Шкаф. ч. 13

    Ах, первая ялтинская весна! Когда же это было?
В 1982 году. Я был одержим работой, много читал, бегал по хозяйственным делам, учил садовника разводить пилу. Писал длинные эпистолы Евгении Михайловне Чеховой, которые  теперь показались бы смешными -но тогда я осваивался как начальник, и это было  интересно. Кое-кто из сотрудников обижался моей манере общения - в Арзамасе я привык к студенческой среде...
Воспоминания об Арзамасе походили на свежую рану.
Я уехал со скандалом. Ректор Е.В.Воробьев на партбюро сказал: Шалюгин - антисоветчик. Его нельзя пускать в портовый город: убежит за границу! И квартиру не давал поменять. Памятка о житье-бытье в Арзамасе, конечно же, хранится в шкафу: довольно тяжелая золотисто-бронзовая медаль диаметром сантиметров пять-шесть. Неисповедимы пути ассициаций! В Арзамасе я не подозревал о медали. Вскоре после отъезда ее передал Виктор Гусев, мой нижегородский товарищ. Витя кончал в Арзамасе курс заочного обучения и после моего прощания с городом ночевал с друзьями у нас - как бы караулил жилье.
Конечно, приводили девиц, поддавали как следует...
В какой-то половой щели (!)обнаружил сию медаль и передал - полагая - владельцу. Наверное, медаль попала под половицу при прежних жильцах. Она была отлита в память  воссоединения Украины с Россией. Акт этот в нынешней самостийной Украине непопулярен, предан забвению и поношению; напрасно на медали старший брат в пиджаке с галстуком усиленно жмет руку хохлу в расшитой рубахе; за их спиной, навострив косу, стоит селянин с вислыми усами и чубчиком набок.
Неизвестно, косить или резать будет эта коса.
Арзамасская квартира мне памятна: что ни говори, первый собственный угол. По общежитиям, слава Богу, не мотались: получили скромную хатку в центре города, в старом фонде. Дом двухэтажный, первый этаж кирпичный, со стенами дореволюционной толщины.  Вскоре съехал сосед, ныне покойный доцент Гусев, и его квартирка присоединилась к моей. Образовалось нечто невообразимое: три жилых комнаты, большая кухня, две кладовки, коридоры, сарай с погребом... Одних окон было семь! Прорубили в толстенной стене соединительную дверь и зажили по-баронски!
Если не считать, что ванны и туалета не было.
Нравы были простые. В холодном сортире зимой нарастали сталагмиты говна; мы их скалывали лопатой, чтобы добавить нового. Как-то в туалетную яму упал наш песик; Бимка сидел в ледяной,  пахучей западне и жалостно скулил. Пошли вызволять. Опустили было сына, благо он тоненький, но Олег забоялся и заплакал. Спустили, держа за ноги, Татьяну. Представляю, каково было ей вылавливать мохнатую собачонку,  которая вывозилась в дерьме...Да, медалька-то попахивает...
Попахивает арзамасским дерьмом.
. . .
После аспирантуры я был резко настроен уехать из Арзамаса. Во-первых, уже было предложение - в Ялту, с перспективой на должность директора Чеховского музея. Во-вторых, слава диссидента и антисоветчика постоянно выходила боком. Стоило заикнуться о каких-то там правах, как мне тыкали в харю мнимыми грехами. При всем при том, вроде состоял членом факультетского партбюро и тянул воз общественных нагрузок.
Ясно, что ходу, кроме как на картошку, мне не было.
Помню, как втихомолку лелеяли с Татьяной мечту поскорее вырваться; смолоду был я горяч, нетерпелив, а надо терпеть и молчать...Так постигалась старая истина: Бог отнимает у нас все, давая взамен терпение.
Впрочем, и болезнь у меня оказалась такой, что приходилось терпеть и терпеть:  камни в почках.  Помнится,  случился у меня в Арзамасе приступ; было время госэкзаменов,  мой студент защищал дипломную работу. Он пришел за отзывом, и я, корчась на диване от боли, диктовал текст. Приехала "скорая";  врачиха обнаружила, что я, оказывается,   р а б о т а ю ! и с негодованием уехала.  Через час друзья отвезли меня в больницу, сделали операцию. Вот дела! Студент, кстати, через несколько лет погиб, разбился в катастрофе.
Я до сих пор терплю, терплю, терплю...
Обитатели шкафа молчаливо стоят на полках, и в молчании чудится некий укор. Автор обязался живописать сувенирное воинство, а сам ударился воспевать болячки и обиды. Не сердитесь, ребята, я ведь и сам в некотором роде обитатель шкафа. Разве нет? Вот на полке и мой портрет - в армейской униформе; на обороте написано: "Сыну Олегу от папы Гены". Сыну было три года, когда отцу пришлось исполнять патриотический долг,  и крокодил Гена на время переквалифицировался в гвардии младшего сержанта, замкомвзвода и начальника РЛС П-12.
Имя "Геннадий" благодаря Э.Успенскому настолько прочно приросло к роду пресмыкающихся, что редкий родитель в 60-90-е годы отваживался дать чаду одиозное имечко. Но в 40-50-х годах оно было модным. Не случайно, когда на политическую авансцену вышло докрокодильское поколение, Геннадии прочно обосновались на страницах прессы: тут и Бурбулис, и Зюганов,  и Селезнев, и Кулик, и даже какой-то генерал, украденный чеченцами из самолета. Обнаружилось, что настоятелем Святогорского монастыря в пушкинские времена был архимандрит Геннадий. И религиозный подвижник в Костромских лесах именовался Геннадием. Имя это обнаружено даже в катакомбах Киево-Печерской лавры, гда в сублимированом виде хранятся останки славных предков, в том числе летописца Нестора и богатыря Ильи Муромца...
Хорошая компания!
Геннадий - имя почтенное и звучное; по-гречески означает - благородный. Еще Пушкин заметил, что самые красивые греческие имена - Матрона, Фекла - закрепились только в среде простого народа. Мою мать, кстати, так и величают: Матрона - по-русски - Матрена. Названа в честь девочки, которая в оные времена чудесно обрела икону Казанской Божьей Матери. Отец, ведая или нет, создал интересные созвучия имен и фамилии: Гена Шалю-гин. Сестра поименована тоже с изыском:  Нина Шалю-гина. А уж в огласовке моего имени звучит прямо-таки роман: Геннадий = Гена + Надя...
Впрочем, это отдельная история...