Воруйте, но не больше двадцати килограммов!
Сейчас, когда уже довольно большой промежуток времени отделяет нас от последних дней советского быта, порой с улыбкой вспоминаешь майские и ноябрьские парады с плакатами "Вперёд к коммунизму!", «Слава КПСС!", "Наше дело правое, мы - победим!". Были плакаты, было вещание, но у народа не осталось веры, и он не знал, куда ведет коммунизм, но предполагал, что катится в бездонную пропасть, но отнюдь не в капиталистическую бездну.
Это мы сегодня уже не удивляемся, что живем в условиях бандитско-феодального капитализма, но тогда никто и представить не мог, что вскоре за коммунистическими плакатами придут Жириновские и Абрамовичи, Мавроди и Чубайсы. Восьмидесятые годы двадцатого столетия были годами стабильности строя, и только со смертью Брежнева начались первые брожения и первые попытки или укрепить или уничтожить существующие порядки.
Помню, как в начале восьмидесятых поехал к зубному врачу но так как я страшно боялся врачебных манипуляций дантиста, выпил с утра триста граммов довольно крепкой чачи, и в душе даже появился интерес к походу в поликлинику. Сижу уже в кресле с воинственным видом, даже помню слова молодой симпатичной зубоврачебной мадонны:
-Ваши десны не подходят вашей внешности,- а это означало, что миловидная врачиха начала усиленно дробить налет на моих зубах, что мне даже нравилось, ибо восьмидесятиградусная чача не только сохраняла моё радужное настроение, но убивала и мою трусость.
И в это время в дверь постучали...К моему удивлению у дверей я увидел помощника первого секретаря горкома Хлхатьян Гехецик, которая, вероятней всего, пришла в поликлинику в поисках меня. Я изумился такому горкомовскому рвению, но больше всего её словам, сказанным в таком тоне, как будто она не видела женщину-врача:
- Араик, здравствуй, оставь все дела, сейчас поедешь со мной к Донаре Асканазовне (1 секретарь горкома), там неправильно перевели текст на 50 страницах, которые нужно срочно до завтрашнего дня направить в ЦК Компартии в Москву, надежда только на тебя,- сказав это, она дружески подмигнула мне и вышла в фойе.
Миловидная же дантистка, которой не понравилось вмешательство в её дела, шепотом сказала мне:
- Не соглашайся, они, партийные крысы, хотят всех использовать задарма,-но я ей ответил также шепотом:
- Не могу отказаться, отец обидится, но завтра с утра буду у вас,- а дело было в том, что эта Гехецик была лучшей ученицей отца, и он порекомендовал Донаре сделать её своей помощницей.
Через десять минут я был в кабинете у Донары Асканазовны, она мне и говорит:
- Ну, раз ты - сын нашего Геворга, значит, пошел в отца и по глазам чувствую ум. Араик, исправишь переводы в течение суток, а завтра с утра получишь две путевки в любое место, куда твоё сердце захочет, только материалы никуда не выносить, из помещения не выходить, а каждые три часа тебе подготовят стол, ешь, пей самое лучшее,- и она доверительно, но в то же время с номенклатурной важностью улыбнулась мне.
Такие условия меня устраивали, тем более, что я должен был не переводить текст, а переправлять, плюс к тому же меня освобождали на целых три дня от изнурительных занятий в школе, и я мог это время проводить с моей любимицей Анушик, повести её с женой в городской парк, где ей нравилось кататься на разных аттракционах.
Но тут позвонили Донаре, и она после разговора обратилась ко мне:
- Араик, сейчас я выделю тебе машину, поедешь на мясокомбинат, заберешь материалы у директора мясокомбината, срочно вернешься и примешься за работу.
Ленинаканский мясокомбинат был тогда чуть ли не лучшим по всему Закавказью, ибо Ленинакан находился всего в 3-4 километрах от турецкой границы, а оттуда поступало огромное количество крупного рогатого скота по очень дешевой цене, но турки требовали шкуру обратно. Когда мне нужно было ехать в Ереван по делам, в подпольных цехах я всегда доставал высококачественную копченую колбасу по 5-6 рублей за палку, а в Ереване они котировались очень высоко.
Приезжаю. Меня предупреждают, что директор Джулик на собрании, но так как я приехал от первого секретаря горкома, меня провожают в зал, на арене которого выступает крупная осанистая женщина, крепко сбитая, настоящая кулак-баба. Это и есть знаменитая Джулик, кого и боятся и одновременно любят почти все работники мясокомбината.
В зале сидят где-то около ста пятидесяти-двухсот мясников, и внимательно следят за словами этой грандиозной женщины. Не верю своим советским ушам, но вот о чем говорит генеральный директор советского мясокомбината:
- Внимательно слушайте меня, мерзавцы, непутевые и жадные буйволы! При выходе с работы я не знаю, куда вы суете ворованное мясо: то ли обвязываете его вокруг своего пуза, то ли кладете в трусы или наматываете ещё куда-то, но если при выходе вас проверят и взвесят краденое, то знайте, если оно будет меньше двадцати килограммов, идите, живите! Но если мяса будет хоть на один грамм больше, обещаю – или заплатите штраф в семь тысяч рублей или загремите в камеру на семь лет,- потом она с горечью вздохнула и произнесла заключительную часть, - ну что, согласны, подлецы?
В зале поднялся гул одобрения, даже слышались восклицания:
- Согласны, Джулик! Молодец, Джулик!
Собрание было завершено, тут же я получил материалы у этой легендарной женщины, а при выходе из её кабинета, мне тут же поднесли три палки самой высококачественной колбасы, а Джулик хлопнула мне по плечу и сказала:
- В доме пригодится, гости, мости и так далее…
Я поблагодарил её, а затем целую ночь, сидя в кабинете у Донары, переправлял тексты. Каждые три часа мне накрывали шикарный стол, а утром на журнальном столике появились две путевки в Джермук. И когда я на рассвете полусонный и усталый возвращался домой, в моих ушах звенел звучный голос Джулик: «Воруйте на здоровье, но не больше двадцати килограммов!»