ДЕВОЧКА В КРАСНОРМ САРАФАНЕ
Лет десять мне было.
Отец собрался обновить межевой плетень. Дело нехитрое. Краснотал за селом, его можно задарма по пескам нарубить. А на заготовку кольев предстояло выправить билет у лесного объездчика Короткова.
Жил он в рабочем лесхозовском посёлке. Езды до него, если на лошадке туда да обратно, полдня уйдёт
Отец решил и меня взять с собой.
На конном дворе обротали кобылу, заложили в телегу, набили по самые грядушки свежескошенной травой и поехали.
День обещал быть жарким. С утра начало морить, и над полевой гранью среди хлебов играло призрачное марево.
В лесу от настоя цветов и травяных испарений было ещё душнее. Тошный дух этих испарений я чувствовал и в телеге. Он напомнил мне мёртвый запах богородской травы при гробе бабки в день её похорон.
Я сидел сбоку, болтал босыми ногами и морщил нос, крепясь, чтоб не расчихаться от дорожной пыли.
Сухолядая, рыжая кобыла на длинных рысистых ногах весело и звучно шлепала широко разношенными копытами о слегка затравевшую дорогу.
Отец, правя лошадью, держал вожжи простреленной рукой, петлей захлестнув их на своей бесчувственно восковой кисти.
Рыжуха, привычная к своему делу бежала без особых понуканий. Однако отец время от времени понукал её, скорее для порядка:
- Ну, трусись у меня! Совсем завяла, японец!
Его покрикивания вызывали лишь усмешку. Какой же японец, эта старая колхозная Рыжуха? Но у отца, за что ни возьмётся, всё японец. Это у него что-то вроде ругательства.
Я бесцельно смотрел на переднее колесо телеги, как дорожный песок, подхваченный её накатанной до блеска железной шиной, сыпучей полоской стекает обратно на дорогу.
Было хорошо, и я рассеянно улыбался.
Проехали Местное Болото, миновали урочище Горелый Пенёк, добрались до некогда знаменитой Рюмы.
Лес я знал, как свои пять пальцев. В войну он был и нашем кормильцем и забавой. И мы, деревенские мальчишески, за те военные годы излазили его вдоль и поперёк.
Рюма, породившая немало местных преданий, давно не выглядела той глухой и тёмной урёмой, про которую были наслышаны от своих бабок.
Болтали, что в старину здесь неисчислимыми выводками плодились волки. А лихие люди устраивали земляных схроны в его тёмных дебрях и ночами выходили на Большак пограбить подгулявших купцов, возвращавшихся с веселых праздничных ярмарок.
А вот и сам Большак, широкая грунтовая дорога, убегающая в далёкие оренбургские степи, места былой пугачёвской славы. Он проходит по самому гребню лесного увала, с которого открываются необъятные виды лесного раздолья.
Весь южный склон, плавающий в лазоревой дымке, был изукрашен цветами некошеных полян, округлых осиновых колков, березовых перелесков и тёмных липняков, изрезанных тонкими линиями квартальных просек, провалами оврагов и глубоких котловин.
И над всем этим живым и величественным разливом природы с голубыми, розовыми, желтыми красками в обрамлении неоглядного зеленого киота сплошных лесов висело чистое горячее небо с одиноко плавающим коршуном. С земли казалось, что он уснул, и держит его в высоте лишь плотно спрессованный жаркий воздух, в котором не было ничего лишнего, кроме тонкого зуденья мошкары да сухого потрескивания кузнечиков в траве.
У меня радостно колыхнулось сердце при виде этой раздольной необъятности. Даже влага выступила на глазах.
Я тогда не думал, не знал, не понимал, не чувствовал, что такое Родина. А здесь она сама открылась мне.
Весь этот величественный простор в конце далекого спуска венчала пологая, покрытая лесом гора. На её вершинке в зелёно-золотистом свечении мерцала деревянная дозорная вышка. Отсюда с увала она выглядела игрушечной и походила на этажерку...
Под уклон телега загремела веселее, тряско подскакивая на рытвинах и кочках.
По обочинам с обеих сторон замелькали частые осинники, увитые хмелем, густые заросли торна, кустики дикого миндаля, обожженного солнцем, и чилижника.
Среди придорожных полян в густой траве соблазнительно засверкали рубиновой россыпью ягоды перезревшей земляники.
Лопушистые купыри высотою в пояс вразброс торчали между мелких кустиков вишен.
А сколько цветов! И приманчивые тонконогие колокольчики с матово-голубыми головками перистых цветов. И крупные ромашки вперемешку с кипенью белых кашек нетронутыми зарослями вставали сплошняком. На цветах дремали нарядные бабочки, сонные бражники с черно-огненными крыльями и сонные блестящие жуки.
И весь дальнейший путь нас сопровождали медовые запахи подмаренника.
Изволок пролетели быстро. Лошадь бежала с весёлым фырканьем.
Выскочили на широко открытую поляну, и вновь в сплошных ромашках. И здесь будто натянутой струной ударило по сердцу. Из ближней рощицы донёсся удивительно тонкий нежный голосок:
Перевоз Дуня-я держа-а-ла-а, держа-а-ла-а, держа-а-ла-а,
Перевозчика-а наняла-а, наняла-а, наняла-а…
Это было так неожиданно, лес, поляна в ромашках, чистое небо, тишь. И этот почти детский голос из темный чащи! Отец и я, и даже лошадь одновременно вскинули головы и напряглись.
Рыжуха замедлила шаг, подняла торчком уши и остановилась настороженно косясь на ближний перелесок из смешенных дерев.
Из его глубины доносилась не только песня, но и звуки ботала. И пока мы пребывали в недоумённой растерянности, из-за дерев показалась пузатая, пестрая корова с боталом на шее.
Увидев нас, она вытянула шею и призывно замычала.
Вслед за коровой вышла девочка примерно моего возраста в красном сарафане, с венком из лесных ромашек на светлой, льняной головке и с хворостиной в руке.
Она испуганно вздрогнула, увидев нас, и словно бы захлебнулась, на полуслове оборвав своё пенье. И в долгом смущении принялась разглядывать и телегу, и нас с отцом большими удивленными глазами.
Мне показалось, что смотрит на меня. Я стыдливо подобрал свои босые в бесчисленных ссадинах и цыпках ноги и спрятал их под днище телеги.
Девочка, словно бы окаменела. Не пошевелилась она даже после того, как отец вожжами тронул лошадь, и всё заворожено продолжала смотреть.
Рыжуха очнулась от своей лошадиный заворожённости, дернула повозку так, что у меня откинулась в сторону голова, и мы поехали.
Телега вкатилась в прохладу высоченных осокорей, и я ещё раз оглянулся на въезде под ажурные своды причудливо переплетенных над нами ветвей. И вновь увидел, как ярко полыхнул под солнцем огненно-красный сарафан. Увидел изумленно застывшую фигурку хрупкой девочки с хворостиной в руке, её личико в невинном испуге и большие широко открытые голубые глаза.
Многие реки воды утекли с тех пор, целая жизнь прошла, а вот помнится.
Дорога помнится, удушливо жаркий день, поляна в ромашках. И девочка в красном сарафане, её большие удивленные глаза.
И пение её запомнилось.
Многое забылось, а это помнится…