Печальнее нет повести на свете…
Я не вижу его уже два дня. Ну, и чего волноваться? До того, как он появился в этом месте, он же где-то был! Конечно… Но обидно, только узнала, что, оказывается, на вокзале кришнаиты организовали кормёжку бомжей. Их там вроде держат сутки, купают, переодевают, кормят и отпускают. Так надо бы его переодеть. У меня и дома есть многое, во что можно бы переодеть его, но как оно к нему попадёт?
Вчера был ливень, страшный ветер, холодный, пронзительный. Я шла к двоюродной сестре, вымокла и всё думала, где же он может укрыться в такую непогоду. В каком мусорном контейнере, под каким навесом?
Снова и снова успокаивала себя тем, что он ведь куда-то уходит после двух часов дня. Выстоит несколько часов на ветру на облюбованной им платформе скоростного трамвая, а потом исчезает.
Когда я увидела его в первый раз, подумала: «Боже! Да ему полчаса до смерти!» Под надвинутым на лицо грязным капюшоном смутно виднелось лицо в вытертой кроличьей шапке. И это весной, в марте. Какие-то сосульки свисали оттуда. Он стоял, сунув руки в рукава куцей куртки, бесформенные брюки серого цвета, обувь из свиной кожи, такая же серая, как брюки… Рука, взявшая деньги, была грязнее асфальта. Но пальцы?! Длинные, аристократические пальцы!
В другой раз мне удалось рассмотреть его получше. Он оказался совсем молодым, лет двадцати пяти, очень красивое интеллигентное лицо, карие глаза, мягкая бородка, большой лоб. Чаще всего он, казалось, в каком-то забытьи. Как-то в день его осмысленного взгляда я осмелилась спросить: «Что с вами случилось, молодой человек? Почему», – я замялась и добавила, – «почему вы такой»? «Не могу вам сказать», – тихо ответил он.
Подошёл мой трамвай, и я уехала на работу. А сама всё думала: то ли кто-то его «посадил на иглу», чтобы забрать квартиру после смерти родителей, то ли что-то ещё… Но такого лица я не видела давно, а у бродяги – тем более. Может быть, его кто-то ищет как без вести пропавшего, а у него амнезия, что бывает в последнее время довольно часто…
Одежда на нём явно чужая, тесная, живёт он не в доме, очень грязен. Рассказала о нём сотруднице, а она мне через пару дней говорит: «Ну, видела я вашего бомжа, шёл прямо по мостовой, никакой совсем, машины от него еле уворачивались».
А вдруг попал под машину? Ведь давненько его нет. В последний раз я видела его с апельсином в руке. Он пытался прокусить его через кожуру. Я дала ему рубль и сказала: «Почистить надо». Он улыбнулся и спрятал апельсин в рукав куртки. Холодно было в тот день. Кстати, он никогда не просит, не протягивает руку, просто стоит. Однажды видела, как он ел с ладони сухофрукты, наверное, угостили его бабульки, что продают свой товар в подземном переходе. Он был голоден, ел жадно, но всё равно видно было, что он не теряет навыков прежнего воспитания…
Кто-то сказал мне, что он больной человек, а родственники выгнали его из дому, ночует в парадных, возле тёплой батареи…
В подземном переходе, ведущем у «его» платформе, часто сидит баянист, пожилой человек, очень бледный, с висящими вниз усами. Он играет мелодично и чисто, негромко, лирично. Я и услышать толком не успеваю, что он играет, ведь вечно спешу! Положу свои пять-десять копеек… и дальше! А он уже узнаёт мня. «Спасибо, золотко, дай вам бог здоровья!» Как-то я остановилась и спросила, почему его давно не видно здесь. Вид у него был нездоровый. «Болел я. В больницу направление дали, а я всё тяну, надо немного денег подсобрать, теперь же всё платное, и лекарства, и анализы. Я, знаете ли, бросил пить».
Этого баяниста я думала спросить о молодом человеке, который пропал, но и он исчез, может быть, лёг в больницу всё же. Другой баянист сидит в переходе, который ближе к моему дому, а не к работе, про себя я называю его «фронтовик». Он лихо набок держит голову, резко рвёт баян, играет танцевальные мелодии, иногда поёт жидким тенорком песни военных лет. Он тоже бледен, всегда в шапке со спущенными «ушами». Чаще всего возле него скапливаются пьяненькие сельские мужички. Стоят, слушают, бросают в целлофановый кулёк, стоящий у его ног монетки, сигареты, заказывает, чтобы сыграл что-то определённое, пытаются подпевать.
Недавно по вагону метро проходил явно квалифицированный сопилкарь, он не играл украинские мелодии, а жалобно выводил дрожащие звуки на своей маленькой гудочке-сопилке: «Где же вы теперь, друзья-однополчане, боевые спутники мои…» Выглядит он просто истощённым, больным.
В этом подземном переходе стоят обычно одни и те же бабки. Кто-то подпирает бутонную стену, кто-то, распластавшись на коленях, прямо припадает к земле, а одна бабулька так трясётся, что страшно становится – вот-вот упадёт, а ещё норовит поклониться, поблагодарить за подаяние. Бросают им деньги в основном пожилые люди, «крутые» проходят мимо, как будто ничего не видят.
На ящике часто сидит там подросток с вывернутыми внутрь ступнями ног, рядом его маленькие костылики. В принципе такие дефекты можно исправить, нужна операция, но теперь всё платное, даже бинты, просто так в больницу не ляжешь… Кроме того, его несчастная ущербность приносит доход, ему ли, семье или сутенёру? Не знаю. Одно время он жутко чесался – вши или чесотка? Подают ему редко. В последнее время он чаще всего спит сидя.
Там же с ребёночком сидит женщина с Кавказа, выкрасила волосы в блондинку, девочка на её руках всегда спит. Её ли девочка? Одна молоденькая женщина, видимо, впервые попробовала стоять с девочкой на руках в переходе. Девочка вырывалась, кричала: «Не хочу, нет, нет». Так и ушли обе домой со слезами на глазах… Там же с маленьким ребёночком сидит не женщина, а почти девочка, ребёнку не больше месяца-двух. Когда он начинает ворочаться и пищать, она слюнит соску и суёт малышу в рот. Сидят на сквозняке, в пыли, где же курят, гремит баян, грохочет что-то своё маленький ансамбль из духовых инструментов.
Это Украина на пороге XXI века… Где тот милосердный, который всё знает и видит?
На каждой станции в поезда метро входят или вбегают дети-нищие. Один парнишка давненько буквально живёт в метро, под землёй, тут и растёт. И зимой, и летом он бегает с оголённой от плеча рукой, демонстрируя страшные рубцы от ожогов. Рубленым слоганом он повторяет надоевший за пару лет текст:
«Па-ма-ги-ти, люди добрые, мам-ка, баць-ка па-га-рэли. Дай вам бог здоровьичка, вашим диточкам и вам, памагити на хлеб» (похоже, что из Белоруссии паренёк). А когда ему подают, говорит слова, не имеющие для него никакого значения: «Спасибо господи», очевидно, его учили говорить: «Спаси вас господь». По натуре он очень живой, подвижный, любознательный. Ему лет 10. «Тянет Лазаря» неохотно, торопливо, хрипло. Злится, если пробежал через вагон, но ничего не подали. Часто, выбегая на платформу, он встречается со своим старшим братом лет четырнадцати. Они бегают, прячутся друг от друга за колоннами, делятся жвачками. После такой встречи, паренёк наш очень неохотно вбегает в очередной вагон, гасит блеск своих чёрных глаз и начинает: «Па-ма-ги-ти, люди добрые…» Зимой рукав куртки у него спущен и привязан за спиной, из нижнего свитера рукав просто вырван, чтобы видны были шрамы. Стынет больная рука…
Давно исчезла пожилая интеллигентная женщина, которую я про себя назвала учительницей. В белых вязаных перчатках она стояла в переходе, где почти не было других нищих, как будто нарочно хотела, чтобы её никто не видел. Выдерживала она всего час или два, потом уходила. Сначала очень стеснялась, благодарила за мелочь, потом перчатки разорвались, взгляд стал тяжёлым, ей, видимо, невмоготу было стоять, на лице появились ранки. Она перестала быть похожей на учительницу. Исчезла. Умерла?
Боже мой! Разве можно рассказать обо всех? Звенит в ушах мальчишеский голос: «Дяденьки, тётеньки, помогите на лечение». Сидит он недалеко от входа в метро в инвалидной коляске, иногда что-то жуёт и громко выкрикивает: «Тётеньки, дяденьки!»
Об одной старухе рассказала её бывшая соседка. Один сын умер, другого недавно убили, есть у неё внучка, шестнадцати лет, пьёт, бьёт бабку, заставляет просить милостыню, а потом все деньги забирает на водку, иногда и бабке нальёт чарку…
Исчез и благообразный дедушка с окладистой бородой, наверное, отправился странствовать. Такие долго на одном месте не засиживаются… Целыми семьями люди буквально живут на территории Владимирского собора, хитрят, рассылают попрошайничать босоногих детей в отрепьях в зимнюю стужу, в дождь.
Имя одной девочки в этом районе я знаю, услышала, как взрослая нищая упрекала её: «Вообще, Алла, это не твой ящик». Девочка выразительно, не по слогам просит: «Будьте добрыми, помогите, пожалуйста, на пропитание» – ей часто подают, может быть, потому соседка-взрослая и невзлюбила девочку и попрекает ящиком, на котором девочка стоит на коленках.
Ещё в метро: мальчик, криво остриженный ножницами почти наголо, проползает на коленках через весь вагон, на остановке встаёт, переходит в другой вагон, опять падает на коленки и ползёт. Вбегают стайкой цыганчата, у старшей девочки болтается за спиной головёнка младенца-крошки, рядом вьются мальчик и девочка, они каждый хотят получить монетку, пристают, целуют ботинки пассажирам, тянут женщин за юбки.
Недавних нищих видно сразу, они чистые. Вот бабушка с внучкой, рядом иконка на блюдечке. Девочка такая милая! «Тётя! У вас есть что-нибудь покушать?» – спрашивает она. Или хромая бабка с палкой, с ней внук лет пяти, тоже с самодельной палкой. Он всегда серьёзен, нахмурен. Странники. Они просят на базаре – луковицу, картошку, яблоко. Торговки подают. Но недавно у этой «бабки-странницы» внука сманили, увели какие-то люди. Пообещали, что вырастят его, а ей будут платить. Мальчика она больше не видела, а те оформили на него опеку и забрали у бабки последнее, что было – квартиру. Теперь она не странница, ходить не может, ночует в своём же парадном, под лестницей, плачет целыми днями вголос, вспоминает умершую дочку. Рядом с ней две лохматые собаки, ноги бабки обмотаны какими-то тряпками, стынут, болят: «Доченька моя», – причитает она сама для себя, – «забери меня к себе, я так уже скучила за тобою, за що я так мучуся?!» – в руке её дрожит кружечка для подаяния, седые космы выбились из-под платка. Внука нет… а умершая дочка не слышит.
Когда я собралась уезжать, продавала квартиру, гуляли мы с внучкой, встретили вечером в темноте эту бабку, я, как смогла, рассказала своей Катеньке, что плохие люди выгнали её из квартиры, забрали внука. Катя и говорит мне:
– Бабушка, ты продай ей свою квартиру.
«О, святая простота», – подумала я.
– Откуда же у неё деньги, Катенька, чтобы купить квартиру, она же просит копеечки на хлеб для себя и для собачек. Как она сможет купить квартиру?
– А ты ей даром продай, – предложила Катуся.
– Милая ты моя! Где же мы с Мишенькой будем жить в чужой стране совсем без денег?
… Как-то на рынке услыхала, как одна торговка показывала другой на попрошайку, глубокого старика: «Смотри, смотри, опять пришёл. А его же так били, чтоб не ходил тут, не просил, а он опять…»
Ходят по базару и просят униженные старухи – горсть творога прямо в ладонь или на капустный лист, мясную косточку на суп, пару гнилых помидор. Всё это богатство бережно несут домой, если дом ещё есть…
Кто всё это сделал с нами? Война-то закончилась давно. Я и тех нищих помню, что были после войны, хотя и была маленькой. Они шла по вагонам пригородных поездов, чёрные, злые, в бушлатах или выгоревших гимнастёрках, иногда с костылями. Они жёстко рвали баян и тянули: «Р-раскинулось море широко», – голоса пьяные со слезой, потом они обращались к пассажирам: «Д-д-р-р-огие, братья и сёстры! Подайте инвалиду войны!» Мне казалось, что они нас ненавидят, Глаза их жгли. Я обычно ехала с мамой и чувствовала, что и она их боится и не любит, она потеряла в этой войне всё, что можно было потерять… Потом эти люди исчезли, их распихали по лагерям, тюрьмам, чтобы не расстраивали людей, строящих «счастливое будущее». Как смотреть на этих калек с их орденами и костылями? Почему? Так! «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» – этот лозунг звучал везде: в детских садах, в школах, в заголовках стенных газет, на плакатах в пионерских лагерях.
А детство и вправду было счастливым. Мы могли записаться на плавание, например, или на лёгкую атлетику, волейбол, в любой кружок, бесплатно. Нас отправляли в лагеря, где многие впервые увидели лес, траву, цветы на лугу, проводились весёлые соревнования, конкурсы. Летом в лагере мы жили одно время в палатках с земляным полом. Всё равно были счастливы, подметали пол метёлочкой из трав, выигрывали конкурс на самую лучшую линейку, которую сами оформляли по своему вкусу, а потом строились возле неё…
Что видят дети сейчас, на пороге XXI века? Жвачки, деньги, пустые коробки, сигареты, клей, который нужно нюхать. Появились стайки детей-бомжат, одетых в лохмотья, они убежали из дому, где подвергались насилию, их уничтожали пьяные родители, старшие ребята. Не лучше было и в казённых детских домах. Нет, тут вам не Макаренко!
Входит в вагон метро один из таких мальчиков, храбрый одинокий, набирает полную грудь воздуха и старательно, громко поёт: «Ветер с моря дул, нагонял беду…»
Огромные чёрные глаза смотрят грустно, и поёт он всё тише, к концу вагона, ничего не получив, растерянный, выбегает, в другом вагоне опять набирает полную грудь воздуха…
У прилавка колбасного отдела стоит худенький мальчик. Там отоваривается балыками и сервилатами «крутой мэн». «А ну-ка взвесь мне 150 грамм варёной колбаски!» Отдаёт ломоть мальчику и, стесняясь, говорит продавщице: «Уж очень истощён…» «Курить надо меньше!», – со злостью шипит та! «Так я ж ему не деньги дал, поесть…»
Стоять у самого прилавка, «травмируя» продавщицу – это нечто новое. Недавно выйдя из богатого частного магазина, увидела женщину одного со мной возраста, вполне прилично одетую: «Помогите на кусочек хлеба. Дай вам бог удачи и благополучия…».
А того парня, с которого я начала этот горестный рассказ, я видела ещё один раз с пирожком в руке, сидел на ступеньке лестницы… Появился и «мой» гармонист…
Бежать! Бежать от этого всего. В том числе и от благополучных детей, которые видя нищих, со смехом комментируют: «А эта бабка всегда тут сидит и в дождь, и в снег!»
Эти милые армянские девочки с гармошечками, эти избитые цыганчата, чтобы вызвать жалость у пассажиров метро…
Невозможно! Конечно, нищие – скучная история. А богатых не меньше. И им бывает несладко, ходят по лезвию бритвы – или убьют, или ограбят или на машине разобьются… Спешат они взять у жизни всё, что можно брать и то, чего брать нельзя, теряют семью, обзаводятся кровососущими любовницами, напиваются на «охоте», теряют лицо.
Ладно! До встречи в XXI веке… если состоится и встреча, и век.