Времена часть шестая

                Ч А С Т Ь   Ш Е С Т А Я

    Интерлюдия

    В октябре 1964-го года на внеочередном Пленуме ЦК КПСС сняли Хрущёва. Это долгожданное и желаемое событие произошло неожиданно. Народу надоела его лысая голова и кукуруза.

    «Никитка развенчал Сталина, чтобы создать культ своей собственной личности», – поговаривали в народе.

    К переменам в верхушке партии народ отнёсся почти равнодушно. Избранного главой партии Леонида Ильича Брежнева он сразу прозвал «Бровастым» и «Бровеносцем».
 
                ВЛАДИМИР   АРБЕНИН

    …Он бежал из последних сил, задыхаясь и на всё более и более тяжелеющих ногах, которые уже отказывались передвигаться. Впереди – отвесная скала, в ней не единого выступа. На неё не влезть, её ни обежать. Он понял, что его загнали в ловушку и вот сейчас… сейчас… Раздались три выстрела – подряд один за другим… И он открыл глаза.

    …Окно. Лунный голубой свет. Морозный узор на стекле. За узором – тёмная тень. И снова тревожное: тук-тук-тук…

    Стук в окно среди ночи стал уже привычен для Владимира Николаевича. Значит, в больницу снова кого-то привезли: роженицу, аппендицит, задыхающегося ребёнка? Он в селе единственный врач на всю округу – и швец, и жнец, и на дуде игрец.

    Владимир Николаевич надевает брюки, накидывает пальто и выходит в холодный, насквозь промороженный коридор. На улице минус сорок. В коридор входит санитарка Ангелина Сахно.
   – Владимир Николаевич, женщину зарезали, – быстро проговорила она. – Сейчас её принесут к нам…
   – Она живая? – спросил Владимир Николаевич.
   – Не знаю, – ответила Ангелина.

    У Сахно украинский выговор, который не вытравился у бывшей бандеровки за те восемнадцать лет, что она провела в лагерях и здесь, в ссылке. Чем она занималась в банде, Владимир Николаевич не знает, но, видно, в то время двадцатилетняя девушка не только кашеварила, раз ей навечно запретили возвращаться на родину.

   – Я сейчас приду, – сказал Владимир Николаевич и поспешил в дом.

    Больничка находилась метрах в пятидесяти от его дома в бараке. Он был построен ссыльными бандеровцами. В селе их три семьи, не считая жён и детей. Кроме одинокой Ангелины остальные женщины украинки приехали к ссыльнопоселенцам мужьям добровольно и успели нарожать здесь детей.

      Войдя в приёмник, находившийся прямо при входе в стационар, Владимир Николаевич увидел мужчин, принесших пострадавшую.

    На носилках, поставленных на пол, лежала женщина, укутанная испачканным кровью одеялом.

    Наклонившись, Владимир Николаевич заглянул в лицо женщины. Оно было меловым. Он узнал её. Это была Лиза Войцеховская, учительница местной школы.

   – Кто её? – спросил Владимир Николаевич и мужчин, доставивших Лизу.
   – Вадим.
    Вадим Войцеховский – Лизин сожитель, киномеханик. Будучи трезвым, Вадим ползал перед Лизой на коленях и просил прощения, а напившись, впадал в буйство и избивал её. На этот раз в руках у него оказался нож…

    Владимир Николаевич увидел небольшую резаную рану под левой грудью, в области сердца.

   – Быстро на стол, – приказал Владимир Николаевич.

    Времени на раздумья не было. Он начал помылся, надел стерильный халат, маску, резиновые перчатки.

   – Наркоз, – распорядился он.

    Фельдшер Акулиничева наложила маску на лицо Войцеховской. Фельдшер Серикова встала рядом с Владимиром Николаевичем ассистировать ему. Медсестра Грошикова следила за пульсом и давлением.

    Владимир Николаевич взял скальпель и сделал разрез. Из раны хлынула кровь. Она колыхалась в такт сокращениям сердца. Владимир Николаевич ввёл в рану кисть руки и стал его ощупывать. Нащупав рану, он заткнул её пальцем.

    К счастью пострадавшей, рана сердца была не проникающей, иначе Лиза уже погибла бы.

    Вычерпав левой рукой из раны кровь, он увидел сердце. Владимир Николаевич наложил на мышцу несколько швов. Кровотечение прекратилось. Он осушил рану, не зашивая перикард и поставив в плевральную полость дренаж.

    Из операционной Войцеховскую перенесли в небольшую пустующую палату, предназначенную для родильниц.

    Владимир Николаевич сел на стул рядом с больной, откинулся на спинку и прикрыл глаза. Он устал.

    На окне снежный узор под электрическим светом переливался всеми цветами радуги. Войцеховская спала…

    …С августа пошёл второй год, как Владимир Николаевич приехал в посёлок под прозаическим названием Красный Торфяник в ***ской области.

    Возник посёлок в годы войны. В стране не хватало угля. Первыми на торфоразработки приехали мобилизованные женщины и девушки от восемнадцати лет. На бескрайних болотах в любую погоду они добывали для страны торф.

    В то же время здесь появились первые бараки, где женщины могли обогреться, высушить мокрую одежду, поспать. Война закончилась, а посёлок остался.

    Вместо мобилизованных женщин сюда стали определять на вольное поселение условно освобождённых зэчек и поднадзорных. Их прозвали «торфушками». Некоторые девушки выходили замуж и оставались здесь на постоянное жительство.

    Ко времени приезда Владимира Николаевича в посёлке появились жилые дома, даже несколько двухэтажных на восемь квартир в каждом, магазин, клуб и, конечно, больничка на двадцать коек.

    Около трети жителей посёлка составляли вольнопоселенки. На торфоразработках были заняты они да девушки, прибывшие по оргнабору в последние годы.
 
    Сюда Владимир Николаевич и попал по распределению. В облздравотделе инспектор по фамилии Стройлов, седой, в сером пиджаке с орденской колодкой и с подколотым к карману пустым правым рукавом и прямыми острыми глазами дал ему направление в Черноболотинскую районную больницу.

    Главного врача районной больницы звали Павел Иванович Кашицын. Это был лет сорока пяти, грузноватый мужчина с грубо тёсаным лицом, на котором светилась приветливая  улыбка.

   – Поедешь в посёлок Красный Торфяник, – сказал он, ознакомившись с моими документами. – Посёлок, если считать напрямик, находится в пятнадцати километрах от райцентра. Больница на двадцать пять коек. Будешь и заведовать ею, и всю лечебную работу выполнять.  Мы окажем тебе и методическую, и практическую помощь, но, прежде всего, рассчитывай только на себя. У меня у самого специалистов в обрез.

    Напрямик Красный Торфяник действительно был не далее полутора десятка километров, но грунтовая дорога к нему шла, огибая болота, петляла между ними.

    Водитель «газика» –  здоровый детина с пышной рыжей бородой, хмурый и не очень разговорчивый, крутил баранку и следил за дорогой. Когда Владимир Николаевич заметил, что они уже проехали больше пятнадцати километров, скосил глаза на спидометр и коротко бросил:
   – Двадцать один. Осталось половина пути.

    Но всё когда-нибудь заканчивается, закончилась и дорога.

    «Газик» проехал по посёлку, пыльному и голому, и остановился возле бревенчатого барака, огороженного штакетником, напоминающим челюсть старика, в которой отсутствует половина зубов.

    Перед бараком висели на верёвке простыни, у завалинки разлеглись полосатые матрасу в жёлтых и коричневых пятнах. Поодаль стоял сарай, сколоченный из посеревших досок, рядом с ним – поленницы дров. За столом и крыльца четверо мужиков в коричневых застиранных мятых пижамах «рубились» в домино.

   – Приехали – сказал водитель и нажал на клаксон.

    На крыльцо выбежала женщина в белом халате. Голову её украшали пышно уложенные волосы, на лице – полпуда косметики.

   – Буркова, – пояснил водитель. – Здешняя врачиха.   

    Владимир Николаевич вышел из машины.

   – Вы – доктор Арбенин, – сказала Буркова. – Мне позвонили из ЦРБ и предупредили, что вы едете и приказали вам сдать дела. Слава Богу, я могу теперь спокойно уехать из этого гиблого места.

    Не откладывая в долгий ящик, она повела Владимира Николаевича по больнице.

    Один вход в больничный барак вёл с улицы в амбулаторию, где были кабинет врача, кабинет для амбулаторной хирургии и зубоврачебный кабинет с допотопной бормашиной.

    Из амбулатории можно было через дверь в перегородке попасть в стационар, где находились приёмная, операционная, родовая, и несколько палат.

    По ходу Буркова сообщила, что в больнице работают два фельдшера, акушерка, четыре медсестры и лаборант, не считая бухгалтера, завхоза, кастелянши, прачки и четырёх санитарок. Рентгена нет, наркозного аппарата нет, электрокардиографа нет, транспорта нет.

    Больных в стационаре было немного – два мужчины и четыре женщины.

   – Сейчас не сезон, – пояснила Буркова. – Осенью и зимой приходится ставить приставные в коридоре. В основном лежат пневмонии и тяжёлые бронхиты. Летом,   превалируют желудочно-кишечные заболевания. Знаешь, какая здесь вода? Увидишь, не захочешь пить даже кипячёную. Заколебали аборты. Они здесь, что насморк. Каждый месяц чищу по нескольку утроб. Шестьсот баб, хоть и разного, но почти все детородного возраста. А мужиков хоть и немного, человек двести, но хватает, чтоб клепать детей. Много травм, но тяжёлых при мне не было.

     Потом она повела Владимира Николаевича, немного ошеломленного полученной информацией, во врачебный дом.

    На первом этаже находилась аптека и квартира старшей медсестры, на втором – квартира главного врача: пять пустующих комнат. В доме был водопровод. Буркова на кухне открыла кран, из которого потекло нечто, похожее на мочу, пахнущее сероводородом.

   – Вся вода такая. Кругом болота. Пригодной для питья воды не найдёшь, возить воду из Черноболотинска накладно. СЭС утверждает, что пить её не опасно, но врут. У меня у самой начались проблемы с желудком. А люди живут. Часть из получивших «химию», отбыв срок, уезжают, часть остаётся. Некоторые уже по десять пятнадцать лет живут здесь. Привыкли. А многим и ехать-то некуда. Никто нигде не ждёт бывших зэчек. Сейчас здесь отбывают срок двести «химичек». Шалава на шалаве.

    Буркова уехала на следующее утро на грузовом поезде. Оказалось, кроме грунтовки посёлок связан с Черноболотинском, а через него с областным центром узкоколейкой, по которой перевозится добытый торф. Утром и вечером до Черноболотинска прицепляется пассажирский вагон, больше похожий на трамвайный.

    У Владимира Николаевича начались врачебные будни.

    Первым пришёл мужчина. У него был панариций на пальце руки. Дел на десять минут.

    Следом пришла мамаша с ребёнком лет трёх. Ребёнок стонал, хватался за ухо, что-то мычал.

    Владимир Николаевич надел на голову обруч с зеркалом, взял в руки канюлю, попросил мать повернуть ребёнка к нему больным ушком и держать пацана покрепче.

    Вставив канюлю в ухо малышу, он глянул в него и опешил, увидев вместо барабанной перепонки нечто белое и непонятное с двумя чёрными круглыми точками. Что бы это могло быть? И тут его осенило: так это же маленькая пуговичка от рубашки. Кончиком пинцета он слегка повернул пуговицу и, захватив её, вытащил наружу.

   – Пуговица, – удивилась мамаша. – Спасибо, доктор.

    Одна за другой прошли женщины: гастрит, простуда, головная боль, геморрой, бронхиальная астма, радикулит…

    В полдень Владимир Николаевич снял пробу обеда.

    Обход в стационаре у него занял ещё пару часов. Одного мужчину он выписал, женщине с холециститом подправил назначения.

    Около трёх часов Владимир Николаевич сходил в магазин. Половину полок там занимали продукты и водка, половину – всякая промтоварная всячина. К своему удивлению, он увидел вещи, которые в Москве можно было купить только из-под полы. Свободно висел даже чешский костюм шоколадного цвета, стоял портативный магнитофон,  лежали батарейки и итальянские женские туфли ходового тридцать седьмого размера. Но на этот раз Владимир Николаевич купил только хлеб, чай, пряники и папиросы «Беломорканал». На дефицит у него не было денег.

    Он шёл по улице, провожаемый любопытными взглядами встречных жителей посёлка.

    Навстречу  пробежали голоногие девчонки в каких-то распашонках, обстреляли его распутными глазками, что-то сказали друг дружке и рассмеялись. Потом повернулись и догнали его.

   – А вы наш новый доктор? – спросила девушка с остреньким личиком и маленькими губками.   
   – Да, – ответил Владимир Николаевич.
   – А вы скоро сбежите отсюда или поработаете? – поинтересовалась другая, маленькая, рыжеволосая со смеющимися рыжими глазами.
   – Наверно, поработаю, – ответил Владимир Николаевич.
   – А вы холостой? – продолжила допрос рыженькая.
   – Холостой, – ответил Владимир Николаевич.
   – Тогда давайте познакомимся, – не унималась рыженькая. – Я – Вика. Обожаю холостяков.
   – Владимир Николаевич.
   – Ах, я балдею! – воскликнула Вика. – Мне цыганка нагадала, что я рожу мальчика, а папу его будут звать Володя – и, рассмеявшись, добавила: – Учтите, Владимир Николаевич…
   – Нужна ты ему, торфушка, – проговорила её золотоволосая подружка с лицом фарфоровой статуэтки, красивым, но холодным.
   – Ай ты, Светка, выдай ему что-нибудь на инглиш. Пусть он поймёт, что и мы не пальцем деланы, – сказала Вика, а Владимиру Николаевичу сообщила: – Светка в Ельске училась на инязе.

    Увидев идущего к магазину мужчину в свитере с порванным рукавом, с трёхдневной щетиной на опухшем лице, Вика крикнула ему:
   – Эй, Мефодьич, что ты ходишь тут, баб дразнишь?! Хошь оторваться прямо щас?
   – Пошла ты, – прохрипел Мефодьич. – Лучче рупь дай взаймы без отдачи. Трубы горят. А потом как-нибудь столкуимсся…
   – Ишь, чего захотел, – откликнулась Вика. – Дуриком. Лялька тебе давала рупь, а ты что?
   – Бля буду, отслужу. А щас, сама видишь, никак не смогу… Хер не встанет…
   – А он у тебя давно не встаёт, – рассмеялась Вика и показала Мефодьичу кукиш. – Фиг тебе, а не рупь, – и снова, повернувшись к Владимиру Николаевичу, сказала – Приходите в субботу в клуб на танцы, – и заговорщицким тоном добавила: – Приходите, я буду ждать вас. Я с вами на всё готовая… 

    Взяв друг друга под руки, они пошли своей дорогой, хихикая и сверкая голыми почти поп ногами.

    Вечером Владимир Николаевич решил развеяться и пошёл в кино. Шло «Иваново детство».

    Синие сумерки окутывали посёлок. На темнеющее небо выплыл остророгий месяц, и замигали первые звёзды. С болота доносились голоса его жителей.

    Клуб, барак близнец больничному, заполнялся людьми. В зале стоял гул, разлеталась во все стороны шелуха семечек, в заднем ряду курили. Никто на курильщиков не обращал внимания. В верхнем правом углу экрана чернела небольшая треугольная дыра. Владимир Николаевич понял, что вряд ли, окружённый такой публикой, он сможет получить удовольствие от серьёзного фильма.

    Он шёл на своё место в пятом ряду, вдруг кто-то ухватил за рукав. Оглянувшись, Владимир Николаевич увидел Вику. На ней был чёрный свитер и вельветовые брюки.

   – Доктор, идите сюда, – позвала она Владимира Николаевича. – Садитесь с нами.

    Рядом с нею сидела женщина в сиреневой вязаной кофте, вспузыренной растекающимся бюстом.

   – Машка уступит вам, – пояснила она Владимиру Николаевичу. – Не правда ли, Маша?
    Женщина, лет на пятнадцать старше Вики послушно поднялась со своего места и глухим голосом спросила:
   – Куда пересесть?

    Владимир Николаевич хотел было отказаться: мол, ни к чему человека гонять, – но Вика опять дёрнула его за рукав, и он невольно опустился на освободившееся сидение.

    Сзади кто-то крикнул:
   – Фенька, подь к нам, поржём!
   – Как-то неудобно, – склонившись к Вике, шепнул Владимир Николаевич. – Прогнали немолодую женщину…
   – Ха, Машку-то? – ответила Вика. – У меня статья покруче её…

    Она не успела договорить – в зале погас свет, начался киножурнал «Новости дня». Никита Сергеевич Хрущёв на кукурузном поле, Никита Сергеевич поздравляет космонавтов по телефону, новый трактор в поле, целинный хлеб ссыпают в закрома Родины, рыбаками Дальнего Востока перевыполнен план – на прилавках советских магазинов свежая рыба…

    Вика негромко комментировала:
   – У Никитки вспухло пузо. В его пузе кукуруза… Бездонны наши закрома, то-то хлеба не хрена… Планы наши – громадьё. Отчитались и адьё…

    После минутного перерыва начался фильм.

    В зале пару раз хохотнули. Женский голос ругнулся:
   – Отстань, бесстыжая морда. Убери руки.

    Минут через пятнадцать кто-то матернулся и направился к выходу, за ним, громко топая, вышли ещё несколько человек.   
   
    Викина ладонь легла на руку Владимира Николаевича, сжала её.

    Фильм тяжёлый, нарочито усложнённый режиссёром, не смотрелся.

    Ещё сеанс не закончился, а публика потянулась к выходу.

   – Давайте пройдёмся, – предложила Вика, когда они очутились под фиолетовым звёздным небом. – Погода просто чудо.

    Вечер, в самом деле, был тёплым, тихим, со сказочным месяцем, что прищурившись, смотрел на засыпающую землю.

    Августовской чернильной темью был залит посёлок красный Торфяник. За желтеющими окошками домов и бараков копошились люди.

   – Что ты сказала о своей статью? – напомнил Вике Владимир Николаевич.
   – А, – сказала Вика. – Машка лесбиянка. Закрутила рОман с несовершеннолетней своей ученицей. Ей дали три года лагеря и два года  «химии».
   – А тебе?
   – Восемь лет лагеря, – и в темноте было видно, как изогнулись её губы усмешкой. – Пять отсидела, а здесь отбываю остатние три. Остался ещё год.
   – И за что тебя так?
   – А ни за что. Удивлён?.. Шла от подруги, мы с нею вместе готовились к выпускным экзаменам, засиделись допоздна. Нужно было пройти через сквер. Там меня и прижучил один хмырь. Начал лапать, валить на землю, задирать подол платья. Сильный был гад. А у меня при себе всегда был нож.  Отец с войны привёз немецкий, острее бритвы.
    Когда этот гад повалил меня, я вынула нож из кармана и саданула его. Хотела резануть по яйцам, а попала ему в бедро, в какую-то артерию.
    Ты – врач, понимаешь, что бывает в таких случаях. Он истекал кровью.
    Мне бы удрать, а я, дура, стала звонить в «скорую», потом провожать медиков на место. А за «скорой» прикатили легавые. Гад прямо на месте сдох, а меня повязали и отправили в каталажку.
    Суд дал мне восемь за превышение самообороны. Следователей и судей всё интересовал вопрос, с какой целью я носила с собой немецкий нож и откуда он у меня? А вот для того и носила, чтобы от подобных гадов защищаться. Да только всё равно целку не сохранила.
    На этапе, в «столыпине», конвой всю дорогу баб вытаскивал к себе шпилить. Проткнули и меня. Ножа при мне не было, а их трое. А, проехали, – сказала она и, прижалась ко мне краем упругого бюста. – Не знаю, зачем я всё это вам выдала о себе.  Мне хочется любви, простой, человеческой. Я могла бы стать верной женой, хорошей матерью. Вам такая не нужна?
   – Я пока не задумывался о женитьбе, – ответил я.

    Вика вздохнула:
   – Значит, не нужна… Конечно, Светка вам больше подходит. Она почти окончила институт, говорит по-английски. А знаете, за что она села? Она жила в Москве, втиралась в доверие к иностранцам, они приводили её к себе в номер, пили вино, в которое она подсыпала люминал. Они засыпАли, и она обкрадывала их. Ей дали пять лет. Здесь она уже около года. Через полгодаосвободится.

   – А третья, что была с вами, высокая, за что осуждена?
   – Муза? Она плеснула своей сопернице в лицо кислотой, выжгла ей глаза… Получила тоже восьмерик.

    Владимир Николаевич не заметил, как они вышли на окраину посёлка, сошли с дороги, как под ногами и них зашелестела трава.

    Вика остановилась и вдруг воскликнула:
   – Да поцелуйте вы меня, что ли, бессердечный!

    Она прижалась к нему всей грудью. Но Владимир Николаевич отстранился от неё. Вика всхлипнула и, повернувшись, побежала.
   
    …Прошло несколько дней. Буквально со второго дня на приём повалили «химички» и все, как одна, на гинекологический осмотр.

    Они не утруждали себя даже придумыванием каких-либо жалоб для консультации, просто говоря:

   – Посмотрите, доктор, всё ли у меня в порядке, не заросло там, а то пять (шесть, семь, восемь…) лет в простое…

    Медсестра Бурихина, помогающая Владимиру Николаевичу на амбулаторном приёме, неприязненно относилась к атаковавшим его «химичкам».

   – Бесстыжие твари. Они идут к вам только ради того, чтобы вы залезли к ним в дыру…

    Владимир Николаевич не мог их гнать – в конце концов, каждая женщина хоть раз в году должна пройти профилактический осмотр.

    …Наступила осень. Небо сплошь устлалось тяжёлыми серыми тучами. Пошли почти непрерывные дожди. Дорогу до Черноболотинска развезло – и на тракторе не доползёшь. Правда, рабочий поезд продолжал два раза в сутки бегать по узкоколейке.

    Владимир Николаевич постепенно обживался на новом месте, хотя его грызли постоянные сомнения и страхи: а вдруг привезут ущемлённую грыжу, или, не дай Бог, роды с поперечным предлежанием, или ребёнка с кишечной непроходимостью? Сколько их, таких случаев, когда на спасение жизни человека врачу отпущены не часы, минуты.
 
    …Под утро его разбудила санитарка:
   – Вас Марь Иванна зовёт. Катька Шапкина никак не разродится…

    Владимир Иванович наскоро оделся и поспешил в больницу.

   – Первородящая, тридцать три года, – доложила мне Мария Ивановна Востокова, акушерка опытная, за пятнадцать лет работы набившая руку. – Никак не разродится – слабые потуги…
   – Давно началось? – поинтересовался Владимир Николаевич.
   – Вечером пришла, – ответила Востокова. – Часов в одиннадцать я ввела ей синестрол, сделала витамин В1, аскорбинку. Плод встал головкой, но выйти не может – нет сокращений матки…

    Роженица лежала, раскинув ноги на родовом кресле. Лицо её безучастно, глаза мутные, смотрели на окруживших её людей равнодушно. Время от времени она подвывала волчицей. По вспученному её животу иногда проходили волны – это ребёнок старался пробить себе дорогу наружу.

    Владимир Николаевич лихорадочно прокручивает курс акушерства и гинекологии, вспоминает свои дежурства в роддоме во время врачебной практики после четвёртого курса в ЦРБ Коломны. В памяти всплывают названия некоторых препаратов: питуитрин, омнопон, пахикарпин… И ничего подходящего. Хотя, да, вспомнил: если у женщины слабые потуги, и она устала, то нужно дать ей возможность отдохнуть, поспать…

   – Наркозную маску, эфир… – приказал он Востоковой. – Пусть минут пятнадцать поспит…

    Востокова исполнила его приказания. Роженица закрыла глаза, уснула, а Владимир Николаевич нырнул в свой кабинет – каморку между приёмником и сортиром, отчего в ней стоял постоянный запах человеческих испражнений.

    Здесь у него лежало несколько пособий по ургентной терапии и институтские лекции. Он торопливо перелистал украденную из институтской библиотеки методичку по проблемному акушерству. Нашёл главу «Первичная слабость схваток».

    Через десять минут он вернулся в родовую. Роженица ещё спала.

   – Приготовьте шприц для внутривенного введения. Наберите в него глюкоз, хлористый кальций и витамин С, – распорядился он и спросил: – Окситоцин у нас есть?
   –Имеется, – ответила Востокова.
   – Прекрасно, – облегчённо вздохнул Владимир Николаевич. – Возможно, понадобится капельница.

    Роженица пробудилась от боли. Толкался плод. Живот ходил ходуном. Под истошный крик роженицы из её недр вышла головка, обросшая чёрными волосами, сморщенное, багровое, испачканное белой слизью, а за нею и весь человечек, обвитый пуповиной, и сходу закричал густо, басисто…
   – Шаляпин, – прокомментировала Востокова.
   – Повезло дураку, – подумал о себе Владимир Николаевич.

    …Пришла зима и покрыла белым покрывалом землю, дома, деревья белыми шапками. Ночью по фиолетовому небу в морозе бродила бесприютная луна. В её свете синели снежные сугробы, за посёлком выли волки. Мигали лениво белые звёзды. В такие ночи Владимиру Николаевичу нередко приходилось бегать в больницу по скрипящему морозному снегу. Почему-то всё неотложное с людьми случается по ночам.

    Его вызвали под утро.

    Жена заболевшему супругу ещё вечером предлагала:
   – Идём в больницу.
    Он отказывался:
   – Полежу, пройдёт само. Не первый раз.

    Маялся он всю ночь. Жену испугали его синеющие губы.

   – Идём в больничку, – настаивала она. – Пусть тебя доктор посмотрит…
   – Я знаю лучше доктора, что мне надо, – ответил он. – Дай мне моей настоечки…
   – Не дам, – воспротивилась жена. – Хотишь нас с Олькой осиротить?

    Нехотя он собрался и, держась под руку жены, доплёлся до больницы. Дежурная сестра заполнила карту и вызвала врача.

   – На что жалуетесь, Степан Фролович? – спросил Владимир Николаевич, сидящего на топчане мужчину лет сорока с измождённым лицом, синими губами и тоскливыми глазами.
   – Да ерунда, доктор, желудок прихватило, – ответил тот. – Вчерась днём, как говорится, пообедал в нашей тошниловке.

    Владимир Николаевич посмотрел его язык, пощупал живот и поинтересовался:
   – В первый раз это случилось?
   – Бывало. Гастрит у меня давний, с армии, – признался Степан Фролович. – Настоечки рябиновой выпью, отпускало. А на этот раз что-то никак…

    Владимир Николаевич послушал сердце: тоны слабые, глухие. Артериальное давление 90/60.

   – Похоже, инфаркт миокарда, – мелькнула у него мысль. – Сейчас бы снять ЭКГ…

    Он протянул больному таблетку нитроглицерина. Больной рассосал её, но улучшения не почувствовал. От второй стало чуть легче.

   – Доктор, дайте мне ваше лекарство, да я пойду домой, – попросил  Степан Фролович. – Мы потом купим, вернём вам…
   – Мне не жалко лекарства, – ответил Владимир Николаевич – но одного его мало. У вас проблема не с желудком, а с сердцем. Придётся вам у нас задержаться и полежать.

   – Не, доктор, – замотал взлохмаченной головой больной. – Мы с Кулешовым Филькой договорились днём сходить на рыбалку…
   – Не получится, Степан Фролович, – сказал Владимир Николаевич. – У вас инфаркт миокарда.
   – Ой! – всплеснула жена больного и зарыдала: – Стёпа!
   – Да чё он понимает!.. – вскочил больной. – Не лягу я…

    Он отпихнул в сторону жену и кинулся к дверям, но в дверях он, всем показалось, запнулся, упал, подвернув правую руку под себя, и не пытался подняться.

    Владимир Николаевич пощупал сонную артерию, послушал сердце, но оно затихло.

    Поднявшись с коленей, он удручённо сказал:
   – Умер…

    Это была первая смерть в практике Владимира Николаевича. И хотя объективной вины его в смерти человека, обратившегося к нему за помощью, не было, но он ощущал себя виноватым, словно чего-то не доделал, не досказал больному, не убедил в необходимости лечиться.

    Но долго рефлектировать не пришлось. Через день к нему на приём пришла молодая женщина из «химичек», и заговорщицки глядя ему в глаза, прошептала:
   – Меня, доктор, нужно почистить…
   – В смысле? – не понял её Владимир Николаевич.
   – В смысле сделать аборт, – пояснила она.

    Удивляться тому не приходилось, каким образом женщина, муж которой находится за сотни километров и не видавшей её несколько месяцев, вдруг забеременела. Всему посёлку было известно, и Владимир Николаевич об этом тоже уже знал, что мало-мальски приятных молодых «химичек» напропалую «используют» комендатурские, платя им поблажками в режиме. И права была его предшественница Буркова, сказав, что нежелательная беременность здесь часта, как насморк.
   – Давно заметили, что забеременели, – спросил Владимир Николаевич.
   – Недавно, с неделю – ответила женщина. – Думала, задержка, а сейчас поняла – дело швах, залетела ты, Люська…
   – А может, вы решитесь выносить ребёнка, – сказал Владимир Николаевич.
   – Спасибочки, – усмехнулась женщина. – Мой мужик меня с ублюдком домой на порог не пустит…
   – Хорошо, Никишина, – сказал Владимир Николаевич – Подождите. Я вами займусь после приёма.

    …Владимир Николаевич подождал, пока Никишина снимет юбку и рейтузы и ляжет на кресло, и встал между её раскинутых ног перед наголо бритым лобком. Владимир Николаевич усмехнулся:
   – Приготовилась, чтобы не затруднять бритьём медицину…
   – Доктор, а вы ведь живёте один, не так ли? – спросила Никишина, сверкнув распутными глазами. – И бабы у вас нет. Да? Не хотите облегчиться в меня, пока можно? Я никому не скажу.

    Владимир Николаевич смутился, но ответил:
   – Благодарю. По собачьи не умею и не люблю.

    Он ввёл в матку кюретку и принялся скоблить в ней. Из влагалища потекла сукровица и кровянистые лохмотья, а следом вдруг из влагалища выпала петля тонкого кишечника. Владимира Николаевича бросило в жар и пот.

   – Проткнул матку… –  пронеслась в его мозгу. – Что делать? Идти на лапаротомию? Звонить в ЦРБ и вызывать помощь? Так метель, вся дорога переметена сугробами. Да и когда приедет кто…
    Он смотрел на кишку, на пульсирующие сосудики, просвечивающие сквозь слизистую. Но Никишина лежала спокойно, а пожалуй, должна была бы почувствовать сильную боль, шок…
   – Всё, доктор? – спросила она с улыбкой. – Конец кина?
   – Нет ещё, – ответил Владимир Николаевич. – Полежите немного…
   – Странноватая кишка, – подумал он. – Но не может же это быть пуповиной. Откуда она взялась на шестой неделе?
   – Уточните, когда вы забеременели. Только честно, – попросил он Никишину.
   – А что, доктор? – забеспокоилась Никишина, но сообразив, что врачу обратного хода нет, призналась: – Ну, в начале октября заметила…
   – Почему же вы сразу не пришли, а дотянули до четвёртого месяца? – с возмущением спросил Владимир Николаевич. – Меня под уголовную статью подводите зачем?
   – Ко мне муж должен был приехать в октябре, в начале ноября – сказала Никишина. – Тогда было бы всё в порядке. За все пять лет наеблись бы. Гадай потом: его вы****ок или не его. А он сломал ногу и попал на два месяца в больницу. Проехал поезд.

    Разобравшись в сложившейся ситуации, Владимир Николаевич закончил манипуляцию и отправил женщину в стационар.

   – Полежите пару деньков, – сказал он.

    Когда Никишина ушла определяться на койку, Владимир Николаевич перекрестился.

    …Новый год отмечает каждый так, как может. Шесть лет Владимир Николаевич его праздновал в общаге с друзьями и подругами. Здание ходило ходуном. Чудеса, вытворяемые ими, не грозило падением авторитета.

    Иное дело посёлок, где врача знают все, где о нём говорят, и где ему должны внимать и доверять. А значит, не пей и не ****уй, будь как ангел. Иначе, какой ты врач, если ты, как все.

    Перед Новым годом больница опустела. Даже те, у кого ещё не закончилось лечение, выпросились домой. Старшая медсестра Глазунова поставила себе дежурство в новогоднюю ночь.

   – Всё равно до полудня первого января никто не побежит в больницу, – сказала она Владимиру Николаевичу. – А моему Федьке всё равно где напиться – дома ли за столом или здесь.

    Тридцать первого декабря на приём никто не пришёл, в стационаре было пусто. Владимир Николаевич поздравил дежурившую днём фельдшера Серикову и ушёл домой.

    Дома он слушал приёмник, пару раз приложился к рюмке, но в одиночку не пилось. С какой-то стати в беспартийный праздник вдруг запели:

                – Под солнцем Родины мы крепнем год от года,
                Мы беззаветно делу Ленина верны.
                Зовёт на подвиги советские народы
                Коммунистическая партия страны…

    Владимир Николаевич выключил приёмник: отдохни, милый.

    В начале одиннадцатого часа пошёл в клуб. Перед клубом стояла ёлка, мигала разноцветными огоньками. Из клуба доносилось радостное: «Пять минут, пять минут… Новый год, наверное, в пути»…

    В клубе было тепло, пахло хвоей, духами, пудрой. Сто женщин, десятка два мужчин. Женщины парами танцевали в центре зала. По углам слышались разговоры, бульканье разливаемого горючего, звяканье стеклотары, смех, разговоры.

    Люди здоровались с Владимиром Николаевичем, перебрасывались парой фраз:
   – С наступающим, доктор…
   – И вас с наступающим»… 

    Никто не пожаловался на здоровье, никто не спросил: 
   – Доктор, а чё это у меня тут зажимает… колет… тянет… скрипит…
    Но никто и не позвал:
   – Доктор, присоединяйтесь к нам»…

    Он посторонний на празднике. Знакомая девушка Вика, Владимир Николаевич её с августа не видел, прошла мимо, не поздоровалась. Она до сих пор помнит обиду, которую он тем августовским вечером нанёс ей. Женщины злопамятны.

    Немного постояв, Владимир Николаевич вышел на улицу. Было тихо. С неба падали пушистые снежинки, успевая повальсировать в воздухе.

    По дороге домой Владимир Николаевич заглянул в больницу. Дверь была на запоре. Он позвонил. Дверь открыла пьяненькая медсестра Глазунова.

   – Ой, Владимир Николаевич, – воскликнула она, запахивая белый халат, под которым чётко просвечивала розовая комбинация.
   – Решил поздравить вас, Полина Сергеевна, и вашего мужа с наступающим Новым годом, – сказал Владимир Николаевич.
   – Спасибо, и вас тоже поздравляю. А Федька мой уже навстречался.

    В это время по радио ударили куранты. Полночь наступила.

   – А вот и Новый год наступает, – сказал Владимир Николаевич. – Жаль, не захватил с собой вина…
   – Ой, да что же это я, – всплеснула руками Глазунова. – У меня есть. Федька не успел всё выпить. Проходите…

    В кабинете старшей медсестры, заставленном шкафами с лекарствами и громоздким сейфом для наркотиков, и где хранилась бутыль со спиртом, на столике, втиснутом к окну, стояла бутылка с желтовато-оранжевой жидкостью и нехитрая закуска: квашеная капуста, картошка с тушёнкой, солёные грибы…

    Глазунова налила жидкость в стопки, попутно пояснив Владимиру Николаевичу:
   – Это водка, настоянная на апельсиновых корках.
   – С Новым годом. Желаю вам, Полина Сергеевна, счастья и здоровья, а остальное всё приложится, – сказал Владимир Николаевич, поднимая стопку.
   – Закусывайте, Владимир Николаевич, – предложила ему Глазунова.

    Владимир Николаевич не отказался. Он подхватил вилкой листок капусты, захрумкал и похвалил:
   – Хороша капустка. Сами квасили?
   – Сама. Мы стараемся жить собственным огородом. Капуста, картошка у нас своя. Кабанчика вырастили. Недавно зарезали. Живём с мясом. А так, и ягодки свои, и грибочки сама солю, огурчики с собственной грядки. Без своих заготовок по нынешним временам не проживёшь.

    Глазунову уже не смущал расстёгнутый халат. И хотя они сидели за столом рядом, в узком проходе между шкафами и сейфом, Полина Сергеевна придвинулась к Владимиру Николаевичу совсем вплотную. Трудно ли женщине искусить молодого мужчину, полгода не ложившегося на любовное ложе? А Полина Сергеевна совсем ещё не старуха. Ей недавно только исполнилось тридцать три года.

    Владимир Николаевич закинул руку ей за шею, прижал к себе податливое тело, поцеловал в мягкие губы и расстегнул лифчик.

   – Идёмте в палату, – прошептала она.

    …Владимир Николаевич ушёл из больницы под утро. Посёлок крепко спал пьяным сном.

    …Летом жителей Красного Торфяника атакуют невиданные полчища комаров. Спасение – накомарник и веточка, которой можно на секунду отпугнуть настырных кровопийц. Из домов на ночь их выкуривают дымом и запирают наглухо окна и двери, иначе не уснёшь, а уснёшь – проснёшься весь искусанный.

    Третье воскресенье июня – День медицинского работника. Начинается праздник в субботу с торжественного собрания, поздравлений, наград и подарков. Затем в больницах, где много сотрудников – застолье, в хорошую погоду – выезд на природу.

    В больнице Красного Торфяника всё происходит скромнее. Владимир Николаевич собрал своих женщин в коридоре больницы, к ним присоединились несколько больных, лежащих в стационаре. Он прочитал короткий доклад, вручил фельдшеру Акулиничевой и медсестре Николаевой грамоты, подписанные главным врачом районной больницы, старшую медсестру Глазунову, медсестру Грошикову и санитарку Сахно удостоил благодарностей с занесением в трудовую книжку. На этом торжественная часть была завершена. Продолжился праздник за столом.
 
    Стол был накрыт за домом медсестры Грошиковой и её мужа, больничного завхоза Антонина Петровича, в огороде. В Красном Торфянике их считали зажиточными хозяевами.

    В прошлом, работавший шофёром грузовика, Антонин Петрович отсидел восемь лет, пять с лишним лет в колонии, остальные – здесь, на поселении, за аварию, повлекшую гибель человека. За руль он решил больше не садиться. В Красном Торфянике он познакомился с Татьяной, приехавшей сюда по распределению после медучилища, и женился на ней. За десять лет они отстроили дом и родили сына.

    Владимира Николаевича удивил стол. Он ломился от яств: три вида салатов, полукопчёная колбаса, нарезанная кружками, сыр, бутерброды с красной икрой, селёдка с кольцами лука, солёные грибы, бутылки с водкой. Сразу было видно, что жили Грошиковы не на одну зарплату. Хотя ни для кого не секрет были их доходы. Отнюдь, нажитые не воровством. Они держали трёх поросят, откармливая их больничными помоями, сдавали огурцы, клубнику и прочие дары с их обширного огорода в сельпо. И сами жили на всём своём.

    Кроме свободных от работы в этот день сотрудниц больницы, за стол был приглашён председатель поссовета Самохин и завмаг Рыбакова. На пиджаке у Самохина – орденская колодка в три ряда.

    В войну Алексей Игнатьевич  служил в разведке, взял самолично нескольких языков. И не удивительно, если и в свои пятьдесят лет он выглядел мощно.

    У завмага Рыбаковой орденских колодок на синей кофте, усыпанной белым горошком, не было, но зато у неё была высокая грудь, на голове высокая башня, сооружённая из каштановых волос, блудливые глаза, туго обтянутый юбкой широкий упругий зад и открытые от колен стройные ноги с узкими щиколотками. От неё шёл густой запах духов.
    Досужие языки поговаривали, что в самом ***ске Маргарита Ивановна ведала большим продмагом и погорела. В тридцать три года она начала свою карьеру заново. Где-то в ***ске у неё остался муж и дочка. В Красном Торфянике они не показывались. Сама Маргарита Ивановна уезжала в ***ск раз в месяц на выходные. Жила она в подсобке при магазине.

   – Если хотите, я вам могу устроить холодильник, доктор, – сказала она Владимиру Николаевичу.
   – Да он мне вроде ни к чему, – ответил тот. – Я живу один, хранить мне в нём будет нечего.

    Владимира Николаевича, Алексея Игнатьевича и Маргариту Ивановну посадили во главе стола на стулья, остальные гости уселись на импровизированные скамейки, сооружённые из досок и ящиков.

    Председатель поссовета Самохин поздравил медиков с праздником. Полилась водка.

    Бывший разведчик Самохин пил, казалось, не пьянея, и всякий раз чокался с Владимиром Николаевичем:
   – Давай, Николаич… поехали… будь мужиком…
    Раскрасневшаяся Маргарита Ивановна с другой стороны то и дело брала Владимира Николаевича под руку, подкладывала ему закуску.

    Вскоре женщины запели, а потом они пустились в пляс:

                – Уберите эту речку,
                Чтобы не было воды.   
                Уберите этих девок,
                Чтобы не было беды!
 
                На дворе стоит туман,
                Сушится пелёнка.
                Вся любовь твоя – обман,
                Окромя ребёнка!

    Алексей Игнатьевич бухал ногами, вколачивая их в землю:

                – Что тут пели и играли,
                Всё не стоило того,
                Что по пьянке мне сказала
                Бабка друга моего!..

   Повела плечами Маргарита Ивановна, тряханула грудью и  заливисто выдала:

                Эх, дождь будет,
                И буран будет,
                А кто ж меня
                Целовать будет?

                Топаю-потопаю,
                Повиляю жопою,
                Неужели на калоши
                Я не заработаю…

    Владимир Николаевич отошёл в сторонку, сел на тёплую траву…

    …Его разбудили, когда солнце клонилось к западу, расплескав там красные краски. Желтел и колебался воздух. Жужжал шмель.

   – Пора, доктор, – сказала Маргарита Ивановна, помогая ему встать на ноги. – Эк, вас разобрало. Опирайтесь об меня. Я баба здоровая, удержу…

    Но так их не отпустили.

   – На посошок, – кто-то сказал и протянул Владимиру Николаевичу стопку с водкой…

    Владимир Николаевич, как ему казалось, шёл по посёлку почти уверенно, держась за Рыбакову. Только на подходе к дому ноги перестали его слушаться. Видать, начал сказываться «посошок». Маргарита Ивановна с трудом  втащила его в дом.

   – Ложитесь, – сказала она. – Давайте я вам помогу…

    Но Владимир Николаевич не хотел ложиться. Он сел на кровать, притянул к себе Маргариту Ивановну, опустившуюся рядом с ним, запустил руку в её распахнутую блузку.
   – Ах, вон чего тебе захотелось, – хихикнула она. – Ну, погоди…

    Она поцеловала его смачно, вкусно и сняла блузку…

    …Утром Владимир Николаевич пробудился от головной боли. Маргарита Ивановна уже встала и занялась мытьём пола.

    Заметив, что Владимир Николаевич открыл глаза, она выпрямилась.   – Проснулся? Головка болит? – спросила она.
   – Болит, – ответил Владимир Николаевич. – Перебрал вчера.
   – Пока ты спал, я с утречка сбегала к Таньке Грошиковой и выпросила для тебя банку капустного рассола. Лучшее средство при похмелье. Или хочешь водочки? 
   – Нет, лучше рассолу, – ответил Владимир Николаевич.

    От рассола ему полегчало, но он не спешил вставать.

    Маргарита Ивановна не спешила уходить. Только приведя дом в относительный порядок, до полного его нужно было ещё драить и драить, она села на табурет и сказала:
   – На сегодня хватит. Запустил ты дом. Сразу видать, что живёшь без бабы – сказала она и, бесстыдно сверкнув глазами, добавила: – Попросишь, останусь, буду жить с тобой.

    Увидев на лице Владимира Николаевича некоторое смятение, пояснила:
   – Не бойся, жениться на себе не заставлю. У меня уже есть муж. Он с дочкой в ***ске.
   – Но как же, а вдруг он узнает? – спросил Владимир Николаевич.
   – Не узнает, – ответила Маргарита Ивановна. – А и узнает, не беда. Морду бить тебе не приедет. Он живёт на мои доходы. Что скажешь?
   – Перед людьми как-то неудобно, – с сомнением проговорил Владимир Николаевич. – Не в городе живём…
   – Плюнь, – усмехнулась Маргарита Ивановна. – Мы с тобой тут – первые люди. Знаешь, кто через меня отоваривается… У-у, такие люди… Одену тебя… Даже машину достану для любимого по госцене прямо с завода…
   – У меня нет шишей на машину, – ответил Владимир Николаевич.
   – Накопишь… – ответила она, склонившись над Владимиром Николаевичем грудями, маяча вишнёвыми виноградинами сосков перед его лицом. – Ну же, решай…
   – Оставайся, – ответил Владимир Николаевич. – Оставайся просто так. Не  нужна мне машина…

    Маргарита Ивановна легла к нему под одеяло…

    …Владимир Иванович не торопился. Он играл с жадной, постанывающей женщиной, вбирающей его в себя. Он мучил её своею неспешностью, то вбивая её в поскрипывающий, похрустывающий матрас, то почти выходил из её пещеры, поглаживая её влажную кожу, посасывая мочки ушей, соски, и затем снова резким ударом врывался в её жаркие, скользкие, хлюпающие слизью недра.
    А не выключенное радио пело:

                – Мы на лодочке катались,
                Золотистой-золотой.
                Не гребли, а целовались,
                Не качай, брат, головой.

    Приближалась, накатывалась на Владимира Николаевича волна блаженства и наслаждения. Уткнувшись лицом в мокрую шею женщины, в волосы, в ключицу, он, подсунув ладони под её ягодицы, приспосабливал её для последнего решительного броска.
    Всё исчезло, свет, воздух, кричащее радио, барьер между ним и ею – секунды, мгновения единения двух тел, слияния их в одно-единое. А вслед за тем – извержение лавы, восторга, взлёт в беспредельность и – падение назад, туда, где хор по радио выводил бодро:

                – Из-за острова на стрежень,
                На простор речной волны
                Выплывают расписные
                Стеньки Разина челны…

    …Вызов в райком комсомола Владимира Николаевича удивил. За прошедший год, что он здесь уже отгорбатился, ему ни разу не пришла мысль о том, чтобы встать на комсомольский учёт.

   – Я полагаю, что вы член ВЛКСМ, – вкрадчивым голосом спросил Владимира Николаевича сидящий за просторным письменным столом молодой мужчина в отглаженном пиджаке и при галстуке, явный тип перспективного партийного функционера. Это был первый секретарь Черноболотинского райкома комсомола Черняев.

    Владимир Николаевич, приехавший на рабочем поезде, а до места посадки в него отмесивший около километра по раскисшей от многодневного дождя дороге, попытался задвинуть под стул ноги в сапогах, до верха голенищ заляпанных грязью и ответил:
   – Нет.
   – Не верю, – сказал Черняев. – Вы окончили советский ВУЗ, причём, московский, куда вряд ли приняли бы не-комсомольца. Мы можем это легко выяснить, списавшись с комитетом комсомола вашего института.
   – Был, – ответил Владимир Николаевич, – но таковым я больше себя не считаю. Вырос из коротких штанишек…

    Черняев нахмурился и спросил:
   – Вы хорошо обдумали ваш ответ?
   – Обдумал.   
   – Вы думаете, что вы сможете прожить и сделать карьеру вне комсомола и партии?
   – О карьере я не помышляю, – усмехнулся Владимир Николаевич. – В начальники не рвусь. В аспирантуру тоже не намереваюсь поступать. А лечить людей беспартийным врачам не запрещено в нашей стране.
   – Жаль, – проговорил Черняев вполне искренне. – А мы хотели вам предложить вступить в партию. У нас есть разнарядка на одного сельского врача. Что вам стоит погасить задолженность по членским взносам и написать заявление с просьбой о принятии вас в члены КПСС? О ваших словах, произнесённых здесь минуту назад, я готов позабыть…
   – Благодарю вас за лестное предложение, но по мне лучше быть беспартийным, – ответил Владимир Николаевич.
   – Как же так? – первый секретарь был явно озадачен ответом доктора. – У нас люди просятся в партию, добиваются чести стать коммунистами, а вы? Вы не хотите быть в авангарде строителей Коммунизма?
   – Не хочу.
   – А вы знаете, что ваш ответ может быть чреват нехорошими последствиями? Если вы получите от нас чёрную метку, то на всю жизнь. Ведь те кто не с нами, те против нас.
   – Вы поедете на моё место в Красный Торфяник?
   – Не поеду. Я не врач, но у нас нет незаменимых.

    Разговор был оборван телефонным звонком.

   – Да… хорошо… сейчас буду.

    Черняев положил трубку на аппарат, поднял глаза на Владимира Николаевича.

   – Я не могу вас уважать,– сказал он. – Такие, как вы, в войну становились полицаями и власовцами. Идите, Арбенин.

    С того дня, как произошёл этот разговор с первым секретарём райкома комсомола Черняевым, прошло четыре месяца, но ничего в жизни Владимира Николаевича не изменилось. Разве что вскоре после этого главный врач района Кашицын спросил его:
   – Вы так и заявили Черняеву, что не хотите быть коммунистом?
   – Я всего лишь отказался вступать в партию, а это не одно и то же, Павел Иванович, – ответил Владимир Николаевич.

    …Войцеховская пошевелилась. Наркотический сон её заканчивался. Она открыла глаза и непонимающим взглядом посмотрела на Владимира Николаевича. Она узнала его. Шевельнула беззвучно сухими губами.

   – Ни о чём не спрашивайте, – опередил её Владимир Николаевич, поднося к её губам поильник. – Всё позади. Впереди выздоровление. Попейте.

    Войцеховская сделала несколько жадных глотков.

   – Владимир Николаевич, вас ждут больные в амбулатории, – сказала, заглянув в палату Грошикова.

    Владимир Николаевич ободряюще погладил бледную прохладную руку Войцеховской и вышел.

    Начинался новый рабочий день.

                НИКОЛАЙ   АРБЕНИН    

    Николай Владимирович придвинул листок только что прочитанного им письма, присланного ему незнакомой Еленой Трифоновной Божко, и снова пробежал его глазами:               

    «Уважаемый Николай Владимирович, вам пишет незнакомая Вам Елена Трифоновна Божко. Я работала медсестрой вместе с Вашей мамой Дарьей Никоновной. Мне больно об этом писать, но я обязана сообщить Вам, что Ваша мама умерла 14 февраля в 16 час. 30 мин. по нашему времени. Она болела давно и тяжело. Три последние месяцы она лежала у нас в больнице. Я не раз предлагала ей написать Вам письмо, но она категорически запрещала это сделать. «Напишете после моих похорон», – говорила она. Похоронена она на нашем кладбище в Хилково. Здесь у неё остался хороший дом, пятистенка. Она просила меня продать его и деньги выслать Вам. Но для этого нужно, чтобы Вы вступили в права наследования и дали мне доверенность.
    Простите, что я в одном письме смешала всё – и горе, и житейское.
    Напишите мне, как мне поступить?
   23 февраля 1968 г.                Е. Божко».

   – Не успел, – подумал Николай Владимирович. – Не успел ни проститься с мамой, ни похоронить…

    Он вспомнил её приезд в позапрошлом году. Он встретил её на вокзале. Она вышла из вагона – маленькая, высохшая старушка. И то, ей тогда пошёл семьдесят второй год. При ней был только небольшой чемоданчик.

   – Подарков я вам с Володей не привезла, – виновато сказала она. – Сил уже нет таскать тяжёлые чемоданы.

    Она прожила в Арбенине около двух недель. Незадолго до этого ему от лесокомбината дали отдельную комнату со всеми удобствами и с одними соседями.

    Он уговаривал остаться мать в Арбенине. Она ответила, что подумает, что ей нужно сначала продать дом в Хилково, какие-никакие, а деньги. Ей очень хотелось увидеть Володю, но тот застрял в своей больнице, обещая приехать в Арбенин не раньше августа. Так она и не увидела внука. И о том, что тяжело заболела, не написала ни ему, ни Тасе. В каждом письме только:

    «У меня всё в порядке… тяну лямку жизни… хочу приехать к вам этим летом».

    Теперь не приедет.

   – За своими заботами мы забываем о тех, кто любит нас, – подумал Николай Владимирович. – Видно, такова участь родителей. Вот и Володька – тоже занят своими делами. Пишет мне одно письмо в два месяца, как и Тасе. В один месяц мне, в другой ей, – поправил он себя. – Нужно было мне самому поехать к маме в Хилково, посмотреть, как она живёт.

    Одно оправдание было у Владимира Николаевича, что голова его была занята не менее важными делами. Сколько он добивался, чтобы ему сказали, в какой дом ребёнка определили сына Алевтины. Всё напрасно. Майор Логунов, к которому он обратился, сказал, что не их забота выяснять как и куда органу опеки направили ребёнка. В соцопеке тоже отрезали: такую информацию посторонним не даём. В Приёмной Президиума Верховного Совета СССР, куда он обратился с просьбой найти Серёжу Гуренко с целью его усыновления, ему разъяснили, что он не имеет права на это, так как у него нет жилья, так как он одинок, а главное, имеет судимость. Хотя 58-я статья сейчас и отменена, но наказание он понёс заслуженное. Дезертирство всё равно остаётся дезертирством.

   – Скажите спасибо советской власти, что она в своё время вас не расстреляла, – сказали ему там.

    Поняв, что эту стену ему не прошибить, Владимир Николаевич, решил сделать то, что задумал ещё при освобождении из лагеря: разыскать Фелицату, Катерину и Анну и своих детей.

    Летом 1964 года, во время отпуска, он поехал в Буничи. Добирался до места сначала поездом от Москвы, потом тащился с раннего утра до полудня автобусом от Борисова почти шестьдесят километров по избитой дороге, перелесками, мимо камышовых зарослей, дыша вздымаемой с пола от тряски пылью.

    Село было невелико. Стеснённые болотами дома кучились на взгорье вокруг полуразрушенной церкви и сельсовета с красным флагом. Кажется, что в войну Николай Владимирович именно на нём и видел тот фашистский флаг. Село выглядело заброшенным и безлюдным.

    Николай Владимирович зашёл в сельсовет и обратился к девушке, сидящей за столом у двери с табличкой «ПРЕДСЕДАТЕЛЬ».

   – Я разыскиваю людей, живших в селе во время войны, – сказал он девушке.
   – А вы писатель, – спросила девушка.
   – А с чего вы взяли, что я писатель?– удивился Николай Владимирович.
   – К нам весной приезжал писатель из Москвы,– ответила девушка. – Тоже интересовался военным временем.
   – Нет, я журналист,– усмехнулся Николай Владимирович. – Но тоже пишу.
   – Из какой газеты или вы из журнала,– продолжала любопытствовать девушка.
   – Из агентства АПН,– ответил Николай Владимирович.
   – А,– протянула девушка. – Пойдите к деду Чигирю. Он всю войну прожил в селе. Правда, сейчас ему восемьдесят с лишним лет, но память не растерял. А можно ещё к Николаю Петровичу Капшаю. Он молодой ещё. В войну он был ещё мальчишкой.

    Николай Владимирович разыскал избу деда Чигиря по примете, подсказанной девушкой, – по трёхствольной берёзе, растущей возле неё.

    Дед Чигирь возился в огороде. Кряжистый, твёрдый в ногах, он выглядел значительно моложе восьмидесяти лет.

    Он внимательно выслушал Николая Владимировича и ответил:
   – Знал я бабку Агашу и Марью знал. Я ещё перед войной с немцами Марью сватал, перед той войной, что в четырнадцатом была. Батя её отказал мне – не ровня. Они-то зажиточные были, а мы – голытьба. А в тридцатом их семью раскулачили, но не сослали или не успели сослать. Марьин муж Афанасий знал проход на остров, что в полуверсте от села в болоте. Он ушел, и своё семейство туда увёл. Гепеушники плюнули на них и оставили Мирановичей в покое. Так они там и жили. Как – не скажу. Марья сюда иногда приходила. У неё покупали полотно. Больно хорошо она ткала. Нашим бабам оно нравилось. И девчонок обучила. А после войны энкаведе их захомутало. Говорили, что когда энкаведе схватило Марью, то пригрозило ей обстрелять  остров из пушек и заставило её показать дорогу.
   – А потом?
   – А что потом – потом, как всегда: на машину и – ту-ту.
   – Куда их отправили? – спросил Николай Владимирович. Его самые страшные опасения подтвердились.
   – Откель нам знать? – ответил дед Чигирь. – Энкаведе…
   – Что, так ничего и неизвестно о них?
   – А кто ты такой будешь? – старик нахмурился. – Иль ты их родственник?

     Николай Владимирович, не отвечая на его вопрос, спросил:
   – Назад они не вернулись?
   – Оттель не возвращаются.

    С Кашпаем разговор вышел ещё короче. Было ему за тридцать. В годы войны, значит, ему было где-то между семью и десятью годами.

   – Знаю, когда наши пришли в сорок четвёртом, они действительно каких-то недораскулаченных баб на острове выловили. А что с ними сделал, кто знает. Может, их в Сибирь отправили...

    С горечью в душе Николай Владимирович отправился к остановке автобуса. Уже здесь его догнала старуха в белом платочке и с длинной палкой в руках, о которую опиралась.

   – Погодь, мил человек, – проговорила старуха – Эт ты спрашивал мово внука про Маню Миранович?
   – Я, – ответил Николай Владимирович.
   – У позатом годе в наше село заходила одна богомолка. Невчень старая. Заходила до мене. Сказала:
   – Баба Христя, хто буде спрашивать Мирановичей, кажи им цию бумаху. Мы же с Марьей в девках вместях парней приваживали. Ух, каки крали мы були. Кольке-то я бумаху не казала. Он партейный.
 
    Старуха дала Николаю Владимировичу сложенный вчетверо листок из школьной тетрадки. Он развернул его. Крупными буквами на нём был написан адрес:

    «Читинская область, гор. Таёжный, ул. 2-я Сибирская, дом 5, квартира 3, Миранович Анна Афанасьевна».

   – Ты оставь мине цию бумаху, мабудь хто ишшо их спросит – сказала старуха.

    Николай Владимирович был готов расцеловать старуху. Он переписал адрес на пачку «Беломора». Назад он возвращался воспряв духом.

     …Человек предполагает, Бог располагает. Живёт, думает, планирует, надеется, надрывается, пока молод, идя к придуманной им цели, и приходит туда, куда завела его жизнь, то есть, не туда, куда он шёл. Но и это ещё не конец его пути. И приходится человеку прокладывать вектор дальнейшего своего пути и шагать дальше, уже наперёд, набравшись опыта, зная, что жизнь опять заведёт его в новые дебри, в новые переплетения непонятных положений и запутанных ситуаций, а все его планы только бумага.
    Так думал Николай Владимирович, лёжа на верхней полке плацкартного вагона поезда «Москва – Хабаровск».

    В Чите он снова пересел из поезда на автобус. Они ехали по узкой шоссейке, сжатой с обеих сторон вековыми кедрами, соснами, пихтами и разлапистыми елями, с трудом разъезжаясь со встречными машинами. Тогда автобус съезжал правыми колёсами с асфальта и ветки деревьев начинали колотиться о стёкла.

    Город начался, едва автобус выбрался из таёжного ущелья, однотипными двухэтажными деревянными домами.

    Автостанция тоже была в два этажа, деревянная. 2-Сибирская улица находилась позади автостанции.

    Оставив чемодан в автоматической ячейке, Владимир Николаевич направился в город.

    Дом № 5 он увидел сразу, едва ступил на дощатый тротуар. Дерева в Таёжном явно не жалели. Город был окружён непроходимой стеной леса, но в самом городе, однако, не было, ни деревца. Лишь на пустырях и у домов рос дикий кустарник.

    Квартира № 3 находилась на втором этаже. На звонок, громко дребезжащий за дверью, никто не отреагировал. Из соседней квартиры выглянула дама в халате и с бумажными папильотками в вызывающе красных волосах.

   – Вы к Аньке? – поинтересовалась дама у Николая Владимировича, окинув его оценивающим взглядом.
   – Да, к Анне Афанасьевне, – ответил Николай Владимирович.
   – Ух ты, к Анне Афанасьевне, – скривила накрашенные губы дама. – Издалека?
   – Издалека.
   – Анька ещё на работе, полы в детсаду моет, – небрежно подчёркивая ничтожность своей соседки, сказала дама, – Она поломойка.
   – А когда она возвращается с работы? – спросил Николай Владимирович.
   – Я её не караулю, – продолжая презрительно кривить губы, ответила дама. – А вы к ней по какому вопросу?
   – Вы её секретарь, – усмехнулся Николай Владимирович.

    Дама захлопнула дверь, из-за которой послышалось громкое:
   – Такой же хам, как и Анька.

    Николай Владимирович вышел на улицу, прямую, словно прямили её по линейке от леса до леса. С нею пересекалась, судя по табличке на одном из домов, 4-я Строительная.

    Над квадратным городом, над сеткой улиц распростёрлась синяя бездна дня, заливаемая тёплыми солнечными лучами, обдуваемая свежим ветерком – смесью хвои, влаги и таёжных трав. На проезжей части улицы, не просохшей от недавнего дождя, в колеях стояла вода.

    Николай Владимирович дошёл до центра города, который отличался от прочих улиц разве капитальной трибуной у стандартного двухэтажного дома с красным флагом, свесившегося у входа, да асфальтированной площадью, на которой стояли две чёрные «волги», два «уазика» и жёлтый «москвич». Обычный город, каких немало теперь в Союзе, городов, городков и посёлков, построенных на пустом месте в кратчайшие сроки руками, как считается, энтузиастов-комсомольцев, а на самом деле – зэками и ссыльными.

    В магазине, стоящем неподалёку от здания городской власти, было немноголюдно. За стеклянной стеной прилавка лежал нехитрый набор продуктов: хлеб, макароны, пряники, трёхлитровые банки с томатным и берёзовым соками, небрежно взрезанные банки с селёдкой, сортов шести конфеты с непременными подушечками по 1 рублю за килограмм. Бутылки с водкой, портвейном, вермутом и «Солнцедаром» разместились за широкой спиной у толстой, потной продавщицы в белой куртке, грязной на вздутом животе.

    Продавщица гремела весами, отвешивая покупательнице в ситцевом платье в цветочек, обутой в резиновые сапоги на голые, изборождённые синими венами, ноги. Они громко разговаривали:
   – А он чё? – вопрошала продавщица, следа за стрелкой весов.
   – Чё-чё, – отвечала покупательница. – *** через плечо…

    Заметив незнакомого мужчину, явно приезжего, они замолчали.

    Покупательница с любопытством рассматривала его, продавщица смотрела настороженными глазами: не с проверкой ли пожаловал товарищ, не ревизор ли из района?

    Но Владимир Николаевич, пройдя вдоль убогого выбора продуктов, направился к выходу и уже на выходе до него донеслось:
   – Он собрал вещички и нырнул к Кирке под широкий подол…

    По дороге Николай Владимирович зашёл в кинотеатр – одноэтажный, барачного типа. Шёл фильм «Полосатый рейс».

    В зале было пыльно и душно. На первых трёх рядах сидела детвора не старше 11-12 лет. Они галдели, перебегали с места на место. С началом фильма галдёж не прекратился, то и дело хлопали сиденья.

    Фильм шёл уже не первый раз и, хотя всем всё было уже наперёд известно, но в острых моментах продолжал вызывать у зрителей смех. Николай Владимирович высидел до конца сеанса.

    На улице смеркалось. В сиреневом воздухе зажигались в окнах жёлтые огни. Небо устилалось чёрными тучами. Ветер порывами громыхал железом крыш, гнал по земле и вздымал над нею мусор и бумагу. Обгоняя Николая Владимировича, пробежали две девушки с хохотом, придерживая подолы платьев. Мертвенным светом сверкнула молния, и воздух вздрогнул от грома, прошившего округу.

    На этот раз на звонок квартира № 3 откликнулась скрежетом ключа в замке.
   – Вам кого? – спросила женщина в сером платье.

    Это была Анна. Она сильно изменилась, но Николай Владимирович сразу узнал её, хотя не было в её глазах того озорного блеска, что был двадцать лет назад. Поблекли щёки, вокруг глаз разбежались морщинки, а на голове вместо некогда пышных каштановых волос с толстыми косами короткая стрижка, едва прикрывающая уши. Каштановый цвет волос сильно разбавился сединой.

   – Анну Афанасьевну, – ответил Николай Владимирович.
   – Я Анна Афанасьевна.

    Женщина выжидающе смотрела на него.

   – Не узнаёшь, Аня, – спросил Николай Владимирович.

    Анна всплеснула руками и воскликнула:
   – Коля?! Ты?!

    Она бросилась на шею Николаю Владимировичу и зарыдала.               
               
   …– Нас вывели с острова и поместили в какой-то сарай, – говорила, выплакавшись, Анна. – Мы ждали, что и тебя приведут к нам. Но этого не случилось. Нас погрузили в кузов грузовика и в сопровождении двух солдат с автоматами отвезли на какую-то станцию и посадили в товарный вагон, где уже находилось около двух десятков женщин, в основном тех, кто сотрудничал с немцами. Потом мы долго ехали – по нескольку суток стояли на каких-то полустанках, подсаживали к нам новых женщин. Кормили нас отвратительно. У Феди вскоре открылся понос. Мы потребовали у наших конвоиров врача и лекарств для ребёнка. На одной из станций в вагон зашёл врач. Он взглянул на Федю и приказал его забрать в больницу. Фелицата плакала, просила,  чтобы её не разлучали с сыном, но ей не разрешили. Она хотела выпрыгнуть из поезда на ходу. Её поместили за решётку. Солдаты измывались над нею. Вместо еды ей давали в миске свои испражнения, а вместо воды – мочу. Другим женщинам тоже было не легче. Солдаты заставляли нас ложиться под них на виду у всех, на глазах наших детей. Уже за Уралом умерла бабушка Агаша. Просто не проснулась утром. Где её похоронили, нам не сказали.

    В начале октября мы добрались до Читы. От Читы до Таёжного нас погнали пешком. Уже было холодно, выпал снег. А мы все в летнем. Несколько женщин умерли прямо на ходу. Мы, слава Богу, дошли.

    Нас поселили в бараке и стали гонять на лесоповал. А с нашими детьми оставались две девочки десяти и одиннадцати лет.

    Зимой сорок восьмого погибла Катя. Её ударило комлем падающего дерева. Она умерла мгновенно. Данилу взяла Фелицата.

    Плохо мы жили. Все, кому не лень, помыкали нами.

    В пятьдесят втором от воспаления лёгких умерла мама.

    В пятьдесят четвёртом от нас убрали охрану и объявили нам, что мы свободны и можем ехать домой. Кто-то уехал, кто-то остался, потому что им некуда было ехать.

    Мы с Фелицатой тоже остались. Жили мы в каморке. В  пятьдесят восьмом нам дали эту квартиру – комнату мне с Ульянкой и комнату Фелицате с Данилой.

    Данила вскоре окончил седьмой класс и поступил в ремесленное училище в Чите.

    Фелицата сказала мне, что Господь наставил её на путь истинный: ходить по миру и проповедовать Слово Божие.

    Она уехала из Таёжного в шестидесятом. Я попросила её зайти как-нибудь в Буничи и оставить адрес у тёти Христины, маминой подружки с девичества. 

   – От неё я и узнал твой адрес, – сказал Николай Владимирович Анне, ласково прижав её к себе.

   – Значит, ты помнил о нас?
   – Всегда, – ответил Николай Владимирович. – Но сидел я в лагере до пятьдесят девятого. Потом обустраивался на воле, поэтому не сразу смог отправиться на поиски вас. Скажи, как Ульяна, как Данила?

   – Данила окончил ремесленное училище, стал каменщиком. Потом служил в армии в стройбате. Сейчас он работает в Чите на стройке, учится в строительном техникуме. Ульяна окончила десять классов, уехала в шестидесятом Москву и поступила в театральное училище. Недавно шёл фильм про целинников. Она там тоже снималась…

   – Самое трудное теперь позади, – сказал Николай Владимирович. – Знаешь, как я устал от одиночества. Поедешь со мной в Арбенин?
   – Поеду, Коля – ответила она. – На край света поеду…   

                УЛЬЯНА    МИРАНОВИЧ

    Она с детства, с фильма «Кубанские казаки», увиденного ею в тёмном кинозале заболела киношной болезнью. Никем иным, как киноактрисой, она с той поры себя не представляла. Господь не обделил её привлекательной внешностью, которую не могли испортить даже те тряпки, которые ей приходилось носить: ситцевые платьица, растянутые свитера со штопанными на локтях рукавами, бумазейные юбочки, ношеные туфельки со сбитыми носками, купленные с рук.

    В таком виде после окончания школы она и поехала в 59-м году в Москву поступать во ВГИК.
    В первый момент, когда она пришла на первый экзамен, её испугала толпа нарядно одетых абитуриентов, атакующая вожделённую дверь, за которой сидела экзаменационная комиссия.

    Шёл первый отборочный тур. Через одну, если не чаще, из-за двери выходили расстроенные парни и плачущие девушки.
   
    На парней Ульяна не обращала внимания, не считая их своими конкурентами. Она ожидала своей очереди в уголочке. Её волновало не то, как она прочитает выученную к экзамену басню Крылова «Мартышка и очки», сколько то, что у неё оторвалась пуговичка у юбки и, чтобы она не свалилась, её приходилось поддерживать рукой.

    Вот женский голос выкрикнул и её:
   – Миранович!      

    Ульяна вскочила со стула и с громко бьющимся сердцем отворила дверь и вошла.

    Зал поразил её своей огромностью. Где-то там, вдали, за длинным столом сидело человек десять важных мужчин и элегантных женщин. Она знала, что принимают экзамены известные актёры и актрисы, но, сейчас глядя на них, она никого не узнавала.

    Сделав шаг вперёд и чуть не выпустив из рук юбку, Ульяна начала читать:

                Мартышка в старости слаба глазами стала;
                А у людей она слыхала,
                Что это зло ещё не так большой руки:
                Лишь стоит завести очки.
                Очков с полдюжины себе она достала;
                Вертит очками так и сяк:
                То к темю их прижмёт, то их на хвост нанижет…

    Ульяна взмахнула руками и тут случилась катастрофа: тяжёлая юбка, пошитая из дерюги, поехала вниз, открыв экзаменаторам голубые хлопчатобумажные рейтузы.

    За столом кто-то хихикнул, кто-то крякнул, что-то со стуком упало на пол. Ульяна запнулась и замолчала. Она наклонилась и подтянула юбку на место. А выпрямившись, сдерживая душившие её слёзы, продолжила:

                То их понюхает, то их полижет;
                Очки не действуют никак.
             «Тьфу пропасть!» говорит она: «и тот дурак,
                Кто слушает людских всех врак:
                Всё про очки лишь мне налгали;
                А проку на волос нет в них»…

   – Достаточно, девушка, – раздался бархатистый голос от экзаменационного стола. – А танцевать вы умеете?
   – Умею, – ответила Ульяна, – но у меня оторвалась пуговичка у юбки.
   – Поди сюда, деточка, – послышался второй голос, женский, ужасно знакомый.    
 
    Ульяна пошла на голос. Немолодая, красивая женщина, сидевшая на правом краю стола, подтянула Ульяну поближе к себе.

   – Пришить пуговичку я тебе не могу, но я зашпилю тебе юбку булавкой.

    Ульяна вышла на середину зала и – запела, весело, задорно:
               
                – Я на горку шла, тяжело несла –
                Уморилась, уморилась, уморииилася,
                Уморилась, уморилась, умориииласяя…

    Она танцевала, нет, павой выступала под собственное пение, степенно поводя грудью, приподняв гордо голову, осознавая свою неотразимую красоту.

    Кто-то одобрительно похлопал в ладоши. Потом послышалось:
   – Довольно, девушка. Вы свободны. Ждите наше решение… 

    …Ульяна прошла все конкурсные туры, чуть не завалила историю, но пожилой экзаменатор, видя её отличные оценки отборочных туров, поставил ей четвёрку, но заметил:
   – В училище подналягте на историю. Настоящая актриса должна хорошо знать её.

    …Учёба Ульяне давалась легко. У одного из преподавателей по сценическому искусству как-то вырвалось:
   – Эту девочку учить, только портить…

    …Весной 62-го года Ульяну пригласили сняться в кино в роли комсомолки-активистки, отправившейся после школы на целину.

    Всё лето и осень она провела со съёмочной группой в казахстанских степях. Там она влюбилась в своего партнёра, по кино – игравшего тракториста, шалопая и разгильдяя, любившего выпить и приударить за девочками. Кажется, и в реальной жизни Вадим ничем не отличался от него.
   
    Тёмноволосый красавец с сочными губами, герой – любовник, не упускал ни одной юбки и поначалу закрутил роман с гримёршей голубоглазой Эллой, походившей на нимфу на носу каравеллы с шарами грудей, перекатывающимися под шёлковой блузкой.

    Вадим ухаживал за Эллой до тех пор, пока вдруг не обратил своё внимания на юную студентку.
    Снимался эпизод, где герой-шалопай-тракторист объясняется в любви Ульяниной героине, пытается поцеловать её и получает пощёчину.

    Как только съёмка закончилась. Вадим подхватил Ульяну под руку и повёл в степь.

   – Откуда ты такая красивая? – спросил он Ульяну, будто увидел её впервые.
   – Я учусь во ВГИКе, – ответила Ульяна.
   – А здорово ты съездила мне по морде. Натурально, – сказал Вадим. – Если Тараканыч заставит переснимать сцену ещё раз, я не выдержу. От души смазала, да?
   – А не лезь без спросу, – ответила Ульяна.
   – Не полезу, – пообещал Вадим, – хотя губы у тебя такие – не оторвёшься…

    Когда потекли на землю жёлтые сумерки, Вадим и Ульяна были уже далеко от их киношного лагеря, где гримёрша Элла в ревнивой истерике рвала и метала в своём вагончике, пропахшем косметикой, клеем и лаком.

    В степи пахло горько и сухо. Спадала дневная жара и зной. Потускневшим серебром блестели воздух и травы, убегающие в далёкие дали. Космос фиолетово распростёрся над степью, зажигая белые звёзды, пустив по небу серебряный кораблик месяца, из безмерного пространства упала звезда – подходил августовский звездопад. В ночной тишине шуршала сухая трава. Горячая рука Ульяны лежала в сгибе Вадимова локтя.

    В той фиолетовой ночи Вадим поцеловал Ульяну, не играя, по-настоящему. Вспухли от его поцелуя Ульянины губы, ослабли в коленях её ноги.

    По ногам, по ситцу платья рука Вадима сначала пошла вниз, что-то ища, затем медленно поползла вверх, к талии, затянутой лаковым пояском, а вместе с нею и ситец. Горячая мужская ладонь легла на прохладную кожу Ульяниного живота.

   – Какая у тебя гладкая кожа… – прошептал Вадим на ухо Ульяне и опустил руку за резинку её трусиков, приглаживая волосы на бугорке.

    От его руки, от его поглаживания бугорка Ульяне стало щекотно. Она попыталась вырваться, но вторая рука Вадима удерживала её.

    Трусики, стронутые Вадимом со своего места, скользнули по её ногам вниз, к щиколоткам, стреножили её.

   – Что ты делаешь? Зачем? – прошептала Ульяна, падая на тёплую траву.

   – Я люблю тебя, – пробормотал Вадим, пытаясь раздвинуть её ноги.
   – Погоди… – сказала Ульяна. – Я хочу писать…
    Вадим отпустил её. Она стянула со щиколоток трусики, сунула их в руки Вадиму:
   – Подержи, а то в темноте потом не найдешь их… И отвернись…

    Вадим повернулся к ней спиной, она помчалась в темноту степи, на дальний огонёк киношного лагеря.

    Вадим, услышав удаляющиеся шаги, понял, что Ульяна его обманула и побежал за нею. Он догнал её, схватил за плечо, развернул к себе лицом. Они оба запыхались, но это не помешало им слиться в долгом поцелуе.

    Больше Ульяна не сопротивлялась. Вопреки расхожему мнению, ей не было больно.

   – Дура, ты думаешь, что он женится на тебе? – ехидно спросила Ульяну гримёрша Элла, поняв, что Вадим закрутил роман со студенткой. – У него в Москве жена. Знаешь такую?.. – она назвала фамилию молодой, но уже известной актрисы. – Разве он променяет её на тебя.
   – А на тебя? – парировала Ульяна.
   – Я и не думала женить его на себе, – усмехнулась Элла. – У меня в Москве тоже муж. А с Вадимом мне просто нравится спать.
   – Мне тоже, – ответила Ульяна.

    …В октябре экспедиция вернулась в Москву. Вадим, едва они ступили на перрон Ярославского вокзала, исчез, растворился в толпе приезжих и отъезжающих.

    Ульяна пережила это, уложив роман с Вадимом в свой жизненный багаж. О потерянной девственности она не жалела, помня слова одной старой актрисы:
   – Актриса-девственница – нонсенс. Актриса, не познавшая мужчину в постели – и не одного, не может быть хорошей актрисой. Все наши чувства должны идти из души, а душа наша – между ног.

    Не было ни для кого в киномире секретом, что в молодости эта актриса давала жару. И сейчас меняет мужей и любовников.

    Зимой кинофильм вышел на экраны страны, не вызвав ажиотажа. Наутро после премьеры Ульяна не проснулась знаменитой.

    Профессор, читающий курс лекций по истории искусства, сказал, грассируя, Ульяне:
   – ‘Ради такого кино не стоило, к’расавица, т’ратить в’ремя ни на съёмки, ни на его п’росмот’р…

    …В 64-м Ульяна окончила ВГИК. К этому времени она снялась ещё в двух фильмах. Рольки были эпизодически, фильмы дрянные. Но её заметили. И едва она получила диплом, её позвал в свой фильм режиссёр Марьин. Славился он тем, что снимал всегда то, что нужно о современной жизни в стране, в которой текли молочные реки в кисельных берегах. Фильмы его массово тиражировались и шли во всех кинотеатрах при почти пустых залах. Советские кинокритики и киноведы называли его новым Эйзенштейном. Маститые актёры сниматься к нему не шли, считая это позором, но они Марьину и не были нужны. Он использовал молодёжь. Для них он был мэтром, мастером. К своим пятидесяти пяти годам он сменил уже четырех жён и много-много любовниц.

   – Я могу дать тебе главную роль, – сказал он Ульяне, обшаривая её фигуру с головы до ног.

    Ульяна обрадовалась, хотя последние два фильма, снятые Марьиным, ей не понравились. Они были скучны, как История КПСС в вузовском учебнике.

    Марьин подсел к ней на диван.

   – Мне как раз нужна такая, как ты, детка, красавица и умница, – сказал он и положил руку ей на обнажившееся колено, погладил капрон. – Фильм о врачах. Ты будешь играть молодую докторшу, приехавшую по распределению в село…

    Ульяна согласилась. Марьин повёз её в ресторан обмыть начало их сотрудничества. Из ресторана за полночь они поехали к нему на дачу.

    Там, в двухэтажных хоромах, кроме пожилой домработницы Нины, никого не было. Она открыла им дверь, накрыла стол: грузинское вино и фрукты, и до утра удалилась в свою комнату.

    Уже изрядно поддатый Марьин налил ещё по фужеру вина и потащил Ульяну в спальню. Он толкнул её на широкую кровать, рванул на ней блузку, оголив до пояса, больно, очень больно сжал её груди. Ульяна даже не вздрогнула, только поморщилась, помня слова старой актрисы:
   – Хотите иметь в кино хорошие роли, девочки, будьте готовы задирать подол перед режиссёром. И хорошо, если он на вас обратит внимание. В противном случае, вы останетесь за кадром…

    Получив своё, Марьин сказал:
   – Спать… хочу спать…

    …Села Ульяна почти не видела. Марьин с оператором один раз выехал на природу, где снял на территории какого-то закрытого правительственного пансионата аккуратные домики. В кино это должно быть рядовым русским селом.

    Все основные съёмки проходили в павильоне. Кончался фильм широкой русской свадьбой.

    На середине работы пришлось Марину срочно переснимать и переозвучивать часть эпизодов: слетел со своего поста Никита Сергеевич Хрущёв, а в кадрах фильма мелькали его портреты, неоднократно упоминалась его фамилия, колхозники выращивали кукурузу. Но, в конце концов, работа над фильмом завершилась, и он вышел на экраны, как всегда скучный и тягомотный.      

    Съёмки закончились, а вместе с ним и любовь Марьина к Ульяне. Она была рада этому потому, что и любви-то настоящей не было. Марьин был импотентом. Редко он доводил  дело до конца. 
 
    Освободившись от съёмок и озвучивания, Ульяна поехала к матери, которая, пока шла работа над фильмом, переехала в какой-то Арбенин к неожиданно появившемуся на горизонте мужчине.      

    Её встретили на вокзале – мать и её муж. Мужчина ей  понравился: высокий, представительный с благородными манерами. Звали его Николай Владимирович Арбенин.

    Был конец марта.  Таял серый снег. Они шли по городу, незнакомому ей. Где-то в центре города торчала колокольня с обвалившейся штукатуркой и съехавшим набок куполом. На площади, как и в любом городе, стоял памятник Ленину с указующе выкинутой вперёд рукой.

    На другом конце площади стоял другой памятник – какие-то два бронзовых парня. Один из них, как бы выламывали из мостовой камень, второй – схватив его за шиворот, как бы пытался тащить его вперёд. Они были оба босые и матросских, если присмотреться повнимательнее, робах. 

   – А почему у вас стоит здесь памятник морякам? – поинтересовалась Ульяна.

   – Это не моряки. Это рабочие со стеклоделательного завода фабриканта Хайлова, – пояснил Николай Владимирович. – Они в девятьсот пятом устроили забастовку, поддержав москвичей. Правда, памятник делался не для нашего города, а в честь потёмкинцев для Севастополя, но там его забраковали, и первый секретарь нашего обкома задёшево купил его для Арбенина.

    Они шли мимо вытаивающих мусорных куч, мимо бренных домов замученного цвета, мимо ворон, кучкующихся на помойках и на мусорных кучах. После столицы, Арбенин показался Ульяне краем земли – пройди дальше за город и упрёшься в синюю твердь небосвода. 
 
    Они и прошли центр города, вышли к реке. Здесь, на задворках лесокомбината и стоял барак из почерневших брёвен. В нём и жила мать с мужем.

    А до барака дойти – идти через раскисшую грязь со снегом,  а как это сделать в итальянских сапожках за 200 рублей пара? Остановилась Ульяна, хоть назад на вокзал поворачивай. Остановились и Анна с Николаем Владимировичем. На сапожки итальянские посмотрели.

   – А, была ни была, – сказал Николай Владимирович, отдал чемодан, что нёс, Анне, подхватил Ульяну под колени и за плечи, оторвал её от земли и понёс через грязь на руках.

    Вечером мать и Ульяна остались одни. Николай Владимирович куда-то ушел.

   – Как тебе, Уля, мой… муж? – спросила мать.
    Ульяна улыбнулась:
   – Сильный мужик, мама.
   – Уля, я хочу тебе сказать… – начала мать, но запнулась.
   – Чего, мама?
    Пауза затягивалась. Мать молчала.
   – Ты мне что-то хотела сказать, мама?

    Анна посмотрела на Ульяну. Непросто, оказалось, сказать такую простую фразу: это твой отец. Она сделала глубокий вдох и выдохнула:
   – Уля, Николай Владимирович твой… отец.

    Ульяна удивлённо посмотрела на мать, на её сконфуженное лицо и засмеялась:
   – Вот это новость!
    Посерьёзнев, она спросила:
   – Где же он был все эти годы?
   – Сидел в лагере. Его репрессировали, – ответила Анна. – Пятнадцать лет.
   – За что?
   – Его обвинили в дезертирстве. Но он не был дезертиром. Его самолёт сбили над нашим островом, где жили мы. Когда наши пришли, его арестовали.
   – А пока он жил на острове, он тебе заделал ребёнка, то есть, меня, – усмехнулась Ульяна, потом обхватила мать за плечи, обняла и рассмеялась: – Значит, тебе его Бог послал.
   – Так думала и баба Ариша, – ответила Анна. – Она нас с Колей и благословила.
   – Я рада, мама, что у меня появился отец. Теперь хоть будет кому выпороть меня за мою беспутную жизнь – посерьёзнев, ответила Ульяна.

    Николай Владимирович был рад, что Ульяна признала его отцом.


    На третий день в дверь комнаты постучали. Вошли двое – молодой человек и девушка.
   – Мы из райкома комсомола к товарищу артистке.
   – Слушаю вас, – удивилась Ульяна.
   – У нас в кинотеатре идёт ваш фильм, где вы играете врача, – сказала девушка. – Мы узнали что артистка, играющая главную роль в фильме, гостит в нашем городе. Райком комсомола хочет организовать просмотр фильма для комсомольцев нашего района с вашим выступлением перед началом сеанса.

    Нельзя не признаться, это польстило Ульяне, и она не отказалась, спросила:
   – Когда?

    Встреча со зрителями в кинотеатре была назначена через день, на воскресенье. Ульяна пригласила в кино и родителей. Сама она пришла перед самым началом сеанса и в зал вошла уже в темноте. Девушка из райкома комсомола проводила её на место в пятом ряду.

    Ульяна смотрела фильм второй раз. Первый раз она видела его в кинозале на киностудии. В тот раз она следила только за своей игрой, отмечая только свои удачи и свои промахи. По окончании просмотра Марьин сказал:
   – Ничего. Главное, там понравилось, – он ткнул пальцем вверх. – Для наших олухов сойдёт.

    Сейчас она смотрела фильм целиком, и что-то её коробило в нём. Уж слишком красиво всё получилось. Даже «Кубанских казаков», пожалуй, обставили по приукрашиванию действительной жизни.

    За спиной, с боков и спереди вскоре послышалось:
   – Где они такое село нашли?.. А изба?.. Холодильник?.. Хотел бы я в таком селе пожить… Мура, не кино… Обманщики… По нашему селу на легковушке и летом не проехать – в колее на мост сядешь… А ты спроси: откуда у свинарки «москвич»? На какие шиши она его купила?..

    Ещё много нелестных высказываний в адрес фильма услышала Ульяна. А  кто-то просто откровенно смеялся. Да и сама Ульяна увидела постыдную неправдоподобность своего фильма. Если зрители и не выходят из зала, то, видимо, только для того, чтобы высказать ей в лицо, что фильм – говно.

    Ульяна за полчаса до окончания фильма тихо поднялась со своего места и вышла из зала на улицу. Она почти бежала домой. А там, собрав чемодан, поспешила на вокзал. Она ещё успевала на вечерний поезд. Родителям она оставила записку:

    «Простите, но мне нужно срочно вернуться в Москву. Уля».

                ВЛАДИМИР   АРБЕНИН

    Далёкими уже казались Владимиру Николаевичу годы, проведённые в Красном Торфянике.

    В шестьдесят восьмом он, отработав положенные по распределению три года, подал документы в аспирантуру и следующие три года писал диссертацию под руководством профессора Атояна. Занимался он челюстно-лицевой хирургией. Привлекла она его после случая ещё в Красном Торфянике, когда к нему в больницу привели «химичку» Зою Панкратову, которой в драке, а они часто случались в бараке «химичек», откусили нос. К счастью, не целиком – были откушены только ноздри, а носовая перегородка осталась цела. Тогда Владимир Николаевич, аккуратно совместив края откусов, тончайшей иглой сшил их.
 
    На кафедре Владимиру Николаевичу приходилось заниматься более тяжёлыми травмами лица. К ним в клинику доставляли пострадавших в автодорожных авариях, в драках, в спортивных соревнованиях и в быту. Он старался не просто зашить раны, совместить отломки сломанных носов и челюстей, но вернуть людям их утраченное лицо.

    Здесь, в клинике, он и познакомился с пятикурсницей Эрикой Струковой. Эрика занималась в студенческом научном кружке при кафедре. Нередко занятия проводил и аспирант Арбенин.

    Эрике после института хотелось заняться челюстно-лицевой хирургией, поэтому она старалась понравиться профессору Атояну: проводила в клинике всё своё свободное от учёбы время, оставаясь и на ночные дежурства. Как-то получалось, что чаще всего ей приходилось ассистировать Владимиру Николаевичу.

    В одно из ночных дежурств, на редкость спокойное, они сидели в ординаторской вдвоём. Владимир Николаевич рассказывал Эрике о своей жизни и работе в Красном Торфянике. Эрика, утомлённая дневными занятиями, незаметно уснула и склонила голову к плечу Владимира Николаевича, а потом…

    …Она проснулась и почувствовала, что её кто-то ласково гладит по голове. Открыв глаза, она увидела, что лежит на диване головой на коленях у Владимира Николаевича.

   – Ой, простите меня, – встрепенулась Эрика и поспешила сесть, оправляя халат и волосы на голове.
   – Ничего страшного, – улыбнулся Владимир Николаевич. – Вы так мило спали, что я побоялся разбудить вас. Только вы слишком скоро проснулись…

    Так у них всё началось февральской ночью семьдесят первого года. Сначала они встречались в клинике во время дежурств Владимира Николаевича, на операциях. Потом Владимир Николаевич достал два билета в театр на Таганке и пригласил Эрику. После спектакля он проводил её до дома и, прощаясь, поцеловал её. Она призналась, что любит его…

    …9 мая Владимир Николаевич и Эрика отмечали вместе. Утром они гуляли по Москве, смотрели на ветеранов войны в сквере у Большого театра, потом пошли к Владимиру Николаевичу в общежитие, где у того была отдельная комната.

    Эрика была у него впервые. Там они выпили шампанского, целовались. Эрика впервые в жизни позволила мужским пальцам распустить молнию на своём платье, впервые в своей жизни сняла платье в присутствии мужчины, впервые обнажила грудь – два девственных холмика с оттянутыми набухшими сосками, – перед мужчиной и позволила их ему ласкать.

    Владимир Николаевич целовал её груди. Затем он взял её на руки, поднял и перенёс на кровать. Эрика знала зачем, знала, что произойдёт через минуту-другую.

   – Я люблю тебя, – сказал Владимир Николаевич Эрике, соскользнувши с её влажного тела, но продолжая обнимать её. – Пойдёшь за меня замуж?
   – Ты спрашиваешь… – улыбнулась Эрика. – Побегу, потому что я не знаю, как смогу теперь жить без тебя…

    Через неделю она познакомила Владимира Николаевича с отцом.

   – Эрике с вами жить, – сказал Кирилл Иванович кандидату в зятья. – Раз она любит вас, пусть выходит за вас замуж. Я не враг своей дочери.

    Они подали заявление в ЗАГС и через месяц расписались. Владимир Николаевич перебрался жить к Эрике. Только тогда он узнал, что его тесть – полковник КГБ.

   – Почему ты мне не сказала раньше, что твой отец гебист? – спросил Владимир Николаевич Эрику.   
   – А это что-нибудь изменило бы в наших отношениях? – поинтересовалась та.
   – Ничего, – ответил Владимир Николаевич.

                СЕРЁЖА   ГУРЕНКО

    Первое Серёжино связное воспоминание начинается со злобного женского лица, с оскаленного рта, злой ругани и болезненных тумаков. Это воспитательница детского дома. Она бьёт его. Он не понимает за что. Ему больно и обидно. Воспитательница хватает его за шею, потому что в детском доме все дети стрижены наголо, и волтузит его лицом по полу… Он помнит белую постель, тепло, нежную ладонь пожилой женщины, поглаживающего его по головке. Он назвал её мамой, женщина заплакала. Это – больница, а тётя – нянечка. У него загипсована рука. Он уже забыл какая, но кажется всё-таки левая. В больнице его вкусно кормят. Такой манной каши он больше никогда не ел. Здесь он впервые попробовал мандарин. Кто-то угостил его. Мандарин из чужой передачки. Серёже никто передачи не носит. Он детдомовский.

    …Он помнит, как пошёл в первый класс. Сначала ему нравилось ходить в школу, но учительница Нина Германовна стала называть почему-то его балбесом и дебилом, а ребята в классе – инкубаторским.

   – Ты и есть дебил, – сказала ему воспитательница в детском доме Оксана Ивановна. – Все твои одноклассники уже читают, а ты никак не одолеешь букварь.

    Читать он вскоре научился, но Нина Германовна продолжала обзывать его балбесом и дебилом. И прозвище «инкубаторский» прилипло к нему.

    …Летом после первого класса его позвали старшие ребята.

   – Ты маленький, – сказал Бегемот Серёже. – Ты в него пролезешь. – Бегемот указал ему на подвальное окошко. В подвале был детдомовский продовольственный склад. – Там в мешке сахарный песок. В окно мешок не пролезет. Он большой. Ты будешь пересыпать сахар в этот мешочек и передавать нам. За это мы примем тебя в свою компанию и будем тебя защищать.

    Вечером после отбоя Серёжа пролез через разбитое окошко в склад. Бегемот с приятелями пересыпали сахар из мешочка, который он передавал в окошко, в другой, свой большой мешок. Попутно с сахаром Серёжа передал Бегемоту коробку с шоколадными конфетами и пару десятков мандаринов – всё равно их украдут взрослые.
    Ещё Серёжа наполнил карманы брюк конфетами «Чио-чио-сан».
   – Только жри сам, никому не показывай – предупредил его Бегемот, отдав ему мандарины.
    Есть в одиночку Серёжа не мог. Он разбудил своих друзей Петьку и Тимку, а из девчачьей спальни вызвал Ольку, в которую в последнее время был влюблён. Они спрятались под лестницей и стали уничтожать мандарины, заедая их конфетами. Тут их и застукала дежурная воспитательница Ксения Петровна.

   – Откуда у вас это? – удивлённо спросила она застигнутых врасплох нарушителей, указывая на валяющиеся на полу конфетные обёртки и мандариновую кожуру. Мандарины уже покоились в желудках ребят. Несколько конфет остались несъеденными.

    В ответ ей было только виноватое молчание.

    Ксения Петровна отвела их в комнатку, служившую карцером. А утром начались допросы в кабинете директора детдома, уже узнавшего о пропаже мешка сахара, коробки конфет и ящика мандарин.
  – Куда вы дели украденное? – спрашивал директор Серёжу, Петьку, Тимку и Ольку. – Вы, сволочи,  не могли всё сожрать.

    Но ребята молчали. Петька, Тимка и Олька потому, что не знали, а Серёжа – потому, что боялся Бегемота и его приятелей.

   – Не скажете – отправлю вас в колонию, – пригрозил директор. – Там вам вправят в мозги.

    Не выдержал Тимка. Он заплакал и сказал, что конфеты и мандарины им принёс Серёжа, а они только ели их.

    Теперь вся тяжесть допроса легла на одного Серёжу, но он молчал, как партизан в немецком плену. Директор кричал на него, залепил затрещину, угрожал милицией и тюрьмой.
    Серёжа на это ответил где-то слышанной фразой:
   – И в тюрьме люди живут…

    Чем бы закончилась для Серёжи эта история, неизвестно, если бы милиция, следившая за самогонщицей, для которой Бегемот с компанией и украли сахар с Серёжиной помощью, не задержала их в момент передачи добычи. Так что Бегемот и его приятели, отправляясь в воспитательную колонию для несовершеннолетних правонарушителей, не держали обиды на Серёжу.

    Остался открытым только вопрос: куда деваются мандарины, апельсины, виноград, яблоки, да и многое другое, поставляемые для детдомовцев, но минующие их столы? Об этом детдомовцам было не положено знать.
   
    В семидесятом году пришла в детдом новая директриса Татьяна Кимовна Стрелкова – высокая, стройная, в строгом облегающем фигуру платье.

    Она запретила воспитателям бить детей. Улучшилось питание – наконец-то, воспитанники отведали невиданные ими ранее мандарины, виноград, арбузы, в супах появились настоящие кусочки мяса, а в котлетах значительно уменьшилось содержание хлеба. Детдомовцев стали водить в цирк, в кукольный театр, в кино и в зоопарк. А потом Татьяна Кимовна предложила воспитателям брать некоторых детей на выходные к себе домой. Видимо, для того, чтобы знакомить воспитанников с жизнью за забором детдома. Сама она выбрала Серёжу.

    Татьяна Кимовна привезла его в свою двухкомнатную квартиру. Серёжа с любопытством осматривал её жилище. Его удивило то, что один человек может жить в двух комнатах с кухней, что может мыться один в ванной, смотреть телевизор, когда захочет, а не по распорядку дня.

    Первым делом Татьяна Кимовна приказала Серёже идти в ванную. Она вымыла ему голову, мягкой губкой, а не скребущей кожу мочалкой, намылила всё тело, а потом сама залезла в ванну и позвала Серёжу потереть ей спину.

    Никогда ранее он не видел обнажённую женщину и разглядывал Татьяну Кимовну с интересом. Нет, это ещё не был тот мужской интерес, хотя кое-что о том, как и чем делаются дети он слышал от старших ребят.

    Его внимание привлекли груди Татьяны Кимовны – белые, слегка отдавленные книзу с бугорками коричневых сосков. Серёжа коснулся их. Они были твёрдые. Татьяна Кимовна отвела его руку и рассмеялась:
   – А вот это, мой мальчик, тебе рановато…

    После ванны Серёжа смотрел телевизор и пил чай с восхитительным тортом.

    Спать его Татьяна Кимовна положила с собой на широкую кровать и обняла.
   
    В воскресенье они пошли в театр. Шёл спектакль «Красная шапочка». Потом они не один раз бывали в разных театрах, но тот, первый раз, когда они в буфете ели пломбир из железных вазочек и запивали его лимонадом, он запомнил на всю жизнь.
    С тревогой и нетерпением Серёжа ожидал следующей субботы, томимый вопросом: возьмёт его с собой Татьяна Кимовна или кого-нибудь другого? Она снова взяла его.

   – Почему ты выбрала меня? – спросил он Татьяну Кимовну. Он обратился к ней на «ты» потому, что она просила дома называть её так.
   – Потому что у меня был сын, на которого ты очень походишь, мой мальчик. Звали его Лёша, – ответила Татьяна Кимовна и заплакала. – Он погиб вместе с отцом. Они разбились на машине два года назад…

    Серёжа обнял её и попытался утешить:
  Р - Не плачь, мамочка…

    Он не понял, как это вырвалось у него.

    Татьяна Кимовна не рассердилась на него, ответила:
   – Не буду, сынок…

                АРТЁМ   СЕРДЮК

    Десять лет… Что есть десять лет в нашей жизни? Оглянуться назад – всё было, как будто вчера: разговор с дядей Гошей, вдруг оказавшимся шпионом, Лизка, утопленная дядей Гошей в Москва-реке, служба в армии.

    Всё, что казалось Артёму Гавриловичу давно забытым, погребённым сотнями дней, тысячами дел, безвозвратно канувшим в Лету, вдруг всплыло, когда вчера в дверь его квартиры позвонили.

    На крыльце стоял незнакомый человек в коричневом плаще, в коричневой шляпе, брюках того же цвета и полуботинках и вдобавок – с коричневым портфелем в руках.

   – Товарищ Сердюк? Я не ошибся? – спросил «коричневый» Артёма.
   – Вы не ошиблись, – ответил Артём.
   – Вы не забыли, что за вами имеется должок? Борис Николаевич Дубов просил меня вам напомнить о нём, – произнёс «коричневый» слова пароля, оставленного ему ещё дядей Гошей.

    Артём Гаврилович от неожиданности потерял дар речи, а собравшись, ответил:
   – Я верну его через месяц.
   – Вы меня впустите в дом или мы будем разговаривать во дворе? Или вы не одни сейчас? – спросил «коричневый» сквозь улыбку.
   – Один, – ответил Артём. – Мать три года назад похоронил.
   – Соболезную, – посерьёзнев, сказал «коричневый» и переступил порог. В передней он снял плащ и прошёл в комнату.

    Артём предложил сесть незваному гостю.
   – Надеюсь, вы помните о данном вами обязательстве нашей разведке, хотя и прошло больше десяти лет? –  спросил тот, сев и закинув ногу на ногу.
   – Помню, – ответил Артём. – Ещё бы не помнить…
   – Вспомню, вздрогну, а? – снова улыбнулся гость. – Как мы выяснили, сейчас вы работаете заместителем директора «Гастронома». Мы не ошиблись?
   – Не ошиблись, – ответил Артём. – Но вряд ли сведения о товарообороте нашей лавки интересуют разведку.
   – Да, это разведку интересует меньше всего. Но в ваш магазин, расположенный в центре Москвы, обращается за дефицитом немало людей через «чёрный ход» и в частности лично к вам, не так ли? 
   – Есть такие, – согласился Артём.
   – С некоторыми у вас завязались, конечно, приятельские отношения. Вы с ними общаетесь в неформальной обстановке.
   – Не без этого, – снова согласился Артём. – Вы неплохо информированы обо мне и моих делах.
   – Вот и продолжайте действовать в том же духе, общайтесь с ними, беседуйте, узнавайте полезное для нас. Составьте списочек ваших приятелей, их места работы, дайте им характеристики, укажите их слабости и недостатки. Заводите новые знакомства, интересные для нас. На возможные траты я оставлю вам немного денег.

    «Коричневый» вынул из портфеля две пачки десяток в банковской упаковке и сообщил:
   – Здесь двадцать тысяч. Отчитываться за них не надо: – и попросил – Только черкните расписочку, что вы их получили от меня.

    Он протянул Артёму листок бумаги и ручку и продиктовал:
   – Я, Сердюк Артём Гаврилович, получил от Федеральной разведывательной службы ФРГ двадцать тысяч рублей в качестве аванса, в чём и расписываюсь, и обещаю работать честно на благо демократического мира. 12 апреля 1971 г.
    Артём расписался.   

    «Коричневый» поднялся с дивана, надел плащ и сказал:
   – За списочком я к вам зайду через две недели. Управитесь?
   – Управлюсь, – ответил Артём.

    «Коричневый» покинул дом, оставив Артёма в смятении. Его появление могло бы показаться кошмарным сном, если бы не две пачки «червонцев» в банковской упаковке. На них можно купить вожделенную «волгу», только мечта о ней вдруг показалась Артёму блеклой, как наскучившая любовница.

   – Зачем я согласился? – подумал он растеряно. – Нужно было сразу отказаться, попросить его вон, а я дал расписку. Господи, что я наделал!

    В пятьдесят девятом, он по глупости своей поверил дяде Гоше, пообещавшему ему: поработаешь на немцев, заработаешь кучу денег, уедешь на Запад, где тебя встретят, как героя, и заживёшь в своё удовольствие. Сам же дядя Гоша и попал в капкан.

    Тогда, узнав об его аресте, Артём здорово струхнул, ожидая, что с минуты на минуту придут и за ним и успокоился, только когда прочитал в «Правде» заметку о суде и приговоре изменникам Родины, среди которых был назван и дяди Гоша.

    Отслужив положенное время, Артём вернулся в Москву, поступил на вечернее отделение института советской торговли, окончил его, недолго поработал заведующим отделом в «Гастрономе» и с подачи Вилены Гурьевны, кадровички из городского управления торговли, был назначен заместителем директора.

    С Виленкой он познакомился в управлении торга, когда пришёл устраиваться на работу после армии. Уже не первой молодости баба с крашеными чёрными волосами положила на него свои карие глаза в сетке мелких морщинок. Это она пригласила его в ресторан «Арагви» пообедать. Там её знали, накормили и напоили их на славу. Оттуда она на такси повезла к себе, помогла подняться на четвёртый этаж.

    Утомившись после долгой скачки, Виленка пообещала ему
   – Я сделаю из тебя человека.

    И сделала.

    И всё же Виленка, крашеная сучка, хотя и может многое, но вырвать его из лап КГБ, если он угодит в них, не сможет и она.

    Разве, что бежать на Крайний Север или идти с повинной в КГБ?

                ИЗ   ДНЕВНИК   Т АСИ   ШАРОВОЙ

    «20 мая 1971 г. Вот и прошло сорок дней, как я стала вдовой и похоронила Говядина, с которым прожила немало лет, и которого ни часу не любила. Да простит меня Господь. Сердце моё так и не смогло оторваться от Коли. Кто виноват, что я не с ним, кроме меня самой? Я должна в том корить только себя саму. Почему тогда, когда он вернулся из тюрьмы, я не пришла к нему, почему я не сказала ему, что я люблю его? Да, меня смущало то, что на нём клеймо изменника, что он бездомный, что он человек без будущего. Мне не хотелось расставаться с тем комфортом, которым меня обеспечивал Говядин. Даже когда Володя ушёл к отцу, меня это не подвигло на то, чтобы придти к Нему…
    …Мне было больно, когда Он в 64-м привёз откуда-то бабу и женился на ней. Судить его я не могла и сейчас не сужу – мужику нужна жена.
    Володя на днях прислал мне письмо, где сообщает, что женится и приглашает меня на свадьбу вместе с отцом. Все эти годы мы с Колей только здороваемся при встречах, а здесь мы должны с ним быть вместе, сидеть за одним столом. Я этого не вынесу...

                КИРИЛЛ   СТРУКОВ

    «24 мая в 1115 Маргарет Паркер покинула здание посольства через главный ход и направилась прогулочным шагом в сторону улицы Горького. Её маршрут: … В 1210 она вышла на Крымскую набережную. В 1215 у неё, по всей видимости, отстегнулся чулок. Зажав его, она поспешила забежать в подъезд ближайшего дома. Сопровождающие её наши сотрудники остались снаружи. Через две минуты М. Паркер вышла и пошла назад и вернулась в посольство. Через три минуты после М. Паркер из подъезда того же дома вышел мужчина лет пятидесяти (фотография прилагается). Лейтенант Сорокина повела его. Он дошёл до метро «Новокузнецкая», доехал до метро «Павелецкая». Оттуда он дошёл до Пятницкого переулка и вошёл в подъезд дома №… Разговорившись с сидевшими на скамейке у подъезда старушками, лейтенант Сорокина узнала фамилию объекта – Пузырёв Павел Давыдович, фотограф».

   – Что вы ещё выяснили о Пузырёве? – прочитав рапорт, спросил полковник Струков сидящего перед ним майора Чернякова.
   – Кроме того, что узнала лейтенант Сорокина, пока ничего, Кирилл Иванович, – ответил майор.
   – Нужно узнать всю его подноготную.       
   – Постараемся, Кирилл Иванович.
   – Уж постарайтесь, Илья Никитич, – улыбнулся полковник Струков.

    Майор вышел из кабинета. Кирилл Иванович устало потянулся и встал из-за стола и подошёл к окну.

   – Вот ещё одну рыбку зацепили наши сети, – подумал он. – А сколько ещё нам неизвестных плавает в наших водах? Ловим их, ловим…

    В будущем году исполняется тридцать лет, как судьба привела его, молодого лейтенанта-артиллериста в контрразведку. Он вспомнил, как первое время его смущала новая служба: выслеживать, вынюхивать, подслушивать, читать доносы осведомителей, зачастую не совсем правдивые, и принимать по ним меры в условиях военного времени вплоть до расстрела.

   – Лучше расстрелять десять невиновных, чем пропустить одного шпиона, – говорил его первый начальник капитан госбезопасности Галкин. – Один шпион может погубить целую дивизию и даже армию.

    И при малейшем подозрении расстреливали пачками окруженцев, бойцов и командиров, бежавших из плена, потому что некогда было их проверять, а отпускать – опасно. Из-за этого у него стало появляться отвращение к самому себе. Сколько раз в ушах у него звучало: убийцы… Но он, лейтенант госбезопасности Струков ничего не мог исправить. А камень на душе становился всё тяжелее.

    В марте сорок третьего он прибыл в дивизию под Курск. Его снова направили оперуполномоченным Особого Отдела, вскоре переименованного в СМЕРШ.

    Не прошла и неделя после его прибытия в полк, как случилось ЧП: ординарец Оськин выстрелил в командира полка майора Куприна.

    Майор был тяжело ранен в грудь. Он, лейтенант Струков, тут же вбежал в дом. Ординарец Оськин белее полотна стоял возле кровати, на которой лежал командир полка.

    Примчавшийся фельдшер стал щупать пульс. Куприн открыл глаза и сквозь стиснутые зубы проговорил:
   – Оськин не виноват… Случайность… Не казните его…

    Это был из ряда вон выходящий случай: боец стрелял в командира. Случайно или не случайно это произошло, всё равно это могло быть истолковано вышестоящим начальством, только, как покушение на жизнь командира полка, как террористический акт. Тогда трибунал и…

   – Пусть Оськин сопровождает майора в медсанбат, – приказал лейтенант Струков.

   – Ты понимаешь что натворил, лейтенант!.. – кричал начальник  Особого Отдела дивизии майор Матецкий. – Ты должен был отдать террориста под трибунал!.. А ты отпустил его!.. Если твой Оськин не вернётся, я самого тебя отдам под трибунал!.. Сам понюхаешь пороха в штрафбате!..

    О том, что выстрел был случайный, что это не террористический акт, а несчастный случай майор Матецкий и слушать не хотел. Если бы не начальник Особого Отдела армии подполковник Саблин, приказавший Матецкому дело сначала расследовать, а потом выносить соответствующие санкции, то лейтенант Струков тут же предстал бы перед трибуналом, у которого было только два решения: расстрелять или отправить подсудимого в штрафбат. Оправдательных приговоров трибунал почти не выносил. Все приговоры были без права на обжалование и исполнялись незамедлительно.

    …Майор Куприн выжил и в госпитале, вскоре после операции собственноручно написал, что виновен в случившемся он сам, отдав свой «парабеллум» чистить ординарцу Оськину, забыв удалить из патронника патрон.

    Дело на этом было закрыто.

    В полк Куприн вернулся в середине мая, накануне боёв на Курской дуге. Он вызвал к себе лейтенанта Струкова и сказал:
   – Я, признаться, с давних пор недолюбливал вашего брата. Но ты, я гляжу, лейтенант, человек. Это я по Оськину понял. Мог ты его отправить в трибунал?
   – Мог.
   – И что его там ждало бы?
   – Если бы этот случай там расценили, как террористический акт, то – расстрел. В лучшем случае – штрафная рота.
   – А ты не арестовал, и его не засудили на скорую руку. А самому досталось?
   – Немного, – ответил лейтенант Струков. – Подполковник Саблин приказал сначала разобраться, а затем только принимать решение…
   – Значит, и подполковник – человек, – улыбнулся Куприн. – Вот и советую тебе, будучи чекистом, всегда оставайся человеком, Кирилл…

    Кирилл Иванович запомнил слова майора. Но сколько лет ещё ему вдалбливали в голову: НКВД, МГБ – карательный орган диктатуры пролетариата, и как трудно, порой, ему было выполнять завет Куприна: быть всегда человеком.

    …А за окном кабинета шла своя жизнь.
    В городе, по-городскому, городское, суетливое, озабоченное и беззаботное, весёлое и грустное.
    Древний город живёт. Городу восемьсот с лишним лет. 

    На месте памятника Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому когда-то находился бассейн. Вокруг него толпились водовозы с бочками, черпали воду ведёрными черпаками. Площадь гудела ругательствами.

    Вдоль всего тротуара стояли сплошной вереницей извозчики, текли нечистоты и валялись клочки сена. Тут же был трактир. А раньше, во времена Екатерины Второй где-то рядом находилась Тайная экспедиция, в которой хозяйничал Шешковский, её начальник. В подвалах Тайной канцелярии размещались пыточные камеры.

    Всё-таки странно играет судьба людьми. Почти на том месте, где пытали Емельяна Пугачёва, и возможно, сидел Николай Новиков, теперь стоит здание КГБ, тоже своего рода Тайная канцелярия…

    Кирилл Иванович смотрел на людей, толкущихся у «Детского мира», на метро, глотающее в своё подземное чрево людей и выплёвывающее их из него, на машины, троллейбусы и автобусы, пересекающие площадь с проспекта Маркса на улицу Дзержинского, на Кировскую, на Новую Площадь и в обратном направлении.

    Оттолкнувшись от подоконника, Кирилл Иванович вернулся к столу, взял, лежавшую на углу серовато-голубую подвыцветшую и запылившуюся папку – дело, которое двадцать семь лет назад вёл капитан СМЕРШа Струков, дело изменницы Родины, сотрудничавшей с гитлеровцами, Надежды Владимировны Лядовой. Открыв, заложенную  карандашом страницу, он перечитал исписанный мелким аккуратным почерком пожелтевший лист бумаги – автобиографию предательницы.

    «Я родилась в 1890 году в г. Арбенине в семье князя Владимира Николаевича Арбенина. (…) В 1902 году отец определил меня в Смольный институт. (…) В 908 году я вышла замуж за офицера Преображенского полка Георгия Кирилловича Лядова и в 910 родила сына, которого мы назвали Иваном. (…)  В 1918 году муж отбыл на Юг, к Корнилову, а я вернулась к отцу в Арбенин. Там, полагая, что муж погиб, вышла замуж за партийца Фёдора Петровича Мошина, назначенного директором Арбенинского лесокомбината. В 937 г. Мошин был арестован НКВД. (…) С мужем Георгием Кирилловичем Лядовым я встретилась случайно в 937 году. Он скрывался в Москве под личиной дворника Ивана Тимофеевича ***кова… (…) В 942 году по заданию оберштурмбанфюрера Миллера я была заброшена в Москву специально для встречи с мужем, чтобы завербовать его, но Георгий Кириллович отказался сотрудничать с немцами. Следуя приказу Миллера, я отравила его»…

      Фамилия, под которой скрывался бывший белогвардейский полковник Лядов, не случайно была залита кляксой. Эту кляксу поставил сам Кирилл Иванович в том сорок четвёртом году, поняв, что его отец, дворник Иван Тимофеевич Струков и бывший полковник Георгий Кириллович Лядов – одно лицо.

    Открытие не обрадовало капитана-смершевца Струкова. Такое родство грозило ему многими неприятностями. К счастью, то, что Лядова призналась в отравлении мужа, избавляло смершевцев от поисков дворника. И без него дел у них было много. Трибунал тоже обошёл вниманием залитую чернилами фамилию мёртвого белогвардейского полковника. Так он узнал подлинное прошлое своего отца. Но мог ли он тогда предположить, что спустя семнадцать лет, в шестьдесят первом году он встретится со сводным братом Иваном Георгиевичем?

    Кирилл Иванович усмехнулся: где бы обняться, расцеловаться с братом, раздавить с ним пузырёк, а ему пришлось допрашивать его, как врага, предавшего Родину. А ведь оба они были похожи на отца и чем-то схожи между собой. В них текла одна кровь…

    Не без причины он вспомнил и мать, и сына Лядовых, и отца. Неделю Эрика познакомила его со своим женихом. Каково было его удивление, когда он услышал фамилию жениха – Арбенин, и узнал, что родился он в городе Арбенине и что назвали его Владимиром в честь деда, Владимира Николаевича. Выходит, что Надежда Владимировна – его тётка, а Иван Георгиевич Лядов – двоюродный брат. Вот уж действительно тесен мир.

                УЛЬЯНА   МИРАНОВИЧ

    Ульяна бежала по длинному коридору метро. Одетая так, как одеваются только на торжества, в туфлях на высоких каблуках, пахнущая французским парфюмом, она бежала, провожаемая глазами тоже куда-то несущихся людей. Она слегка задыхалась от бега. Щёки её разрумянились. Кто-то узнавал в ней взбалмошную девчонку из недавней кинокомедии и в изумлении даже указывал пальцем на неё, словно она только что выскочила из экрана. Но ей, было сейчас не до зрителей. Её бесила утренняя толчея. За последние два года, как Георгий помог ей без очереди приобрести «москвич», она отвыкла от метро, от автобусов и троллейбусов. И надо же, тогда, когда её подпирает время, «москвич» вдруг закапризничал.

    Наконец, толкнув стеклянную дверь, Ульяна выскочила на площадь, запруженную народом.

    Она успела. Вот показался электровоз. Мимо проплыли вагоны – багажный, почтовый, первый, второй…  Она почти угадала. Напротив неё остановился вагон № 5, а ей нужен седьмой, купейный, мягкий. В плацкартных отец не любит ездить. Он вообще в последние годы избегал поездок. На этот раз его сесть в поезд принудили обстоятельства – свадьба  сына Владимира. Ульяне за шесть лет так и не довелось его увидеть. Их приезды в Арбенин к отцу не совпадали.

    Первым Ульяна увидела отца. Он по-прежнему был прям и выделялся среди окружающих его людей гордой осанкой – не сломили его полтора десятилетия, проведённые в заключении. Мама была с ним рядом. Она казалась маленькой рядом с отцом – едва доставала ему до плеча.

    Ульяна подбежала к ним – первые объятия, первые поцелуи, первые вопросы:
   – Как доехали?.. 
   – Как ты?…
    Первые ответы:
   – Доехали с ветерком…
   – У меня всё нормально…

    Выстояв очередь на такси, Ульяна повезла родителей на свою квартиру. Квартира была кооперативной. Ульяна выложила за неё немалую сумму денег, но и за большие деньги она не смогла бы купить её, если бы не Георгий.
 
    Квартира была ещё не обставлена. В комнате, которую она предназначила для спальни, стояла широкая кровать, названная Георгием сексодромом, и туалетный столик с зеркалом почти под самый потолок, а в гостиной – раскладной диван, обеденный стол и книжный шкаф.

   – Только-только обустраиваюсь, – сказала Ульяна.   
   – Неплохая квартирка, – похвалил Николай Владимирович её апартаменты. – А мебель – дело наживное.
   – Теперь тебе и замуж можно, – сказала мама. – Пора нам с отцом подарить внуков. Бери пример с Данилы. Его Марина уже второго парня родила…
   – Поздравляю, – сказала Ульяна. – Замуж выйти нетрудно, трудно, мама, найти хорошего мужа. Измельчали мужики…

    …Она могла бы рассказать родителям про Георгия, с которым, сказали бы досужие бабёнки, она «путается» четвёртый год и за которого она вышла бы замуж. Но у того есть жена, есть трое детей и бросать он их не собирается.
    В 67-м году шли натурные съёмки очередного несколькосерийного шедевра корифея советского киноискусства Игнатия Лавровича Г.

    В один из съёмочных дней на площадку приехал Георгий. Тогда он был вторым секретарём обкома. После съёмок, он предложил Игнатию Лавровичу и нескольким актёрам отметить знакомство в ресторане.

    В салоне чёрной «Волги», кроме Георгия и Игнатия Лавровича вместились ещё трое. Среди них и Ульяна.

    Георгий привёз их не в ресторан, а на обкомовскую дачу.

    Они сидели в гостиной за роскошным столом, где не было только птичьего молока. Ульяне вспомнились слова песенки:

                – Мы поехали за город,
                А за городом – дожди,
                А за городом – заборы,
                За заборами – вожди.
                Там трава несмятая,
                Дышится легко.
                Там конфеты мятные,
                Птичье молоко…

    Актёрская братия во главе с Игнатием Лавровичем навалились на шотландское виски, а Ульяна предпочла лёгонькое итальянское вино. Часам к десяти вечера Игнатий Лаврович и двое знаменитых актёров уже не вязали лыка.

    По приказу Георгия дюжие парни с военной выправкой увели гостей отсыпаться.

    У Ульяны тоже кружилась голова, хотелось петь и танцевать под музыку, что тихо исторгал магнитофон неизвестной ей марки. Появившаяся красивая официантка принесла на подносе никелированное ведёрко, где в искрящихся в электрическом свете кубиках льда стояла бутылка шампанского.

   – Французское, известное на весь мир, – пояснил Георгий Ульяне. – Мадам Клико.

    Он сам открыл бутылку и налил в бокалы. Шампанское пенилось и стреляло сотнями пузырьков. Георгий не предложил, а распорядился – таков его был тон:
   – А сейчас мы с тобой выпьем на брудершафт.

    После он отставил свой бокал, взял из рук Ульяны её бокал и тоже поставил на стол, и поцеловал её. Едва соединились их губы, смоченные шампанским, едва его язык, раздвинул её губы и зубы и проник ей в рот и пощекотал нёбо, у неё забилось сердце.

    Георгий положил руку Ульяне на бедро, чуть выше колена и требовательно сжал его. По всему её телу пронёсся электрический разряд и вызвал мучительно-сладкие спазмы мышц влагалища и обильное истечение влаги. Но Георгий не спешил. Он продолжал ласкать её, обследуя интимные уголки её тела. И только когда Ульяна уже была в изнеможении, он под руку повёл её на второй этаж мимо бугаёв-охранников в штатском, мимо красивой официантки со стеклянными глазами.

    Первым душ принял Георгий, она – после него. На вешалке Ульяну ждал новенький махровый халат и тапочки. Она надела их и вошла в спальню. Георгий уже лежал на кровати, по пояс прикрытый белоснежной простынёй. Ульяна подошла к краю кровати и сбросила с плеч халат…

    Его бархатные руки приняли её. Она погрузилась в его могучие нежные объятия, а он – в неё…

    …Она вознеслась на вершину блаженства и за ночь кончила бессчётное число раз. Под утро они лежали на мокрых от их пота простынях, обессиленные, но продолжающие пылать сладострастьем…

    …Утром красивая официантка со стеклянными глазами к ним в спальню вкатила столик с завтраком: душистым кофе, тостами и апельсиновым соком.

    Потом за Ульяной не раз ещё приезжала чёрная «волга» с молчаливым шофёром, увозившим её на обкомовскую дачу.

    …Через год Георгий появился в Москве и разыскал её. Он был переведён в аппарат ЦК КПСС на высокую должность.

    В Подмосковье у него была дача положенная ему по чину. На ней они и встречались, хотя Ульяна уже понимала, что ей не светит стать женой Георгия, что он не намерен был разводиться со своей Тамарой, родившей ему трёх сыновей.

    Но зато Георгий помог ей достать «москвич», минуя длиннющую очередь, что было невероятным сделать в Москве. И кооперативная квартира в доме работников ЦК КПСС в центре Москвы его же рук дело, и гараж по соседству с домом. Теперь они зачастую встречались здесь.

   – И дорого тебе встала эта квартира? – поинтересовалась мама.   
   – Не дороже денег. Труднее было заполучить её, – ответила Ульяна. – Но мне удалось… Я рада, что теперь могу принимать вас.
   – А Володя до сих пор живёт в общежитии, – вздохнув, сказал Николай Владимирович. – У них, в здравоохранении, с квартирами напряжёнка…
   – Куда же он приведёт свою жену? – спросила его Ульяна.

                ИЗ   ДНЕВНИКА   ТАСИ   ШАРОВОЙ

    «25 июня 1971 г. Вчера я вернулась из Москвы. Свадьба Володи и Эрики прошла хорошо. Я приехала к Володе 20 июня, чтобы чем-то помочь ему, в чём-то поддержать. Остановилась у него. У него была комната в общежитии. После свадьбы он должен был переехать к Эрике. У её отца трёхкомнатная квартира. Жить в доме жены не самый лучший вариант для молодого мужа, но, к счастью, отец Эрики не женат. Он давно развёлся с матерью Эрики. Так что Володе не придётся терпеть тёщино тиранство.

    Свадьба состоялась в субботу, 22-го, в ресторане, в небольшом банкетном зале. Приглашённых было немного: родители и самые близкие друзья жениха и невесты. Был на свадьбе и Коля. Его усадили рядом по правую руку от Володи, а меня рядом с ним. Между мною и Его благоверной села их дочь Ульяна, актриса. В жизни она, пожалуй, красивее, чем на экране. У неё и у Володи что-то есть общее, родственное, полученное от Коли. Возможно, поэтому у меня не возникло к ней никакого негативного чувства. За всю свадьбу мы с Колей обменялись только несколькими обязательными и дежурными фразами. У Кирилла та же ситуация. Его жена села рядом с Эрикой, а далее – Кирилл. Антипатия между Кириллом и его бывшей супругой выраженная. У нас с Колей этого нет. Я не могла даже подумать, что мне будет приятно сидеть с ним, ухаживать за ним, подкладывать ему в тарелку закуску под ревнивыми взглядами Анны. А Он мне наливал в мою рюмку вино. Внешне наше поведение выглядело весьма благопристойно.

    После свадьбы молодые отправились домой, гости разъехались тоже. Кирилл предложил мне поехать с ним на дачу к своему товарищу, и согласилась потому, что мне не хотелось возвращаться в опустевшую Володину комнату в общежитии, хотя он и договорился с комендантом впустить меня в неё.

    Дача была за городом. Мы подъехали на такси к воротам. Дальше нам пришлось выйти и, пройдя мимо охраны, идти до дачи пешком. Оказывается, это дачный посёлок сотрудников КГБ. В КГБ служит и Кирилл. Вот уж никогда не думала, что буду идти под ручку с важным гебистом, ставшим мне родственником.

    Мы подошли к одноэтажному дому, окрашенному в светло-жёлтый цвет. Кирилл открыл дверь.

    Мы расположились в гостиной. Кирилл выставил из холодильника на стол тарелки с уже приготовленными закусками и вино. Мы пили вкусное вино и разговаривали. Он рассказал мне о своей жизни. О том, как воевал, о СМЕРШе, в котором служил, о том, как женился на эстонке и что из этого вышло, о том, как он жил с Эрикой, с двенадцати лет ставшей хозяйкой в его доме. Я рассказала о себе, о Нём, о том, как в одиночку тянула сына. А закончилось тем, что Кирилл поцеловал меня. Точнее, с этого всё началось. Разве я могла подумать, что я, пятидесятилетняя баба, умудрённая жизненным опытом, могу сойти с ума, словно восемнадцатилетняя девчонка и без рассуждений лечь в постель к мужчине, свату, в первый же день нашего знакомства?  Видимо, оголодала баба за пять лет, что не спала с мужчиной, пока ухаживала за парализованным супругом.

    На следующий день Кирилл проводил меня на поезд и просил не забывать его.
   – Думаю, Тася, что у нас с тобой может что-то получиться, – сказал он. – Ты мне очень понравилась…
    Я поцеловала его, ответила:
   – Подумаю.

    Я сказала так, хотя мне хотелось задушить его в своих объятиях и никуда не уезжать.

   – Приезжай ко мне, если надумаешь – сказала я. – У меня квартира. Я живу в ней одна…
   – Раз пригласила, приеду, – сказал он. – Жди.
    Что ж, буду ждать его…

Конец шестой части.