Лошадей с зимовки, которая находилась в лесу, недалеко от аула, отправляли сами аульчане. Руководил отправкой молодой казах Канаш с тремя приятелями, им помогал Похмельный. Ивана и Павла за ненадобностью посоветовали отправить с Карабаем в село — пусть предупредят да загон готовят.
Лошади держались кучно, гнали их табуном. Канаш, смешливый, быстрый, ловко управлял ими на низенькой и злой монгольской трехлетке. Она без повода заворачивала к табуну отбившихся лошадей, при посылке легко срывалась в намет; Похмельный откровенно любовался ею.
Путь от зимовки к селу пролегал межлесовьем, мимо небольшого лесного озерка, где казахи решили напоить табун.
У озера они догнали арбу Карабая. Его лошадь поили попутчики; сам он ушел к старому мазару на вершине сопки, в котором второй век отдыхал от земных хлопот кто-то известный из его рода.
Табун загнали в озеро. Похмельный спешился неподалеку от арбы и долго ждал, посвистывая дончаку, когда отстоится взбаламученрая вода.
Вскоре вернулся старик и удивился: как же так, ружье есть, патроны есть, уток много — и без добычи. Похмельный сожалеюще развел руками: нельзя стрелять — лошади всполошатся, да и времени нет.
По другую сторону озера, за камышами, выгоняя лошадей на берег, закричали табунщики. Арба медленно тронулась дальше. Похмельный выждал, когда крики смолкли, и поехал вслед за ней, огибая озеро, навстречу табуну, с расчетом не дать ему пойти вокруг и направить в ту сторону, где становилось просторнее, березы мельчали, сбиваясь в сквозные колки, за которыми угадывалась степь, а по горизонту, среди темной бахромы верб и осокорей, белыми крупинками хат должна открыться взгляду Гуляевка.
Над головами низко пронеслась стая уток, шумно забила крыльями, опускаясь на воду, и Похмельному подумалось: а хорошо бы взять несколько штук да отдать парням — пусть порадуют стариков. С этой мыслью поскакал к табунщикам. Канаш рассмеялся: да этот табун он один в село доставит, столько помощников. Похмельный обрадовался, свистом остановил арбу, взял ружье и сказал Карабаю, чтобы в селе не беспокоились: он с озера завернет в первую бригаду и уж потом — в село.
Табун погнали дальше, арба, кособочась по подошве сопки, двинулась в сторону басыревской дороги, а Похмельный, привязав дончака в тени берез, уже объятый охотничьим азартом, пригибаясь, пошел назад, к озеру.
На басыревский летник выезжали долго. Старик лошаденку не торопил, берег арбу на кочковатом бездорожье. Павло по-прежнему валялся, Иван шел рядом с арбой. Довольный исходом дела, Карабай указывал на лески, именуемые по-здешнему «гаями», рассказывал о крае, о том, сколько доброго дерева вырубили местные переселенцы, в том числе и гуляевцы, не посадив ни одного ростка взамен, да нахваливал различные варенья и соленья, которыми впрок запасаются на зиму с этих гаев и полян расторопные гуляевские бабы.
Иван слушал его с интересом. Он и сам думал о том, что хозяйственному мужику здесь раздолье. Соленья-варенья — это по бабьей части, а вот лес... Он вспомнил, сколько приходится платить за каждую доску на его родине, в его безлесной стороне, и стал прикидывать, во что обернется хороший, под тесом, с деревянными полами дом,— здесь и там, хотя бы в Лебяжьем. Разница выходила огромная. Да, здесь, чего ни коснись,— все доброе, думалось Ивану. Земля плодородная, пастбища огромные, простор, ветряки, мельница, озера кругом, дичи много, козлы, косули водятся... Жаль, что в его, Ивановом, положении эти возможности нельзя использовать. Будь он полноправным колхозником, он бы сумел извлечь кое-что. Это отец глупость порол — нанимал батраков, хвалился достатком, десятинами, дочерью. А чем кончилось? Нет, он делал бы по-другому...
Подобные размышления приносили боль, он вовремя вернул себя к дню сегодняшнему, к этому простору, к рассказам бесхитростного старика. Павло правильно делает, что или орет во все горло или дремлет...
Неожиданно арба остановилась. У ближнего гая стояло пятеро верховых.
Карабай вгляделся и объявил:
— Плохо. Ганько!
Всадники неспешно двинулись навстречу.
О Ганько Иван уже слышал, но не придавал значения: мало ли недовольных Советской властью людей, тем более, по рассказам, в его действиях ничего особенно не было. Почту вскрывают — подумаешь какой бандит! И уж меньше всего боялся встречи с ним — сам записан в злейшие враги. Кулак, за что и сослан.
Всадники окружили арбу. Один из них спешился, подошел к старику:
— Аман-ба, Карабай-ага! Как здоровьишко, дорогой? Ну и слава богу... А мы едем — глядь, табун гонят, теперь вас встретили... Куда лошадей гоните? Перепрятываете или опять поставки недовыполнили?.. Что-о? Пахать? В Гуляевку? Да что это случилось с вами, казахами? С чего так расщедрились? За какие посулы? Слыхали? — он многозначительно посмотрел на спутников. Те удивились не меньше его.
— Выходит, уговорили Байжанова, — уточнял Ганько для себя. — Любопытно знать, каким образом.— Он взглянул на Ивана. — Карабай-ага, что за люди с тобой?.. Да-а?! Откуда? С Украины? И много их?
Карабай хоть и ответил на приветствие и руку подал, но так открыто показывал свою неприязнь короткими односложными ответами и всем своим видом, что Ганько оставил его и стал расспрашивать Ивана и Павла: кто они, с каких мест, почему они в этой поездке, а не гуляевцы. Поинтересовался, за что арестовали Строкова.
Отвечал ему Павло. Отвечал заискивающе, торопился, опережал Ивана и, замечая интерес окружающих, для пущего веса безбожно врал. Слушать его Ивану было неприятно.
— Хорошо,— прервал Ганько.— Это хорошо, что они зверствуют, как ты говоришь, ну а сами-то вы о чем думаете? Стерпите над собой подобное надругательство?
В это время донесся дальний звук выстрела. — Что это? — переглянулись всадники. Иван оживился:
— Это новый председатель охотится. — И злорадно посоветовал: — Вы бы его расспросили. Он-то все доподлинно знает. Особым уполномоченным на высылках состоял. — Посоветовал и тотчас понял, что совершил оплошность: Карабай презрительно посмотрел на него, Ганько кивнул, и трое всадников погнали коней на выстрел.
Ганько обратился к Ивану:
— Я понимаю, в вашем положении трудно что-либо делать. С газеткой до ветру сходить — все на этом, но мне хочется послушать... Карабай-ага, ты езжай потихоньку. Если хочешь — подожди их за тем гайком. Мы сейчас там все соберемся, а я пока поговорю с парнями.
Карабай хлестнул лошадь. Ганько выждал, пока он отъехал, и продолжил:
— Если вдруг вспыхнет драка. Допустим, восстание, или мятеж, вы и тогда, словно скот на бойню, пойдете туда, куда вас партийцы погонят?
Павло помолчал и глубокомысленно изрек:
— Восстание — оно конечно. Тогда бы им...
— А сейчас не хотите? Если бы нам, то мы бы вам, так что ли?.. Слышишь, Григорьевич, — обратился он к угрюмому спутнику, которому беседа явно не нравилась, — им еще не подоспело... Вам мало того, что с вами сделали? Чего ждать? Пока они наших жен да матерей обобщать начнут? Все, что могли, они уже обобщили: землю, скот, зерно, птицу, амбары, осталось только это. Может, не стоит ждать кого-то, а самим взяться за оружие? Кони есть, винтовки дадим, седлайтесь — и с нами...
Что-то недоброе сквозило в его открытом веселом лице, добродушном тоне голоса, по которому невозможно было понять, шутит он или предлагает всерьез.
Иван промолчал, а Павло вдруг взмолился:
— Отпусти ты нас, добрый чоловиче! В селе батьки наши. Дознаются, где мы, их в лагеря зашлют. Дело твое справедливое, дай бог тому восстанию... Бить их, коммунистов, надо, кто ж против, но не можем мы зараз,
Ты поднимай, а мы опосля за тобой як один встанем!
— Испугался? — дурашливо округлил глаза Ганько и рассмеялся: — Пошутил я! Не нужен ты мне, если даже и попросишься. Да и куда брать? Никуда мы не собираемся. Да-а... Любопытно, твой отец тоже так считает? Не знаешь? Ты поинтересуйся. Боюсь, он по-другому...
Он не договорил. Все разом обернулись в ту сторону, куда недавно ускакали верховые. Оттуда торопливо-слабенькими хлопками донеслись три револьверных выстрела и следом погромче — два винтовочных.
Ганько крикнул, чтобы все оставались на местах, с руганью бросился к коню и понесся на выстрелы.
Всадник встревоженно посмотрел ему в след:
— Это те дурни забавляются. Видно, спугнули, а он с перепугу отстреливается... Зараз Михайлович им нашуткует... Вы, хлопцы, нас не бойтесь. Мы никому зла не чиним.
Его угрюмое лицо оживилось, появился интерес и даже сочувствие пробилось в голосе:
— Да, незавидная ваша доля! Крепко киданули вас через себя партийцы. Шо ни село, то слез озеро. Но вы духом не падайте. Нехай ссылают. На свою голову они ссылают! Нам бы только осени дождаться, когда они колхозников голодными в зиму оставят. От тогда отольются им наши слезы. Вспамятуются, да поздно будет!
— Неужели восставать будете, — спросил Павло с испуганной радостью.
— А то как же! — изумился всадник. — Куда ж деваться людям? Непременно восставать! Люди уже сейчас готовы, стоит только кликнуть. Да мы в неделю здесь свои порядки наведем! Только перья полетят с этих колхозов и районов. А там полыхнет! Всю страну охватит! У нас знаешь какие орлы проживають! Да не у нас одних, — добавил он многозначительно.
Радость Павла и глупая воинственность всадника развеселили Ивана. Он, стараясь быть серьезным, спросил:
— Кто ж поведет ваших орлов?
Всадник уловил усмешку и обиделся:
— Найдутся люди. — Он помолчал, все больше мрачнея, потом поинтересовался: — Но все-таки: чего именно вас председатель с собою взял? Вам же запрещено из села выходить. В доверие входите? Может, вы уже раскаялись в прошлой жизни и теперь в передовые колхозники метите?
— А куда ж нам еще? Именно в передовые. — На сей раз Иван улыбнулся его подозрительности.
— Оно и видно... Ты скажи, как они за свои семьи переживают! А за мою, выходит, не надо? Я за ихнюю долю что той волчара по лесу скитаюсь, а им хаханьки! Цыть! — крикнул он Павлу, попытавшемуся возразить. — Вы шо ж, гады, хочете, шоб мы вам билеты на обратную дорогу принесли? С ними по-хорошему, а они смешки строять... — Он воровато кинул взгляд в сторону ускакавшего вожака и непонятно откуда выхватил обрез. — Зараз и я пошуткую... Считаю до десяти. Не успеете добежать до гая — стрельну. Мне за вас ничего не будет.
Гнев и угроза его были столь неожиданны, что Иван опешил. Павло вообще оцепенел.
— ...Три, четыре, — считал всадник и приподнял ствол над лукой седла.
Павло вдруг сорвался и в отчаянии кинулся к гаю. Иван отступал, с каждым шагом все больше наливаясь унижением и страхом.
«А ведь убьет!» — с ужасом поверил он искаженному злобой взгляду всадника, и сразу ослабли ноги, исчезло все вокруг, кроме металлического обрубка над седлом.
— ...Шесть, семь... Ты чего раком сунешься? Бегом за ним — и до вечера ни шагу. Прибью. Бегом, я тебе говорю! — заорал он и направил коня в его сторону.
Иван бросился в лес. Выстрела не последовало. Он забежал за первые деревья и оглянулся; всадник наметом уходил в сторону озера...
Павла он увидел случайно. Шел Павло по редкому гаю осторожно, стараясь не треснуть сучком, подолгу разглядывая из-за дерева близкую опушку; убедившись, что там пусто, с той же опаской двигался дальше.
— Кончай! — окликнул его сзади Иван, не вынеся дурацкого шага приятеля. — Нет никого...
Павло от неожиданности обмер, зверски выпучил глаза и погрозил Ивану — молчи! Потом обессиленно упал на колени... и заплакал.
В сквозных, узловато-коричневых ветвях, мохнато облепленных мелко-жесткими, клейкими листочками, влажно голубело небо, дробился солнечный свет, осыпался яркими пятнами на землю, голову и сгорбленную спину Павла.
— Как собаку... кому не лень... Да будь вы прокляты со своими колхозами и восстаниями! Мать с голоду гаснет, батько заговаривается... За что же пытки такие...
Плакать легко, по-детски, облегчаясь слезами, он давно отвык. Задавленные всхлипы взрослого парня, в которых трудно пробивались комканые слова, тяжело отдавались на сердце. Иван присел рядом.
— Уйди! — сбросил его руку с плеча Павло и повернулся к нему искаженным лицом. — Ты виноват! Ты с батьком своим! Мне Леську отказали, мечтали зятька при должности иметь. Имейте теперь... Была бы она со мной, я б отделился, ее бы спас, своих стариков...
Чувство жалости захлестнуло Ивана, залило недавнее, он неловко погладил его по голове, все ему прощая.
— Ну, что ты, Павло, брось, не стоит того... Все кончилось. Могло быть хуже... Ты знаешь, — с оживлением приоткрылся он, пытаясь отвлечь Павла, — у меня с утра сердце ныло. Правда. Все ничего, но посмотрю на тебя — нехорошо становится на душе... А оно-то оказывается — тьфу! — к слезам... Брось!
— Не со страху плачу, Ваня, — от обиды.
— Ну и дурак! Нашел над чем. Нам теперь эти обиды каждый день терпеть. Привыкай... Слышал, стреляли? Может, кранты навели Максиму? Может, допрыгалась эта сволочь? Вставай, пойдем старика догонять!
— Не пойду, — вяло отозвался Павло и старательно вытер глаза. — Буду здесь, пока не разъедутся. Ну и что? Пешком так пешком, тут недалеко. Ты хочешь — иди, а я больше под винтовкой не собираюсь бегать. — Он стал снимать сапоги.
Оставить его одного в лесу Иван не мог и принялся ломать ветки — сидеть на сырой холодной земле не следовало.
Подстрелить утку оказалось не так-то просто. И над зимовкой, где они гуртовали лошадей, и по пути к озеру низко над табуном пролетали чирки, да и на самом озере, на удивление близко подпуская к себе, по блестящему мелководью плавали россыпи темных птиц. Теперь же, когда он вернулся с ружьем, они исчезли с берегов. Кряканье и время от времени шумный плеск крыльев слышались далеко в камышах.
Похмельный постоял и двинулся вдоль берега. Прошел совсем немного, когда, к его радости, со стороны леска, в котором он оставил привязанного дончака, прямо на него вылетело несколько уток. Он вскинул ружье. От выстрела они рассыпались, одна, обвиснув крыльями, косо пошла к середине озера. Он расстроился: без лодки подранка не достать.
Но выстрел всполошил остальных. Из камышей утки поднялись веером. Он едва успел перезарядить ружье, выстрелил, не попал и с досады, зная, что впустую, послал вслед еще один заряд.
Вонючий дымок понесло к камышам. Утки разлетелись, на озере стало тихо.
Похмельный побрел дальше. Охотник из него не получился. Огибать все озеро не было смысла, и тут кстати вспомнилось: ведь рядом с селом есть два озера, несравнимо больше размерами, на которых такое же обилие уток. Он обрадовался тому, что его желание добыть несколько уток голодным людям вполне исполнимо. Повеселев, дурачась, он выстрелил по чирку, летевшему далеко в стороне, явно недосягаемому. Чирок даже лета не изменил, и Похмельный побежал к лесу.
Он успокоил напуганного близким выстрелом дончака, подтянул подпругу и уже хотел вскочить в седло, когда совершенно случайно, брошенным мельком взглядом сквозь деревья увидел трех верховых, выезжающих с той стороны изножия сопки, куда недавно укатила арба Карабая. Он решил, что это бригадники, и тронул было коня им навстречу, но тут увидел, что один из верховых достал из-под плаща какой-то небольшой предмет и, потянувшись на стременах, передал другому. Тот сразу же отделился и рысью пошел вокруг леска, обходя его с другой стороны. Похмельному, бывшему конному разведчику, сразу стало ясно, что это за люди и что за предмет передал всадник всаднику.
Он развернул дончака и поскакал так, чтобы лесок как можно дольше закрывал его от этих двоих, но и стараясь не столкнуться лицом к лицу с третьим. Пройдя по кругу несколько десятков сажен, Похмельный поскакал через огромную поляну к следующему леску. Дончак шел легким сильным наметом.
Он проскакал большую часть расстояния, не слушая приказов третьего всадника остановиться, и направил дончака к оконечности леска с расчетом уйти дальше, где за несколькими колками лежала открытая до самого села степь.
До леска оставалось совсем немного, когда он увидел, что из него, уклоняясь от веток, выезжают еще двое верховых.
Ганько хорошо расставил людей, если это не вышло случайно. Похмельный растерялся: путь к селу был отрезан. Ему оставалось два выхода: или круто брать вправо и тем самым опасно сблизиться с третьим всадником, или остановиться.
«Может, действительно остановиться?» — мелькнула мысль, но тут же другая: «А зачем? Неспроста ведь такая хитрая расстановка...» Он хлестнул коня и пошел вправо, к басыревскому летнику. На скаку он оглянулся: а вдруг все это глупая шутка и вслед свистят, улюлюкают, качаясь в седлах от хохота? Оглянулся — и впервые страх сжал сердце: его догоняли.
Два всадника заходили слева так, чтобы не дать ему уйти к селу между мелкими колками, третий отрезал путь к басыревскому летнику, и уже ясно различалось сквозь развевающиеся космы конской гривы его лицо в жутко-веселом оскале. Похмельный выхватил наган, далеко назад выбросил руку и, ловя слезившимися от ветра глазами это лицо, три раза выстрелил.
Дончак шарахнулся в сторону, он едва удержался в седле; опять оглянулся и увидел, что не попал: всадник погрозил ему кулаком, что-то крикнул двум другим, но коня придержал. Придержали коней и те двое, а через несколько мгновений у него за спиной раздались два винтовочных выстрела. Стреляли, скорее всего, для острастки, потому что свиста пуль он не слышал, и когда еще раз оглянулся, то увидел, что всадники шагом съезжались к середине межлесовья...
Он гнал коня до тех пор, пока не спустился в низину, где среди сухой путаной прошлогодней травы стали попадаться рытвины.
Лес кончался. Увидеть село, выгоны и, главное, табун, который должен быть по времени у села, мешал последний широкий растрепанный колок. Он долго не мог успокоиться. Часто оглядывался и, привставая на стременах, озирался по сторонам; ему все казалось, что его поджидают, на дальних опушках скрываются всадники, ждут момента, когда он потеряет осторожность. Он проверил наган, вогнал в ружье патрон с крупной дробью. Хотелось курить, но пальцы дрожали, табак просыпался... Все произошло так быстро, что пока воспринималось с трудом. Ведь всего несколько минут назад он, веселый, довольный, радовался простору, солнцу, удачной поездке, предвкушая похвалу и уважение за предприимчивость, и вдруг безмятежную радость сменило тяжелое чувство страха и растерянности. Он закрыл глаза, встряхнул головой, словно избавляясь от наваждения. Вспомнил, что совсем недавно на вырубке, презрительно цедя сквозь зубы, заметил Гнездилову, что он, Похмельный, дай ему власть, давно бы этого Ганька на цепь посадил, и ему стало еще хуже. Он попытался рассуждать спокойно: может, не надо было уходить? Возможно, с ним хотели поговорить, не больше, а он — в бега да еще отстреливаться... Да! Ведь он первый, открыл стрельбу! И где теперь табун, люди, что он скажет в селе, Байжанову? Где старик с Иваном и Павлом? Бросил всех — и наутек, свою шкуру спасать! Высланные распишут!.. Но опять-таки, зачем расставлять верховых, гнать, не давая возможности уйти к селу, и тоже стрелять, пусть даже для смеху? Слишком серьезно для шуток, чего уж стыдиться, успокаивал он себя, но облегчения не было. Беспокойство его росло. С тревогой он объехал последний колок, и ему открылась Гуляевка.
Павло с Иваном заблудились, и виноват в этом был Павло. Когда, провалявшись в лесу больше часа, они поднялись, он уговорил Ивана пойти к бригадникам — там-то их за все новости наверняка покормят. По словам старика, которого они, к удивлению своему, так и не обнаружили, стан первой бригады должен находиться где-то неподалеку. Иван скрепя сердце согласился.
Они пересекли летник, прошли более получаса, но стана не было. Иван выругался и напрямик решительно зашагал в сторону села. Павло побрел следом. Они прошли большой поляной, обогнули лесок, полный талой воды, минули еще поляну и еще лесок, но степь не открывалась. Парни осмотрелись и решили взять левее, так, чтобы держать солнце вехой на правом плече, и через час, уверял Павло, они выйдут из леса. Через час лес не кончился, наоборот — лески становились гуще, выше, все чаще встречались на их окраинах мощные оранжевые стволы сосен.
Досада сменилась недоумением. Ведь они были так уверены, что сторону, в которой находилась Гуляевка, не теряли, чувствовали ее, как бы не петляли по лесу.
Легкость, с которой, им казалось, можно выйти из леса, была обманчивой, простор полян этот обман усиливал, а им не были известны те простые и надежные правила, по которым безошибочно выбирает верное направление человек лесной стороны.
Иван полез на сосну. С каждой осиленной веткой все шире открывались дали, исполосованные хвойными грядами леса. Темно-зеленый вблизи, он чем дальше, тем больше светлел, наливался синью весеннего воздуха, и далеко в стороне, совсем не в той где ожидалось, крохотной галочкой мельничных крыльев обозначилась Гуляевка.
Намечая в зрительной памяти путь от села к подножью сосны, Иван впервые взглянул вниз, и от высоты мгновенно ослабли руки; он прижался щекой к разогретому за день, в липких струпьях коры стволу и, пока не унялась дрожь в руках, не двигался.
Внизу коротко пообещал Павлу дать по шее, если тот еще хоть раз сунется с советом, на что обрадованный Павло с готовностью согласился, и оба быстро (день кончался) зашагали намеченным путем.
Прошли они немного, и вдруг разом остановились: впереди, далеко, но явственно слышались выстрелы. Потрясенный Павло решил, что это добивают бригадников, и, сколько ни убеждал Иван в нелепости подобной догадки, сколько ни объяснял, где действительно находится стан, идти открытыми полями, которые были довольно-таки просторными, Павло наотрез отказался. Ни уговоры, ни доводы на него не действовали. Взбешенный Иван едва не ударил его, однако и это не помогло: Павло упрямо пошел опушками, готовый в любой момент нырнуть в чащу.
Так, огибая лески и стараясь как можно меньше идти полянами, они прошли еще около часа и, как и следовало ожидать, вновь потеряли верное направление. К тому времени день кончался, солнце уходило за лесные гряды, поляны темнели, и когда в межлесовья врывался низкий солнечный луч, пролегая по отсыревшей траве, то красил их в диковинный цвет; тем же тревожно-багровым цветом догорели верхушки сосен; наступили сумерки. Иван несколько раз влезал на деревья, но они росли в низине, и села не было видно.
Обессиленные, усталые и голодные, парни вконец растерялись.
— Водит нас кто-то, — со страхом объявил Павло и перекрестился на месяц. — Морока водит. Не к добру... Ваня, может шалашик? Утром все сгинет. Мне батько говорил, его тоже водило.
— Страх тебя, дурака, водит! — вышел из себя Иван. — И зачем я только слухал тебя... Ну за каким чертом ты поперся на стан? Кулешику захотелось? Ты глянь туда! — он указал на запад: оттуда, из-за черной каймы деревьев, грязно заливая чисто зеленеющее к ночи небо, темно-лиловой неряшливой громадой тяжело вспухали тучи. — Зараз будет тебе кулешик, — злорадно пообещал Иван. — Давай, пока светит, добежим до того гая.
Они побежали. С небольшого пригорка увидели следующий лесок, но даже в сумерках было видно, что он был ниже и мельче. Лес кончался.
Иван торопил, и Павло окончательно выдохся. Месяц напоследок ярко высветил мертвенно-белый березняк и ушел за тучи. Первый порыв ветра прошелся в вершинах, сразу стало темно и холодно...
Иван, шедший с суком впереди, поднял с лежки какого-то зверька, который черным пятном метнулся назад и перепугал Павла.
— Господи, да оно кончится сегодня или нет! — плачуще закричал он. — Иван, не беги ты, ради Христа! Всю нечисть на ноги поднимем. Дай мне свою палку, а то, не приведи господь, какой лешак на голову прыгнет...
Он словно накликал: не успели спуститься с пригорка, как снова кто-то, неразличимый в темноте, блеснув глазами, шарахнулся у него из-под ног. Павло в отчаянии заорал и кинулся за ним.
Иван остановился. Удерживать его, а тем более увещевать он уже не мог и теперь не только дал бы по шее — с наслаждением избил бы, если бы это как-нибудь вразумило спутника, и уже клял Похмельного только за то, что тот взял с собой и Павла.
Вдруг до него донесся слабый вскрик. Еще не зная, что случилось, он мгновенно понял, что случилось недоброе. С нарастающим чувством непоправимой беды, которое с каждым шагом все больше охватывало его, Иван пошел на этот вскрик и шагов через двадцать, словно конь трясину, почуял провал впереди себя. Он опустился на четвереньки и подполз к краю. Глубоко внизу, на смутно белеющем дне, огромной черной пиявкой ворочался и глухо стонал Павло. Он упал в одну из ям, из которых гуляевцы издавна брали белую глину для мазки и побелок.
Иван ополз вокруг ямы, наткнулся на вырубленные уступы и спустился вниз. Яма была не особенно глубокой, но упал Павло страшно, свернув шею и, видимо, отбив что-то внутри, потому что, когда Иван перевернул его навзничь, изо рта, обильно заливая шею и грудь, густой липкой чернотой хлынула кровь.
Поднять Павла не удавалось, голова его тряпично валилась из стороны в сторону, сквозь булькающий хрип косноязычно пробилась просьба не трогать его.
Иван зачем-то разорвал ему рубаху и пригоршнями кидал воду на грудь и лицо, черпая ее из широкой выемки на дне вдоль стен, предусмотрительно вырытой для стока.
Вынести Павла на руках было не под силу. Брючным ремнем Иван крепко связал ему руки в запястьях, взвалил на спину так, чтобы Павло сзади как бы обнимал его, и стал подниматься по тяжелым осклизлым уступам.
На предпоследнем Павло забился в судороге, Иван с ужасом почувствовал, что теряет равновесие, он мгновенно вывернулся из страшных объятий, перехватил Павла в поясе, но удержаться вместе с ним не сумел — Павло скользнул вниз и с глухим ударом распластался на дне. Следом, обрывая ногти на уступах, на него свалился Иван и, когда наклонился над ним и услышал зевок, понял: наступает смерть. Павло сладко потянулся, мелко задрожал телом и затих.
Все было кончено.
Иван встал с колен, попятился. Он не мог оторвать взгляда от черно-застывшего тела на слепящем белом дне. Он так и поднимался на ощупь, уступ за уступом, оскальзываясь и неотрывно глядя на то, что только что было Павлом.
Страх пришел позже, когда на том же уступе он едва не сорвался, уцепился за кромку с густым корневищем травы, отчаянным усилием бросая себя за край ямы. Земля с могильным шорохом осыпалась вниз, и тогда сквозь тупое оцепенение прорвался такой страх и отчаяние, что он, вскочив на ноги, в беспамятстве побежал прочь от ямы в темноту, навстречу холодному ветру...
часть 2 глава 5 http://www.proza.ru/2013/02/28/1501