад вышла замуж за американского солдата, и Голландию навещающая раз в году. Она конспиративно мне подмигнула и из сумки извлекла огромную бутыль водки. И мы с ней пьянствовали, обмениваясь историями. Потом она утомилась и прикорнула.
Я летел над Атлантикой. Сон не шел. В голове проигрывались встречи, лица, ситуации, убогие грязные поля, бутерброды с килькой и плач Галины.Чувство глубочайшей горечи, не покидавшее меня всё время, проведённое в России, лишь обострилось, когда далеко внизу засветился огнями любимый Нью-Йорк.
- Я вырвался когда-то, -думалось мне, - а им, тем, кто не смог, их-то за что постигла кара небесная? Чем они-то провинились? - А в голове, как наяву, грохотала цепь, на коей бесилась и рвалась Сашина кавказская овчарка.