С высокого крутого холма, спускавшегося в зеленую долину, по утрам всегда лилось звонкое птичье пение. Оно летело вниз, по откосу, минуя яркие острова цветов, и эхом разлеталось среди темно-зеленых гор, подернутых дымчатыми облаками. Эти звонкие птичьи голоса доносились из двухэтажного белого домика на краю холма, весь второй этаж его был сплошным стеклянным куполом, увитым бесчисленными растениями, среди которых носились озорные птичьи стаи. Бог любил слушать их по утрам, и они чувствовали это и пели, сплетая тонкие голоса, затихая, и вновь заливаясь причудливой трелью. Их музыка звучала продуманным и нежным оркестром, наполняя светло-зеленую тишину с первыми лучами солнца. Каждое утро она звучала по-иному, иногда лилась задумчиво и пронзительно, в тихой нежности проникала сквозь стекло, кружилась над куполом и летела вдаль, а иногда била звонким ключом, разнося по окрестностям неудержимую радость и веселье. Ликующе позванивали невидимые колокольчики, спрятанные в маленьких горлышках под слоем пушистых перьев. Но музыка лилась недолго, не давая наскучить своей тонкой мелодией, она умолкала, и птицы, выскальзывая через специальные круглые окошки в стекле, разлетались по своим делам. Несмотря на это, тишина там не наступала, веселое чириканье постоянно раздавалось с верхнего этажа, потому что маленькие озорницы то и дело прилетали навестить свой зеленеющий дом; не было лучшего места для игр и веселой возни, чем эти ниспадающие растения, укрывшие купол изнутри сплошным ковром из листьев, бутонов и стеблей.
Сам край холма был обнесен деревянным ограждением, так что перед домом образовывалась небольшая открытая терраса, на которой стояли несколько диванов вокруг низкого столика, рояль и плетеное кресло около большого письменного стола. Стол был из дерева какой-то светлой породы, с множеством резных ящичков и потайных отсеков, на массивной столешнице лежали несколько рукописных книг в толстых переплетах из бежевой кожи, остро заточенные гусиные перья и большая медная чернильница с рельефами зверей и витиеватыми узорами по бокам. Остальные предметы на столе были случайными – какие-то необыкновенные орехи с охристой чешуей в маленькой голубой миске, перламутровые раковины, лезвия для ножа в картонной коробке, бечевка, намотанная на большую деревянную катушку, ключи различных форм и множество других мелочей, создававшие своим диковинным многообразием живописный уют. Но большие чудеса скрывались в самих ящичках, чего там только не было – сотни коробочек с семенами цветов, аккуратно подписанных темными чернилами, различные металлические пуговицы, атласные ленты, маленькие прозрачные пузырьки с какими-то жидкостями и множество других занимательных предметов.
Бог часто сидел в кресле у стола, задумчиво смотрел на сиреневые дали, подперев подбородок рукой, и неспешно записывал что-то в одну из больших книг в переплете из бежевой кожи. Вставал, мерно прохаживался и, присев на диван, дул на дрова, лежавшие на железном щите. В них тут же что-то вспыхивало, и огонь, треща и облизываясь, бежал красноватыми языками, охватывая сухие прутья. Над огнем висел небольшой железный чайник с узким горлышком и длинной ручкой, на конце которой был деревянный набалдашник. Чайничек этот висел на изогнутом крюке, от которого в разные стороны отходили цепи и крепились к железному кругу, стоящему на трех изогнутых винтовых ногах. Вечерней порой, когда видны были только миллиарды звезд, свисающие гроздьями с неба, Адам особенно любил это сказочное снисхождение огня. Дрова потрескивали, пламя бросало теплые отсветы на низкий столик, на котором Бог раскладывал предметы для чаепития – травы из небольшого мешочка, заварочный чайник, весь расписанный множеством чудесных птиц, и такие же чашки, которые он приносил из светящейся глубины дома. Птицы на чашках летели, качались на ветвях, выгибали длинные шеи и распускали пышные хвосты. В недосказанности темноты и огненных отблесков казалось, что одни соскальзывают с чашек и улетают в тень, другие же, наоборот, вылетают из темноты чернеющих кустов и, обволакивая белизну фарфора, снова становятся рисунком. Но главным чудом были мелкие гранулы, похожие на морской песок, которые растворялись в горячем дымящемся чае, словно погасающие звезды. Бог приносил их на маленьком блюдце, и каждый раз порошок был нового запаха и цвета, от молочно-белого с тонким жасминовым ароматом до красно-коричневого с ярким запахом корицы. После растворения одной ложки, чай переставал быть постоянной субстанцией с определенным вкусом и запахом. Адам прикасался губами к пламенеющему напитку и погружался в чарующие ощущения. Первый глоток пробегал по его языку и невесомым шаром летел вниз, расцвечиваясь на бегу яркими красками. Одно ощущение сменяло другое, плавно перетекало из острого в нежное, из сильного в слабое. Это было похоже на музыку. На музыку, которая наполняла рот, охватывала язык, танцуя и двигаясь, пробегала по небу и уходила вдаль, оставляя после себя тянущее сладкое послевкусие. Новый глоток дарил новые ощущения и новый танец чувств, отдаваясь в голове вихрем образов. Тогда Бог часто садился к роялю, и все вокруг становилось этой дивной музыкой, которая начинала звучать и внутри и снаружи. Эти два голоса переплетались, вторили друг другу, распадались на тысячи звеньев, нарастали и удалялись попеременно. Адам ложился на диван и, глядя в погасающее небо, погружался в эту игру, которая, казалось, могла длиться вечно.
Обычно, после такого долгого вечера, Адам засыпал тут же на диване и видел необыкновенные фантастические сны. Иногда у него не было тела, он был морской волной, накатывающей на берег или вечерним воздухом, беспокойно блуждающим вдоль остывающего моря. Снились ему единороги с большими белыми крыльями, водоплавающие драконы и другие чудесные животные, которых он никогда не видел. А бывали и совсем странные сны, где не было ни земли, ни неба, ни привычной тяжести тела, а только невесомость и движение, подчиненное каким-то совершенно иным законам существования. Каждый раз после таких снов, Адам долго сидел, обхватив руками колени, думал, вслушивался в себя и чувствовал, как внутри него что-то переосмысливалось, перерастало из старого в новое. Одиночество и тишина были необходимы ему в эти минуты как воздух, и он мог целыми днями тихо ходить по траве, неслышно ступать по мхам и предаваться созерцанию и мыслям. И раз от раза он уходил куда-то все глубже и глубже, все осознаннее и осознаннее становилась его душевная работа, все точнее мысли. Даже ветер утихал в эти дни, чтобы не нарушать его внутреннего покоя.
Бог и Змей тоже часто наталкивали его на долгие размышления. Каждое их слово было веско, любое суждение не лежало на поверхности, а требовало от Адама погружения и сосредоточенности. Как добрые друзья, они всегда были рядом, но не нарушали его одиночества, а лишь изредка направляли и давали почву для раздумий. С каждым днем Адам замечал все больше, становился все более чутким к тому, что происходило вокруг и внутри него, и не мог не заметить странных отношений Бога и Змея. Всегда доброжелательные друг к другу, они все же избегали встреч, и очень редко Адаму приходилось беседовать сразу с обоими. В такие вечера он пристально наблюдал за ними, но ни одно движение на их лицах не выдавало неприязни, наоборот, их взгляды были полны спокойного дружелюбия. Но после, встречая их поодиночке, Адам чувствовал, что каждый ведет его в свою сторону, хотя явно они никогда не противоречили друг другу. Бывало и так, что Бог предостерегал Адама от общения со Змеем, но никогда не запрещал ходить к нему, а только говорил: «Будь осторожен». Змей же вовсе не упоминал про Бога, как будто его и не было. Они жили параллельно, существуя словно в разных мирах. Постепенно Адам стал привыкать к их разобщенности, и хотя эта тема осталась где-то глубоко внутри него неразрешимым вопросом, он перестал так остро терзаться ею.
В этом была заслуга окружающего мира, который не давал Адаму слишком углубляться в себя. Он приковывал его к себе ежесекундно, давал отдых голове и нагрузку телу, рассеивая напряжение, вызванное долгими мыслями. Каждый изгиб реки, который пересекал Адам, заставлял его кровь бурлить быстрее и делал мысли легче, каждый склон наполнял его энергией действия и выводил внутреннюю жизнь Адама на поверхность, разбавляя ее ветром и движением. Казалось, что природа, словно заботливая мать, продумала все, и сотворила каждую песчинку, каждый камень, каждый холм ему на пользу. Но еще взращивался в ее глубинах самый главный подарок Адаму. Самый чудесный цветок из всех, что когда-либо цвел в ее садах, собралась она ему подарить.
(http://www.proza.ru/2013/02/27/2381)