Глава 1. Утро

Серова Мария Андреевна
Две вещи удивляют меня: звездное небо над головой и моральный закон внутри нас.
Иммануил Кант

Женщина хотела идти на восток, мужчина хотел идти на запад.
Бхагван Шри Раджниш

Но что же это за "азиатский" идеал, который я нахожу у Достоевского и о котором думаю, что он намерен завоевать Европу? Это, коротко говоря, отказ от всякой нормативной этики и морали в пользу некоего всепонимания, всеприятия, некоей новой, опасной и жуткой святости(…) Итак, "новый идеал", угрожающий самому существованию европейского духа, представляется совершенно аморальным образом мышления и чувствования, способностью прозревать божественное, необходимое, судьбинное и в зле, и в безобразии, способностью чтить и благословлять их.
Герман Гессе "Братья Карамазовы или Закат Европы"




Звонкая пустота в голове и…. И главное – ощущение. Ощущение какого-то сгустка внутри, какого-то чувства, маленькой необыкновенной точки, которая сияет множеством оттенков, перетекающих один в другой. Эта необыкновенная точка то увеличивалась до неописуемых размеров, то уменьшалась, вбирая в себя все запахи и краски, она доводила их до предела насыщенности, готовая взорваться. Она жила, мигала, гасла и вновь рождалась. Трепетала на ветру, грозно разгоралась, бросая искры, и тихо тлела, разливая вокруг себя прозрачное колыхание тепла. Так думал Адам, прежде чем в первый раз открыть глаза. Он не был ребенком. И в то же время он не был взрослым. Первородная чувствительность, совершенное незнание правил этой игры, этой жизни и, одновременно, какой-то тайный опыт были слиты в нем воедино. Он не был беспомощен, как новорожденный, впервые увидавший свет и закричавший от ужаса. Но иглы новизны впивались в него настолько сильно, что он почти вздрогнул, силясь приоткрыть глаза, в которые тут же ударили лучи яркого солнечного света.

Он лежал около большого камня и потихоньку, отходя от вечного сна, привыкал к своему телу, его глаза открывались с изумленной осторожностью, миллиметр за миллиметром. И так же осторожно, может быть даже чуть медленней, в его мозг вторгалась красочная картинка бытия, его ослеплял свет, врывалась своей безудержно-сочной зеленью крона дерева, шевелила листвой, играла бликами, тенями и красками, плыли облака, заслоняя солнце, изгибались и текли причудливыми фигурами сквозь трепещущие листья. Он повел плечами с такой же медленной осторожностью, так, что это было почти не заметно, но не укрылось от двоих, сидевших напротив него под деревом.

Это были змей и человек. У человека было белое, гладкое, чуть вытянутое лицо, обрамленное короткими волосами. В его спокойном взгляде, обращенном на лежащего перед ним Адама, где-то глубоко внутри светилась грусть. Это были глаза немного утомленного человека, уставшего от приятных дел той легкой усталостью, которая не давит к земле, но окрыляет душу, вдыхающую покой. У ног его блистали черные кольца свернувшегося змея, покрытые чешуей, переливающейся в отраженных солнечных лучах изумрудно-фиолетовыми красками. Змей был исполинский. Свернувшись клубком, он положил умную морду на темную спираль своего тела и тоже внимательно следил за Адамом.

Прошло некоторое время, пока Адам все так же отрешенно сел, опираясь на камень, посмотрел на свои руки, повернул их ладонями вверх и удивленно стал разводить пальцы на руках. Это был упоительный танец нового тела в руках изумленной души. Разгибая каждую фалангу до упора, Адам чувствовал ее, как неотъемлемую часть себя, с удивлением ощущал, как состыкуются кости, когда он разгибает их до конца, и, побуждаемые мышцами, снова сгибаются и бессильно повисают от одной его молчаливой мысли. Как ходят сухожилия под тонкой кожей, тревожа голубоватые вены, как каждый миллиметр его руки приходит в движение от едва заметного импульса в голове. Как послушно растягивается эта чудесная материя, в которую облачено его тело,  расходится и снова собирается в тысячу еле заметных складок, ложбинок, бугорков, и по этим живым холмам блуждают скользящие отсветы листвы и солнца, соединяясь с ними и ведя в них таинственную игру.

И тогда змей и человек решили что пора. Адам все еще заворожено наблюдал игру бликов на своих руках, когда заметил, что к нему подошли двое.
- Здравствуй, Адам.
Сказал ему человек со спокойным вдумчивым лицом, голос его так же был спокоен.
- Меня зовут Бог, а его, - он кивнул на змея, - его зовут Змей. Тебя же, как ты уже догадался, зовут Адам.

Адам почувствовал внутри что-то, что заставило его слегка приподнять уголки рта, и он с удивлением отметил, как слаженно действует этот механизм, которым он управлял. Оказалось, что между его телом и той искрой, которая теплилась в нем, существовала какая-то тайная, мистическая и очень прочная связь. Между тем, Бог взял его под руки и помог подняться на ноги.
- Ты должен многое узнать о себе самом и том месте, в котором ты очутился. Посмотри внимательней, и ты увидишь, как все радуется тебе.
Бог загадочно улыбнулся и перевел взгляд на открывавшуюся перед ними таинственную пляску солнечных бликов, зеленых ветвей и звенящего мягкого ветерка.

Этот ветерок тревожил листы папоротника у корней огромного дуба, взвивался вверх по его теплой коре и тонул в тысячеликом шепоте листвы. Забавясь среди влажной нежности молодых светло-зеленых листочков, перемежавшихся с темными, словно покрытыми воском, большими листьями, наигравшись с неповторимым танцем этих трепещущих резных форм, он нырял вниз, к нагретой солнцем земле и приникал к густой траве. Тревожил  тугие, напоенные соком стебли и взмывал по ним вверх, раскачивая маленькие голубые соцветия безымянных трав, с выступавшими на них едва заметными капельками душистой росы. Все мерцало и пело на этой картине. Все разговаривало друг с другом, шептало тихим голосом, звенело прозрачным смехом, оборачивалось, играло, манило. И от этой удивительной игры шел пьянящий аромат. Аромат счастья, какой-то несказанной полноты, силящейся разорвать грудь на тысячу ликующих кусков. Адам вдыхал, легкие его сводило сладкой болью от этого запаха, и он чувствовал себя и влажными листьями на могучих ветвях, и серебрящимися стеблями, и острыми листами травы, и изумрудной букашкой, деловито взбирающейся по темной коре… Он был всем, жило, дышало и пело его сердцу эту ликующую песню. Каждый цвет, каждый маленький блик оттенял то цветовое великолепие, которое дрожало и двигалось перед ним. В каждом кусочке этой картины можно было утонуть. Войти  в него, поиграть полновесными блестящими красками в насыщенности теней, сделать едва заметный шажок, вдруг засверкать  на солнце прозрачным стеклом, разбиться и упасть каплей на лист. Потечь по изгибающимся прожилкам, нагнать зеленую букашку с ювелирными крылышками, точеными лапками и блестящими глазами, плавно обогнуть ее и... быстрее, быстрее, быстрее… Лететь по ложбинке, вверх по обе стороны уходят края твоего листа, растопырив вены темных прожилок, пик - заостренный конец, влетаешь на этот пик и - полет! Блеск сырой земли, и вдруг - ты  в один миг разлетаешься на тысячу круглых капель, твое сознание уже не собрать в одну точку, с тысячеликой детской требовательностью припадаешь  к мягкой почве, и она поглощает тебя своей  плодородной  теплотой. Бежать вниз, минуя проблески  причудливо сплетенных корней, все дальше и дальше…

Адам оцепенело стоял и ему казалось, что его новорожденная душа уже покинула его, что она подмигивает ему из-за высокой травы, вплетается в лучи солнца, серебрится каплями смолы на вековом стволе дерева, убегает к влажным корням через толщу черной плодородной земли. Его не было в нем, он был разлит повсюду. И вдруг, откуда-то с кроны дерева слетела маленькая большеголовая птичка и села Адаму на плечо. Он почувствовал ее крошечные острые коготки, которые  легкой щекоткой зацепились за его кожу, протянул руку, и птица деловито соскочила к нему на ладонь, повела крыльями и, наклонив головку, уставилась на Адама блестящими, полными любопытства глазами. Адам поднес ее к лицу и стал внимательно рассматривать. Она была похожа на все вокруг, сверкала невиданной гармонией, ее мягкое оперенье было соткано из тысячи легких перышек, плотно прилегавших друг к другу. Серебристый цвет ее шейки переходил в перламутр теплого брюшка, по бокам которого лежали два голубых крыла с белыми и синими вкрапленьями, она вся переливалась цветом, а в глазах у нее светились отблески солнца и плясали зеленые тени. Адам был совершенно заворожен этой неописуемой действительностью, которая сидела у него на ладони в образе маленькой послушной птицы и ласкала его руку мерцающим опереньем. Ветер легонько раздувал перышки у нее на голове, словно гладил невидимой рукой это маленькое создание.
- Здесь много таких птиц, очень много.
 Услышал Адам глубокий голос Змея, который стал плавно раскручивать кольца своего тела и медленно переместился  ближе к Адаму, минуя зигзагами островки трав, растущих между черных корней дуба. У его ног он опять свернулся кольцом и вытянул вверх часть своего туловища, так, что Адам мог заглянуть в его темные сверкающие глаза. Змей нагнул голову и выжидающе посмотрел на Адама.
- Тысячи птиц и тысячи трав. Тысячи других живых существ, таких же совершенных, как эта маленькая птичка, но ни капли на нее непохожих. Ты будешь познавать их день за днем. День будет накрывать мгла и тогда усталость притянет тебя к земле, а воздух станет прохладнее. И за эту ночь ты забудешь все, что видел, чтобы на утро заново открыть этот чудесный мир, которым ты никогда не насытишься. Никогда ты не познаешь все до конца, и жажда знания будет тревожить тебя неустанно. И в этой жажде ты будешь припадать каждый новый день к живой воде мироздания, но она никогда не напоит тебя до конца. Никогда не пресытишься ты своими днями, ибо каждую секунду мир внутри и снаружи тебя будет меняться, и в погоне за ним ты упадешь бездыханный на землю. Запомни – ничего не возвращается назад, ничего не повторяется, и нет среди миллионов шумящих листьев ни одного, который был бы как две капли воды похож на другой. Так и в тебе – каждое утро ты не будешь находить в  себе вчерашнего Адама, каждое утро ты будешь иным. Запомни это и не бойся, потому что постоянна только смерть, только сон без начала и конца, от которого ты только что очнулся. А здесь смерти нет.

Так говорил Змей. И маленькая птичка в ладони Адама втянула пушистую головку в свое серебристое тело и зажмурила глаза, словно погрузившись в  мимолетную сладкую дремоту. Адам же стоял, словно разбуженный словами Змея, оторванный от опьяняющей действительности этими первыми словами, падавшими в его душу, как спелые гранаты. Ударяясь и трескаясь, они раскрывали свою сочащуюся соком мякоть и маленькие алые зерна летели красными каплями на землю, чтобы потом взойти побегами на поле его чистейшей души.

Бог смотрел на Адама и тихо улыбался. Он видел его недоуменное лицо, так похожее на лицо ребенка, видел, как пробегали по нему сотни чувств. И в каждом светилась беззащитность, детская естественность и незамутненность. Впервые Бог наблюдал столь сложное свое создание и понимал, что уже непричастен к нему, космос запущен и будет теперь играть по своим правилам. Кто знает, какие метеориты движутся из глубин его души и с чем и когда они столкнутся. Погаснет ли звезда, родится ли планета...  Бог неторопливо оглядывал чистые линии темных бровей Адама, разлетавшихся к виску и удивленно приподнимавшихся, в старании вместить все то, что он видел и слышал.

Но в глубине широко распахнутых глаз не было ребенка, в них светились мудрость и знание. Нет, не этого мира. Чего-то больше. Душа его была полна какого-то прошлого опыта, какого - он не знал и сам. Но его «я» уже было вспахано когда-то, был собран урожай золотой пшеницы и затянут в тугие снопы. Осталась только земля, знающая руки земледельца, помнящая его шаги и острие плуга. Земля, взрастившая когда-то поступки, дела и мысли, пустая, белая, как лист, но умудренная.

В этом и была его загадка. В этом он был не похож на все вокруг. Странник из далеких миров, воплощенный в новом теле, новорожденный и, одновременно, вмещавший в себя так много. Все в нем еще спало, еще не пробудилось. Как дремлющий вулкан, ждущий, когда литосферные плиты в глубине земли столкнутся и начнут плавиться, чтобы закипеть горячей лавой, так и движения его души дышали недолгим, но сладким покоем. Внутри него была тишина. Тишина соснового леса, напоенная запахом смолы, тишина ночного поля, окутанная одеялом из мерцающих звезд, покой рассветного неба, по которому беззвучно и тихо плывут вереницы медленных облаков.

Мучительно прислушивался Адам к потоку тех новых ощущений, которые стремительно сбрасывал на него водопад бытия. Каждая секунда была для него новым уроком, новым горячим скакуном, которого нужно было обуздать юному  наезднику, скачущему по бескрайним внутренним просторам. Все надо было облечь в ткань рассуждения и отобразить внутри себя, став осознающим зеркалом действительности. Все это было бы невозможно, будь душа Адама такой же молодой, как и его тело. Поток действительности убил бы его, завертел в своем стремительном вихре, и на то, чтобы освободиться из этих своевольных тисков, расправить плечи и подчинить рукам расходящиеся волны, ушли бы долгие годы. Но что-то сильное и крепкое внутри него превозмогало этот груз. Какая-то внутренняя готовность и выработанная годами выносливость выставляла свой щит под острые копья, летевшие на него отовсюду. Прекрасные, изумительной работы и тонкости исполнения, они могли свести с ума неподготовленную душу, пронзить ее своей красотой и оставить бездыханным. Как человек, долгое время пребывавший в темноте, слепнет от яркого солнечного света, резанувшего по расслабленным, широко распахнутым глазам, так и душа, не наделенная силой и твердостью, гибнет под тяжестью непосильного груза.

Но внутри Адама с головокружительной быстротой шла непрерывная работа, соотнесение, соединение, множество цепочек и схем проносилось с бешеной скоростью и оседало на дно, чтобы принять на себя тысячи тысяч других и соединиться с ними. Потому так серьезно было его лицо, так недоуменно и сосредоточено поднимались брови, и ни одно слово не слетело с его языка за весь этот долгий и трудный день. Но вместе с тем, на эту тяжелую внутреннюю работу накладывалось ощущение восторга, заполнявшего все его существо. Он и сам не понимал, как переплетались в нем эти два разных чувства, как врастали они друг в друга, не перебивая, а звуча в унисон и складываясь в одну песню. Это чудовищное напряжение души расправляло крылья парящего счастья и летело вместе с ним, захватывая дух, над полями, залитыми солнцем и ветром.

Бог и Змей понимали это. Понимали и бережно хранили молчание Адама, водили его по мягким тропам среди густой травы, отдыхали в раскидистых корнях, бродили по морскому берегу и больше молчали, чем говорили. Но молчание их было сильнее слов. Лица их светились теплом и покоем, а в глазах сияла тихая мудрость, которая направляла Адама, словно твердая рука.
Через разреженные пушистые деревья они вышли к полосе солнечных бликов и светло-голубой пляшущей ряби. Ковер травы начинал пестреть глыбами  камней, поросших мхом, и, вдруг, вовсе обрывался и переходил в теплый цвет золотистого песка, встречающегося с пенной кромкой воды. Глазам открывалась чарующая даль. Она притягивала и потрясала своей неохватностью, непостижимостью своей перспективы, убегающей светлой лазурью за горизонт. Выгибали спины кирпично-зеленые рифы, высовываясь из прозрачной воды, блестели на солнце обкатанные бока прибрежных валунов. Дальше, за рифами, зеленели горбатые острова, силуэтами напоминающие отдыхающих животных, уснувших на прохладных и нежных руках соленой воды. По мере удаления от глаз, животные холодели, окутывались прозрачной дымкой, и словно исчезали в сиреневой дали. Последний долгий силуэт был едва различим и почти сливался с горизонтом и небом, по которому скользили многоярусные ряды облаков. Эти облака затевали хитрые игры по всему небосклону, маленькими белыми перышками стелились поверх своих полупрозрачных громадных собратьев, вплетали друг в друга волшебные нити многоцветного голубого ковра. Небо было устлано ими от края до края, словно огромный расписанный холст, раскинувшийся на бесконечные километры небесного простора, и от этих масштабов кружилась голова. Живые, они двигались, втекали друг в друга, кто-то быстро, кто-то медленно, шествовали по своему полотну и уходили за горизонт, за зеленую косу правого берега, нависающую над водой неприступной желто-коричневой  поверхностью скалы. Левый же берег тянулся плоскими песочными изгибами, в которые сбегала равнина, поросшая деревьями и кустарниками. За ней снова возвышалось спина мохнатой горы, уходившей пологим спуском в голубеющую линию соединения воды и неба.

Под этими движущимися облаками, около набегающих на берег теплых волн, сели они отдохнуть. Пока Адам неотрывно смотрел в морскую даль,  вдыхая мятежный соленый воздух, Бог принес разломанный надвое плод, сорванный с дерева.
- Смотри, его можно есть.
С этими словами Бог протянул половину белой сочащейся мякоти Адаму, а вторую неспешно принялся есть сам. Адам внимательно посмотрел на искрящуюся белизну плода, поднес его ко рту и надкусил. И словно обжегся новыми ощущениями, сладкий, прохладный сок полился, побежал, заструился в нем. Что-то совершенно новое испытывал Адам от этих прикосновений. Не глаза, не уши, не кончики пальцев обожгло оно ему, но проникло в него самого и заиграло красками  изнутри. И, одновременно с этим, во рту разлилась прохлада, и приток новых сил всколыхнулся откуда-то из глубины его тела. Адам посмотрел на Бога, и тот одобряюще улыбнулся ему одними глазами, и это был один из сотен взглядов, которые он направил в тот день в его душу.

Резвились стайки маленьких рыбок на нагретом солнцем мелководье, грелись в прибрежных камнях большие птицы, вода мерно накатывала и снова уходила, пенясь и выбрасывая на берег диковинные ракушки, закрученные в спираль перламутровые панцири морских обитателей. Адам ходил по колено в хрустальной, бликующей сотнями солнц воде, набирал ее в руки, и вода с шумом и брызгами летела обратно, когда он разжимал ладони и отпускал ее. Эта музыка жизни наполняла его сердце новыми образами и новым счастьем. Он учился на бегу и на бегу вдыхал бесконечную радость всеми клетками своего тела. Море создано было для него. Какие-то таинственные фигуры смыкались в единое целое, когда он дышал этим воздухом, видел и ощущал. Смыкались предназначения и смыслы, как будто в механизм часов вставляли деталь и точно подобранная по калибру, она преображала мертвый механизм в живую структуру, в бегущие стрелки циферблата, в веселый бой маятника. Так соединялся Адам с этим миром, созданный для него и рожденный в нем.
(http://www.proza.ru/2013/02/27/2387)