В середине ноября сильно похолодало. Ночью подмораживало и дул сильный ветер, выдувал тепло из бригадного домика. Художник сошелся с какой-то вдовой и больше пропадал на хуторе, оставив порученное ему тракторное имущество на попечение паши. Два раза в неделю он приходил, чтобы предоставить напарнику выходной – возможность пополнить запасы продуктов, поменять книгу в библиотеке, навестить Катюшу.
Паша не протестовал. Этих двух свободных дней ему хватало, в остальные дни все равно он сидел бы в бригаде. Днем он заготавливал впрок дров, а потом сидел против топки на месте художника, подкладывал и читал, и время пролетало незаметно.
Холодно и жутко становилось с наступлением темноты, особенно, когда перетухала печка. Единственная лампочка висела высоко над столом, и ее тусклый свет быстро утомлял глаза. К тому же, около стола было холодно, и он, отложив книгу, не гася свет, уходил в другую комнату, ложился на нары спиной к грубее и, укрывшись пальто и фуфайкой, лежал в ожидании, когда сон освободит его от томивших его мыслей, даст успокоение.
За окном ветер завывал в проводах, как хор пьяных баб. Он прислушивался к нему и думал, что впереди зима, самое мало – три месяца такой жизни. Сознание бессмысленности, отсутствие какой-либо разумной необходимости его пребывания здесь, вызывало уверенность, что положение это временное, что в любое время он может уйти, уехать отсюда. Но куда?
Он мог бы попроситься к кому-нибудь на квартиру. Он знал одиноких стариков, которые, как он думал, с радостью приняли бы его. Но что изменилось бы? Он так же приходил бы сюда, потому что зимой навряд ли ему дали какую-нибудь другую работу. Только что получил бы возможность время от времени спать в тепле, в человеческих условиях. Это не выход.
Его тянуло в город, к людям. Привыкший с детства постоянно находиться среди людей, он не мог себя представить долго в таком положении. Его тяготило одиночество. Он представлял, как устроится на стройку, будет жить в общежитии, спать на чистой постели в тепле, питаться в столовой, а по воскресеньям ходить в кино. Может, снова займется спортом.
Все мысли его были в городе, и единственное, что его удерживало – Катюша, жалость к ней. Он был уверен в душе, что и ей, как и ему невыносима эта жизнь, и ей, как и ему жутко по ночам одной в ее домике на краю хутора. Что она тоже, так как он, лежит в темноте в своей постели, прислушивается к завыванию ветра за окном, и с тоской думает о том, как вырваться отсюда. Может, она принимает Калмыкова от невыносимой тоски одиночества.
В одно из своих посещений, Павел, было, заговорил об этом. Они, как обычно, сидели молча, и Паша вдруг спросил:
- Может, уедем отсюда в город?
Катюша помолчала и ответила вопросом:
- Кто нас там ждет?
- Ну а здесь нас кто держит?
Она ни чего не ответила, и Паша понял. И все же продолжал жить здесь, в бригадном домике, топить печку, словно чего-то ожидая. И он дождался.
В начале декабря заявился после нескольких дней отсутствия художник, как всегда навеселе, и с запасной бутылкой плодово-ягодного вина. Присел на свое излюбленное место перед печкой, и прежде, чем откупорить бутылку, он сидел, грел руки, протянув их к топке, вдруг спросил Пашу:
- Ты заведующего овцефермой Калмыкова знаешь? Я его не знаю. Может и видел когда, но не знал, что он Калмыков. Сейчас о нем в хуторе только и разговору. Отмочил номер. Напился пьяный, пришел домой, жены нет, одна дочь – девчонке лет четырнадцать. Он ее сгреб – и на кровать. Девчонка в крик. А жена была у соседки, стояли возле дома – болтали. Услышали крик, заходят в дом и видят такую картину. Жена хватает его за ногу, хочет стащить его, он пнул ее ногой в живот, а она беременная. Упала на пол – стонет, соседка в крик. Он хоть и пьяный, сообразил, что дело плохо. Побежал в контору к председателю. Хорошо, как раз у конторы стояла колхозная полуторка на ходу. Отвезли ее в больницу. Выкидыш. Врач дал заключение: от ушиба. Говорят, уже следователь был. В общем, верную десятку заработал мужик.
Выслушав его, Паша тут же отправился к Катюше. Когда он вошел, она сидела на скамейке за столом и смотрела в окно. Она видела его, когда он подходил, и не повернула даже головы. Не раздеваясь, он сел на край скамейки, и помолчав с минуту, сказал:
- Давай уедем.
- Уедем, - ответила она.
В тот же день они пошли к председателю колхоза. Павел опасался, что будут осложнения. Он слыхал, что из колхоза трудно уйти. Собственно, не за себя опасался. За себя он был спокоен. Его трудовая книжка, полученная еще до армии, была при нем, паспорт тоже. А Катюша проработала в колхозе несколько лет.
Но оказалось и с ней очень просто. Председатель объяснил, что формально они даже не являются колхозниками, поскольку в колхоз принимают на общем собрании после подачи заявления. Ни заявления, ни собрания не было, так что они свободны поступать так, как им заблагорассудится – никто их держать не собирается. И колхоз с ними рассчитался сполна, так что и тут в порядке.
- У нас таких как вы, временных перебывало, - заметил он в заключение пренебрежительно.
Бригадир узнав, что он собирается уезжать, посмотрел на него с безразличием, и спросил, усмехнувшись:
- Что, на ливерные пирожки потянуло? – имея в виду пирожки с ливером, которые в то время продавались в городе на рынке, на вокзале.
Неделя ушла на о, чтоб распродать полученное Катюшей на трудодни продукты. Павел быстро нашел покупателя на свое зерно, купил новую фуфайку. Катюша – пальто из искусственного каракуля и теплые ботики.
Уехали они на той полуторке, что отвозила жену Калмыкова в больницу. Председатель выделил ее желающим поехать в воскресенье в город на рынок. Желающих набралось полный кузов.
Шофер заехал на ферму, положил в кузов соломы, подъехал к конторе. Паша проворно заскочил первым, Катюша подала ему чемоданы, и они заняли место у кабины. Сели на свои чемоданы, поджав ноги, чтоб меньше занимать места, чтобы вместились все желающие.
Машина тронулась, поднялась из хутора и полетела по гладкой, накатанной, снежной дороге. Ровно гудит мотор, ветер бьет в спины, и они пригнулись пониже, прижались друг к другу. Поджатые ноги быстро замерзли, и Паша шевелит пальцами в сапогах, опасаясь, что отморозит. Он чувствует плотное тело Катюши, и машина мчит их все дальше и дальше. И будто видит, как стремительно уплывает в прошлое колхоз, вместе с председателем, с Калмыковым, с вечно пьяненьким художником; и он знал, что никогда уже сюда не вернется, как нельзя вернуться в свое прошлое, и тихая радость заполняет его душу.
Впереди новая жизнь. Какая она будет? Он время от времени поворачивает голову, видит закутанную в платок, склоненную голову Катюши, видит уплывающее назад заснеженное поле, пытаясь определить, долго ли еще ехать, далеко ли до города.
Но вот первые частные домики окраины, машина сбавила скорость, и Паша выпрямился. Все больше людей на улицах. Им вдруг овладело беспокойство от мысли, как поведет себя Катюша. Он хорошо помнил, как встретила она его первый раз, после той ночи. Вдруг она скажет: «Ну все, Павлик, спасибо, что помог, а теперь расстанемся. Устраивайся, как знаешь, а я – как я знаю».
Возле рынка Паша слез на одеревеневшие от неудобного сидения ноги, принял чемоданы. Помог слезть Катюше, и вопросительно неуверенно спросил:
- Может, поедем на вокзал – погреемся?
Она согласилась. Они долго ехали трамваем, и чем ближе к центру, тем больше заходило пассажиров. И вот он стоит, плотно прижавшись к ней, лицом к лицу, она отвернулась, смотрит в окно, и он мог бы прикоснуться к ее щеке губами, но ни за что бы не решился.
На вокзале они сдали вещи в камеру хранения, посидели в зале ожидания, согрелись, и Паша, повернувшись, снова неуверенно спросил:
- Поедим искать квартиру?
Катюша кивнула головой.
Они снова сели в тот же номер трамвая, и поехали в обратном направлении, сошли на остановке, где начинались частные дома, и вошли в первую боковую улочку. Подходили к калитке – стучали, и когда выходил кто-нибудь, спрашивали, не сдают ли они комнату квартирантам, а если нет, то не знают ли случайно, кто может пустить на квартиру.
Через час они уже определились с жильем. Пожилая женщина, уже на пенсии, приняв их за молодоженов, завела их в небольшую отдельную комнатку с двуспальной кроватью, и сказала:
- Вот тут вы будете жить.
Паше пришлось сделать над собой усилие, чтобы не посмотреть на Катюшу, и чтобы она не увидела, как он покраснел.
Через неделю они уже работали. Он устроился каменщиком третьего разряда в строительное управление, она – посудомойкой в столовой. Рабочий день у нее начинался позже, и приходила с работы позже, и это ее, кажется, устраивало. Пашу же, даже после первой ночи не покидало чувство неуверенности, ненадежности своего положения.
Катюша готовила, стирала, убирала в комнате – в общем, исполняла обязанности семейной женщины, но все это как-то, будто через силу, по принуждению. Он чувствовал постоянно какое-то напряжение в нем. Она почти не разговаривала с ним, и не помнил, чтобы она хоть раз улыбнулась.
А в начале марта она объявила ему, что беременна. Паша, совершенно невежественный в этом вопросе наивно спросил:
- От кого?
И снова потянулись дни томительного ожидания, как там, в колхозе, с тем же мучительным чувством, что так жить он дальше не может, что надо что-то менять. И все же продолжал жить с какой-то неясной надеждой, что все образуется, разрешится само собой. Он ходил теперь на работу не только для того, чтобы заработать денег на жизнь, но чтобы хоть на время забыться, отвлечься от угнетающих его мыслей.
Потом она пошла в декретный отпуск, и теперь, когда он приходил с работы, иногда заставал ее сидящей за шитьем. Когда пришло время рожать, он вызвал скорую, и потом нанял такси, и с цветами, чтобы не у кого не вызывать подозрений, встретил ее у дверей роддома, и принял на руки от медсестры сверток. Глянул с омерзением в красное, сморщенное личико, ожидая увидеть в нем сходство с Калмыковым. Взял, чтобы больше ни когда не прикасаться к нему.
Что это такое? Почему? Что за зверь сидит в человеке? Как может, в общем-то, не злой человек, у которого не поднимается рука лишить жизни птицу, так ненавидеть крошечное, несмышленое существо, которое не способно еще причинить ни кому зло?
Павел избегал даже смотреть в его сторону, и если тот плакал, а Катюша была во дворе, и не слышала, он высовывался из двери и звал ее с деланным спокойствием, даже злобой:
- Иди, там твой орет.
Что она пережила за это время? Но он не думал об этом. Много позже, вспоминая, он смог представить ее душевное состояние в то время.
Она не выдержала, и однажды уехала с маленьким Андрюшей. Уехала вскоре после того, как он однажды встретил на рынке знакомую женщину из полевой бригады, в которой он работал, и на его расспросы, она, в частности о Калмыкове, посмеиваясь, рассказала:
- А что ему сделается, бугаю колхозному? Жена отказалась подавать на него заявление, ну и дружки подсобили – выкрутился и на этот раз. Говорят, что будущей зимой его хотят послать на какие-то там высшие партийные курсы. Вернется, его тогда вовсе голыми руками не возьмешь.
И Паша, вернувшись домой, рассказал об этой встрече Катюше, с мстительной издевкой в голосе передал слово в слово о том, что услышал от знакомой. После возвращения Катюши с роддома, Паша все чаще стал задерживаться после работы. Он уже не отдавал Катюше всей получки, а оставлял часть денег себе и возвращался домой, если еще нельзя было сказать «пьяный», но заметно под хмельком.
Постоянным собутыльником его стал дядя Коля, каменщик их бригады, высокий сутуловатый мужик лет пятидесяти, с постоянно красным лицом убежденного пьяницы. В начале, по причине большой разницы в возрасте, он не вызывал у Паши никакого интереса. Но как-то они с ним задержались после работы, вырабатывая раствор, и, выйдя вместе на улицу, дядя Коля сказал ему:
- Ты, парень, уже столько работаешь в бригаде, и хоть бы раз угостил дядю Колю. Ты бы после первой получки должен был закатить банкет бригаде. Это не по-людски. Списывал на молодость, но ты должен исправиться. Так и быть, для начала я тебя угощу сегодня.
Он взял в ближайшем магазине бутылку вина и баночку кильки в томатном соусе. Вернулись на стройку и распили, сидя на подмостях. После этого они почти каждый день после работы распивали бутылку вина, строго соблюдая очередность.
Тот на всю жизнь запомнившийся разговор произошел после получки. Они на этот раз взяли каждый по бутылке вина, вареной колбасы, хлеба, вернулись на стройку, расстелили газету на подмостях, нарезали колбасы, хлеба, достали из тайника стакан и, откупорив, выпили для начала по полстакана.
Сначала ели молча, после второго стакана пошел разговор. Сначала о работе, о заработках, но когда допили вторую бутылку, Паша, испытывая чрезвычайное расположение к сидящему пожилому человеку, который годился ему в отцы, и, поддавшись потребности излить свою душу, поделиться с кем-нибудь своими горестями, он рассказал ему о том, что мучило его последнее время. Рассказывал с надрывом, как полагал, про себя, надлежит об этом в пьяном виде.
- Ну, понимаете, дядя Коля, не могу я его полюбить. Я слыхал, что есть люди, которые могут, а я вот не могу. Я его не то, что любить – я видеть его не могу. А когда слышу, как он ревет, мне так и хочется схватить его за шкирку, как котенка, и выбросить за дверь. Мне противно смотреть, как она с ним нянчится. Ну как бы это объяснить.… Ну как будто у нее на руках не пацан, а сам папа его, - надрывно, чуть не плача разливался Паша.
- Я тебя, парень, очень хорошо понимаю, - дядя Коля приподнялся и похлопал Пашу по плечу.
У него была неприятная манера время от времени, как бы подчеркивая особо важный момент в своем рассказе, на который следует обратить внимание собеседнику, наклоняется, приближая свое лицо к его лицу, обдавая при этом волной неистребимой смеси запахов нечищеных зубов, вина и табака. Хотелось отвернуться, но Паша, из вежливости, только затаил дыхание.
- А почему понимаю, потому что сам на своей шкуре испытал, что это такое. Вот послушай. Демобилизовался я только в сорок шестом. Уже большинство своих баб обнимали, а я еще гонялся по лесам за бендеровцами. Да у меня и некого было обнимать. Родные все погибли, а ушел на фронт неженатым. Была у меня девчонка, с которой последнее время перед войной встречался, но нечего ей не обещал. У меня до нее были, и надеялся, что и после нее, если вернусь, не одна еще будет. Я был парень хват по этой части. По улице иду с дружками – не одну не пропущу, чтобы не задеть.
Да вообще, не скрою, хулиганистый был пацан. Умудрился два раза на второй год остаться, и один раз даже со школы выгнали. Мать ходила - уговаривала директора школы. Отца у меня не было. Учителя, наверное, вздохнули, когда я ушел из школы. Поступил в ФЗО, окончил, немного поработал, а тут война. Отвоевал, вернулся и оказался один как перст. На что-то надо жить. Пришлось вспоминать, чему меня учили в ФЗО. Устроился в одно строительное управление, поселился в общежитии, но долго я в нем не жил.
Пока оформлялся – присмотрел бабенку. Секретаршу нашего начальника. Скажу тебе – женщина что надо. Задница как печка, хоть ложись, буфера, ну и все прочее…. И на лицо не дурная. Даже скажу – красивая. Но тут, как говорится, у каждого свой вкус. Между прочим, моложе меня на девять лет. Конечно, я был в ту пору видный мужчина, во цвете лет. Это я сейчас маленько скурвился, стал больше зашибать, - дядя Коля щелкнул себя по кадыку.
- Ну учти еще дефицит мужского населения. Такой секретарше, да молодого бы начальника, а наш уже на пенсию готовился уходить. Подкатил я к ней как раз на праздник. Показался ей во всей красе на параде, когда надел все свои побрякушки. Ну надо понимать, всю войну прошел - от Москвы до Берлина. Сколько у меня их набралось. Только два ордена, а медалей – вся грудь. Вот погоди – доживешь до парада – увидишь, как я надену свою праздничную форму. Что тот маршал.
Но честно тебе скажу: если б не было войны и всего прочего, при нормальной жизни, она бы меня на сто шагов к себе не подпустила. Ну кто я такой? Прошел пять классов и шестой – коридор. Простой работяга. А у нее запросы – я тебе дам. Книжки все читает. У ней этих книг – полки ломаются. В театр ей надо, музыку слушает, от которой я в две минуты засыпаю.
Первое время она меня пыталась воспитывать, подтянуть, так сказать, до своего уровня. Сяду я за стол ужинать, а она принесет книжку, и говорит: «Вот послушай – тут преинтересное место», - и начнет читать. Несколько раз она почитала, а тут я маленько был поддатый, и она только начала читать, а я ей: «Все, - говорю, - завязывай. Не в коня корм. Какое мне дело, как там сто лет назад кто-то жил, как умер. Я за пять лет успел столько повидать, столько узнать, услышать…. Столько раз видел, как умирают люди, что ни в одной книжке не прочитаешь».
Ну и отстала она от меня после этого. Каждый развлекался сам по себе. Она книжки читает, иногда в театр ходит. А я летом сижу с мужиками: во дворе «козла забиваем», или постаю около пивного ларька, обсудим, как «Спартак» сыграл.
Но в кино ходили всегда вместе. Мне нравилось летом пройтись с ней, особенно летом, вечером по улице. Так что она была женщина не маленькая, в сравнении с другими, но я ведь вон какой. Она мне головой по подбородок была. Идем, она обхватит мою руку своими руками, прижмется, и каблучками: цок-цок, цок-цок. Идут мужики на встречу со своими бабами, я на них гляжу и вижу, как они, эдак: зырк, зырк – сначала на нее, потом на меня, и снова на нее. А я в душе смеюсь, думаю: «Что, друг, завидуешь?».
Но и хозяйка была, не смотря ни на что – я тебе дам! В квартире чистота и порядок. Чтоб меня выпустила на улицу в неглаженой рубашке – ни-ни. Иду пивка попить, она глянет: «А ну, снимай рубашку – на вот чистую», - и бесполезно спорить. Что не сготовит – пальчики оближешь. Короче, баба что надо.
Но вот одно, что портило мне мою жизнь – её пацан. Маленький еще, около годика. Уже война кончилась, кому-то подмахнула. Может какой-то вернулся с фронта, пообещал жениться, да обманул, а может пацана заделал да погиб. Я не вникал, не расспрашивал. Я, конечно, виду не показывал, но в душе точно как ты рассказываешь. Иногда, в выходной и посидел бы дома, полежал бы на диване, а он тут мельтешит перед глазами, встанешь и идешь козла забивать.
Я при ней никогда и слова грубого в его адрес не сказал, но она ведь сама понимала, баба она не глупая, и, если куда надолго уходила, чтоб он мне на нервы не действовал, она его к соседке относила. Ну и соответственно настроение у нее иногда от этого – насупится и молчит дня два.
Ну и вот чем это закончилось. Как-то получил я получку.… По графику должны были выдать её в пятницу, но начальник распорядился, чтоб выдали в субботу. Понятное дело, выдали бы ее в пятницу, какая уж там работа в субботу. Ну и мужикам не плохо. Как-никак, если знаешь, что завтра вставать на работу, волей-неволей придерживаешься. А тут завтра воскресенье, гуляй казак.
Ну и перебрал я маленько. Не так чтоб чересчур, как другие, что забывают дорогу домой. Со мной никогда такого не было. Сколько не выпью, а приходил домой на своих двоих. Никогда не скандалил, не буянил. Приду, сам разденусь и спать. И на этот раз завалился я спать, а когда проснулся, хоть дело и зимнее, дни короткие, а уже на улице день.
Лежу, в квартире тишина. Думаю, где это она может быть. И вспомнил, что еще среди недели говорила, что в воскресенье с получки поедет на толкучку, что-то там из тряпок собиралась поискать. Вспомнил я это, и как-то легче на душе стало. Знаю, что дуться будет и молчать. Поднимаю голову, смотрю, и пацан проснулся – сидит в своей кроватке. Кроватка с высокими ограждениями, чтобы он не вылазил, когда вздумается.
И тут мне будто кто-то подсказал – в голову мысль такая шибанула. Вижу, время много, она вот-вот должна вернуться, и я долго не раздумывая, встаю с кровати, беру с кроватки пацана, волоку его к окну, ставлю на подоконник, открываю форточку, и говорю: «А ну глянь – вон машинка поехала, вон дяденька идет».
На улице мороз, ветер в форточку прямо с паром валит ледяным холодом. Пацан со сна потный. Подержал я его так, закрыл форточку, пацана снова в кроватку, и сам под одеяло, будто сплю.
И как думал, она на самом деле вскоре пришла. Я делаю вид, что только проснулся, спрашиваю: «Ты где была?» Короче, все получилось, как задумано. Температура, скорая помощь, диагноз: воспаление легких, похороны.
И вот что, понимаешь, интересно. То он мне мешал, видеть его не мог, а когда не стало, вроде как что-то не хватает. Гляну да гляну на место, где стояла его кроватка, и так он у меня перед глазами: вижу, как он стоит в ней в то утро. Надеялся, что со временем все пройдет, она успокоится, потом родит от меня, и жизнь наша пойдет нормально. Тут я ошибся. Не выдержал до того времени, когда это случится.
Как он заболел, она спать стала отдельно. Похудела, книжки перестала читать, все молчит. Просто тошно стало смотреть на нее. Все пошло наперекосяк. Я уже перестал отдавать ей всю получку: половину оставлял себе и пропивал ее. Короче, разбежались мы и я снова перешел в общежитие. Правда, опять не надолго. Уж возраст не тот, чтоб с пацанами в одной комнате жить. Да и не будешь сам стирать да готовить.
Нашел бабку с своим домом, и живу с ней до сих пор. Конечно не то, что прежняя, но теперь уж не до хорошего – уже не тот возраст, чтобы ковыряться, искать что-то. Вспоминаю часто ее. И часто удивляюсь на себя, думаю: «Ну и чем он тебе, этот пацан помешал?». Ведь на мне никаких забот о нем не было. Ни разу даже не попросила, чтобы я отнес его в детсадик, или принес его. Так вроде сказать, что я его кормлю, и тут не могу – она сама работала, зарабатывала на него. Ну и пусть бы рос себе, бегал. Ведь все равно своих детей нет, и, наверное, уже не будет. Если б тогда мои эти рассуждения, не сотворил бы такое. Вот так-то, дорогой.
Что более подействовало на Павла: рассказ дяди Коли или отъезд Катюши, но он перестал выпивать, и дядя Коля вскоре нашел себе другого напарника по бутылке. Паша снова стал брать книги в библиотеке, и после работы сидел дома, проводил время в чтении, растворяя свои неприятности, переживания в безбрежном океане человеческих страданий.
И ждал. Ждал приезда Катюши, верил, что она вернется. Верил не в силу каких-то логических умозаключений, а просто верил, предчувствовал и ждал. И она вернулась.
Было начало декабря, он пришел. У калитки его встретила хозяйка, и, увидев, шагнула ему навстречу, усиленно заморгала с таинственным видом, и, почему-то шепотом, сказала, кивнув в сторону дома:
- Твоя-то вернулась. Сидит.
Она сидела на кровати боком к нему, напряженно глядя перед собой, и напряженность была в лице, во всем теле, исходила от всего ее существа. И он ясно увидел, почувствовал эту напряженность ожидания, неуверенность, страх, будто не она, а он сам сидел на кровати и ждал ее прихода. И великая жалость вдруг поднялась в нем, заполнила всего его, и он не помнил, как преодолел это пространство от двери, встал перед ней на колени и уткнулся лицом в ее бедро.
И ни в этот день, ни позже он, ни разу не упрекнул ее, и даже не спросил, как прожила она эти месяцы, что произошло между ней и Калмыковым – так и осталось для него тайной. И стоя перед ней на коленях, он ясно, определенно знал, что положение, в котором он оказался, неизбежно, и от него не зависит. И надолго.
Правда, немного позже, он, чтобы как-то утешить себя, уточнил пределы его до восемнадцати лет, когда Андрея заберут в армию. Потом он, конечно, женится, заживет своей семьей, и будет лишь изредка наведываться, чтоб навестить мать.
Весной они рассчитались и уехали в Хабаровский край. Потом еще несколько раз переезжали с места на место, с надеждой, что с переездом что-то изменится, пока постепенно не смирились перед неотвратимостью назначенного им пути, и не осознали, что до конца нести им их ношу, которая стала их общей ношей.
Он не стал лучше относиться к пасынку, но старался сдерживать себя; старался, по возможности, меньше видеть его, спасаясь от угнетающих его чувств и мыслей в работе, в чтении; старался всячески скрывать свои чувства из жалости к Катюше, представляя, как тяжело ей было все это пережить. Все ее переживания сказались на ребенке. Он рос худеньким, нервным, слабым, первое время плохо спал, капризничал, плакал.
И не смотря на то, что Паша старался всеми силами сдерживаться, однажды не выдержал, и когда Катюша была чем-то занята и мальчик поднял рев, он подошел к нему, и, повернув, влепил ладонью по попке, вложив в этот удар всю свою ненависть, так, что на несколько дней на том месте оставался черный отпечаток его ладони. Когда Катюша увидела его, она, побледнев от бешенства, закричала:
- Не смей прикасаться к моему ребенку!
Это «моему», словно резкой чертой отделило его от них двоих, с четкостью обозначило его положение в их семье.
Когда Андрюша подрос и ходил уже в школу, она однажды, в приступе раздражения настолько забылась, что, указывая на мужа, выкрикнула:
- Это не твой отец, не называй его папой.
И подросток перестал называть его «папой», умудряясь обходиться в разговоре в обращении без уточнения, к кому обращены его слова, и только отслужив, вернувшись с армии, возмужавший, глядя сверху вниз на маленького, худенького, постаревшего отчима, с оттенком насмешки, издевки в голосе, назвал его «батей».
Андрей на самом деле, как когда-то, уезжая в Хабаровск, тешил себя надеждой на спокойную старость Павел, вскоре после армии женился. Но счастье молодых было недолгим.
Начало их семейной жизни совпало с развалом Союза. Они остались без работы в городской квартире, словно в клетке. Они с Катюшей и родители жены помогали им, и материально они не бедствовали, не голодали. Доконало их безделье, и они разошлись. Андрей вернулся к ним.
Дед размышлял над этим не раз, пришел к мысли, что окажись они с Катюшей в их положении, они бы тоже не выдержали, разбежались. Именно работа, к добру ли, к худу. Помогла им выдержать натиск всех неприятностей. Работа, все же, великое благо, подаренное Богом своему созданию. Желая своему творению добра, поместив его в Рай, Бог вскоре увидел, что совершил ошибку, и внес поправку, заставив человека добывать хлеб свой в поте лица. И это было не наказание, не проклятье, а акт милосердия Господа.
И в связи с этим, ему пришла в голову мысль, что ни смотря ни на что, оказалось, что он правильно сделал, что взял жеребенка. И в этом Господь проявил милосердие к нему лично, и щедро вознаградил его за труды. Перед ним словно открылась дверь в другой мир - добрый, светлый мир, мир любви. Он, не имевший своих детей, не испытавший нежных отцовских чувств, полюбил это четвероногое божье создание, как своего ребенка, и с каждым днем он все больше привязывался к нему. Любил его, отдаляясь от Катюши и Андрея.
У него была своя, отдельная от них жизнь, и мечты его теперь были другие, и показались бы странными для всякого постороннего. Если б у него откуда-то вдруг появились деньги, он бы построил бы хорошую каменную конюшню, и рядом пристроил небольшую комнатку, такую, чтоб можно было поместить печку, кровать и стол, в которой он бы жил. А в стене он сделал бы окошко, чтобы в любое время можно было открыть его и заглянуть к Марату, узнать, все ли у него в порядке, есть ли корм в кормушке, или просто подать со стола кусочек хлеба, посыпанный солью, или конфетку.
Но не было у него таких денег, чтобы осуществить свою, наверное, последнюю мечту. Почему-то, доступную для других, а для него несбыточная, с грустью думал дед. Он знал многих одиноких стариков и старух, которые, заперев свои дома, жили во времянках, и вид этих заброшенных домов наводил на грустные размышления.
Как-то он долго не видел своего знакомого. Правда, он недавно вышел на пенсию, и не поворачивался язык называть его стариком, но жил один и выпивал изрядно, так что, ни чего удивительного, если деду пришла такая мысль, когда проезжая мимо его дома, подметил пока еще едва заметные признаки разрушения, покинутого беспризорного человеческого жилья.
Кажется, вначале исчезли занавески с окон, и они печально, тускло чернели глазами покинутого всеми старика, придавленного болезнями и сознанием своей ненужности. Потом, однажды проезжая, дед увидел, что шибка в одном окне выбита, и утвердился в своем предположении, что хозяина его нет в живых.
Но потом он встретил его в магазине, и, поздоровавшись за руку, спросил:
- Где это ты пропадал? Я уж думал, что ты куда уехал. Я смотрю: дом у тебя – вроде там никто не живет.
- Куда мне ехать? А в доме я не живу. Во времянку перебрался. Дом сыну отдал – пусть с ним что хочет, делает, мне и времянки хватит. Много ли мне нужно? Да и топлива экономия – не то, что топить дом. Зимой с вечера зарядил печку дровишками, утром проснулся, вылез из-под одеяла, сделал три шага, поднес спичку к бумажке – и снова в постель. Дровишки затрещали, через минут пятнадцать уже тепло пошло. Встал, борща наварил, чаю согрел – садись, завтракай. Суббота пришла – поставил ведро воды на плиту, вытащил корыто из-под кровати – баня готова.
Был он явно навеселе, и говорил беспечно, даже весело, имел вид человека вполне довольного жизнью, но теперь проезжая всякий раз мимо дома, вид его вызывал грустные размышления.
Сам по себе дом был совсем не плох, и выделялся среди соседских низеньких, длинных хатенок под черепицей с маленькими оконцами послевоенной постройки; и даже домиков более поздней застройки, облицованных красным кирпичом или пиленым камнем под шиферными крышами, с вполне нормальными окнами. На высоком цоколе с большими окнами, облицованный белым кирпичом – ему было, пожалуй, не более тридцати лет, и вот уже ни кому не нужен.
Сын его жил в городе, и видно сельская жизнь не манила его, и продать его не мог – кому нужен дом с готовым квартирантом во времянке.
«Вот так, - думал дед, - когда-то молодой, полный сил и планов, еще не пьющий, строил этот дом, лез из кожи, экономил на всем. Радовался, глядя, как растет дом, потому что строил на века, мечтал, что в нем будут жить со временем его дети, потом внуки, и может даже правнуки. И вот дожил…». В селе уже многие дома лучше этого. Облицованные керамическим красным кирпичом под металлочерепицей, и когда хозяин этого дома умрет, может, кто и купит его дом. Купит, может быть, на слом, чтобы на его месте поставить красивый, из современных материалов, двухэтажный, чтобы состарившись, тоже ради экономии тепла, перебраться в однокомнатную времянку с печкой в трех шагах от кровати, и с корытом под кроватью.
Не безумие ли это? Мало одного дома – строят два, три, строят дворцы. Мало одной машины – покупают две, три, десять. Дед вспомнил, в газете читал про какого-то чудак, у которого более тридцати машин. Какой-то странный, необъяснимый вид слепоты. Ведь видят – не могут не видеть, как рядом такие же, как сами, смертные, так же рвутся, гребут, торопятся приобрести как можно больше. Как затем вдруг обнаруживают, что сфера их пребывания в этой жизни сократилась до однокомнатной времянки; и вскоре тихо, незаметно исчезают.
Скольких не стало за эти двадцать с лишним лет его жизни в селе, которых он знал, которые работали рядом с ним, жили, с которыми он разговаривал. А вот теперь с трудом может вспомнить их лица. А вот и его черед пришел. «Много ли мне надо? – подумал дед словами своего знакомого. – Комнатку с печкой, да чтобы через стенку под одной крышей стоял его Малыш. Чтобы он слышал, как он стучит копытами, слышать его призывное ржание. А в доме пусть жил бы Андрей. Может, оставшись один, скорее бы нашел себе пару».
Продолжение следует...
28.02.2013 выходит 19 глава: "Тень смерти".