Италия простилась с Феллини немножко по-театральному: гроб стоял на фоне задника в виде неба и облаков, а осеняли его карабинеры в этой чуть цирковой форме, которая у нашего, во всяком случае, зрителя навек ассоциируется с Пиноккио и чем-то зловеще веселым. Что ж, Феллини сказку свою творил. Ничего более антисказочного, чем кинематограф Алексея Германа-старшего, представить себе невозможно. Потому что всю жизнь он воевал не с мифом нашего предыдущего режима, как диссиденты, и тем паче не защищал этот миф — он просто почувствовал, что время мифа прошло, и сбросил бремя мифа с себя. И делал, все, чтобы зритель сделал то же самое. Отсюда эта одержимость правдой плотской, физиологической, отвратительной и трагической.
Для меня самым сильным впечатлением стали его «Мой друг Иван Лапшин» и «Хрусталев, машину!» Причем, сдается мне, это как бы один фильм, дилогия о трагедии страны в 30 — 50-е гг., о трагедии даже не сталинизма самого по себе (сталинизм — лишь конкретная историческая форма), а о беде России, которая ей на роду написана, то есть, неизбежна, и которая повторяется с ней и в ней с настойчивейшей периодичностью, как заклятье. В фильмах о войне Герман, по его словам, призывал пожалеть простого русского человека. В этих же «мирных» картинах он, «посверкивая циркулем железным», замкнул русского человека в такой непреодолимый круг судьбы, что после них остается сделаться кротким, как все понявший, со всем простившийся человек.
В его фильмах, а в «Лапшине» особенно, поражает абсолютная безбытность. Кажется, герои ленты живут на жердочках, на какой-то этажерке, выставленной посреди бескрайней степи. Топос дома возникает в самом конце, и этот дом — бандитская «малина», из которой «менты» выкуривают, выжигают все это бандюковое отребье. Но черт подери, торжествующий вроде в финале порядок с милиционерами выглядит пикником на уже отрытых могилах.
Во втором фильме, «Хрусталев, машину!», дом вроде есть, он построен эпохой, но это бескрайняя, лабиринтообразная, на табор похожая генеральская квартира, в которой по тем временам имеется все кроме покоя, уюта и того, что принято считать принадлежностью, главным свойством семейного гнезда. Гнезда упразднены. «Хрусталев, машину!» — это образ бескрайнего пространства, это страна, пространством своим подавившаяся, захлебнувшаяся, вечно мчащаяся к несбыточной цели. И только главный герой осознает, что мчаться-то бессмысленно, что все это — бег белки в колесе. И он, изнасилованный и раненый, и прощенный и вновь вознесенный, вырывается из этого колеса в никуда, в бомжи. Едущий на дрезине, что ли, с освобожденными лагерниками экс-генерал ставит на лысину себе стакан с какой-то градусной дешевенькой дрянью и замирает. Новая остановка в пути? Но куда она развернется, в какое неизбежное на Руси неожиданное, но всегда трагическое ведь пространство? Таких рифм в обеих лентах, уверен, наберется просто демонстративно много.
Они, возможно, и ненарочны: Герман остается во власти определенного круга тем и образов, смысловых лейтмотивов — того, что мы высокопарно именуем «планетой» данного гения.
Алексей Герман ушел, но жизнь, о которой он сказал нам так много неутешительного, поставила не точку, а запятую. Мы с нетерпением ждем его «Трудно быть богом» — ждем как обобщения уже не о судьбе России, а о судьбе человечества, почему и взята за основу фантастика.
Герман удивительным образом совпадает и не совпадает с нашим временем, которое, отвергнув миф безбытного героического и трагического существования советской утопии, всем сердцем прильнуло к, быть может, такому же несбыточному идеалу частной уютной жизни, когда каждый строит свой дом, а не казарму-общагу, когда никто не хочет возводить на месте общего барака всеобщий храм, ибо годы неизбежно превратят его в новый жуткий барак.
Но Алексею Герману, кажется, были бесконечно чужды буржуазные идеалы, как и он оказался чужд буржуазному зрителю — отсюда и неожиданный провал его «Хрусталева» в Каннах. Да и у нас восторгами «масс» его творчество уж никак не отмечено. Массовый зритель, пожалуй, активно его не принимает (особенно две последние ленты): не только не понимает его языка, но и чует нечто тревожащее, враждебное. Наш-то зритель уж точно и опасается, потому как зарекаться от повторения того, о чем Герман рассказывает, лично для себя никто на Руси не может.
Нет, я не уверен, что А. Герман — режиссер «завтрашнего кино», как написал о нем Андрей Плахов. И завтра, и послезавтра люди не откажутся от удобных им мифов. И чем больше будет испытаний, тем гуще станут утешающие и возвышающие нас многочисленные обманы — просто форму изменят, сделаются внешне правдоподобнее или, наоборот, изощрятся до полнейшей грезы. Важно, что Герман останется, как все подлинное в искусстве. Останется как художник в общем-то для немногих. Но все остальные — «творцы», в первую очередь — будут вынуждены считаться с его присутствием.
24.02.2013
© — Copyright Валерий Бондаренко