Любовь и месть в эпоху тоталитаризма. Ч1-2

ПРЕДИСЛОВИЕ ОТ АВТОРА
Кажущиеся сейчас уже такими далекими «глухие» семидесятые.
Для кого-то «глухие»: например, отсутствие демократических свобод, пустые полки магазинов, а для кого-то и «благословенные»: например, молодость, постоянство во всем, достаточно обеспеченная старость.
Но в какую бы эпоху человек не жил: в демократическую, деспотическую, или какую-то еще, - ему все равно одинаково суждено, рано или поздно, кого-то на своем жизненном пути встретить, кого-то полюбить. А дальше – у кого как сложится, но содержание  или, как сейчас стало модным называться, тренд, у всех приблизительно одно:  семья, дом, дети. Это общая парадигма. Иначе говоря, абсолютная необходимость.
Проблема, однако, в том, что любой из живущих пребывает в условиях преходящего относительного мира. Относительное, берущее свое начало не в  Высшем, а в том, что значительно ниже: в  слабостях, несовершенствах, присущих любому тварному существу, - зачастую подменяет собою абсолютное,  накладывает на него свой безобразный отпечаток, а то и вовсе перелицовывает его.   
Трудно приходится человеку в этом мире. Он на перекрестье двух разнонаправленных лучей, двух сил: одна из них увлекает  вниз – трудно ей сопротивляться, - другая, как бы, может, человеком  это не отрицалось,  тянет его вверх. Он на рубежах постоянного выбора: от мелкого до крупного. Отсюда, огромная перегрузка.
Так случается всегда, и уже ушедшие в небытие, кажущиеся нам сейчас такими далекими  «глухие» семидесятые не являются в этом отношении каким-то исключением. Все, живущие в те времена, испытывали  на себе все характерные плюсы и минусы  того времени. С плюсами все понятно, с ними все просто. Иное дело – минусы. Кому-то они были даже по нраву, кто-то к ним, скрепя сердце,  худо-бедно приспосабливался. Но всегда, в любые времена,  есть такие,  кто  не наделен от рожденья или по воспитанию достаточной гибкостью, стойкостью,  прочностью. Для них  эти минусы могут  оказаться непосильными. В результате, дав, что называется, «слабину»,   кто-то из них  может  надломиться, раскрошиться.  Кто-то, например,   может  поддаться искушению «запить горькую», или наложить на себя руки, или, как самая большая крайность   -  сойти с ума.
Это повествование именно  о них, о тех, кто, в силу тех или иных причин, не устоял, не перенес   выпавших на их долю нагрузок. Дал слабину. Надломился.
Не в их осуждение и не в их оправдание. Скорее, с сочувствием и пониманием.
Ведь  сказано же: «Кто из вас без греха, первым  брось в нее камень», не так ли?


                ЛЮБОВЬ И МЕСТЬ В ЭПОХУ ТОТАЛИТАРИЗМА
 
                Роман-ретро
 
                "Это было недавно, это было давно..."
                Из шлягера 60х-70х

                Часть первая. 
               
   Большой Дом

1.
Вечером 11 января  1975 года Сережа Маслов побывал  на спектакле «Два мешка сорной пшеницы» в БДТ.
Вообще-то, Сережа был равнодушен к театру. Последнее «театральное», что произвело на него впечатление, случилось с ним уже в отдаленные  студенческие годы. И  случилось это даже не в театре, а на  просмотре фильма, снятом в еще более далеком 1955 году  во время московских  гастролей лондонской труппы «Феникс» с легендарным Полом Скофилдом в роли Гамлета.  Но сегодня был и не Пол Скофилд,  и не Гамлет, а героем пьесы, судя по названию, должна  была стать  всего лишь   пара мешков, да еще наполненных какой-то сорной пшеницей.
Он бы сам ни за что не пошел в театр, не попроси его об этом мать. 
-Надеюсь, не откажешь.  Я достала пару билетов для наших свердловчан, но Наталья Михайловна как на зло приболела, а я должна сегодня, кровь из носу,  допечатать очередной шедевр Космачева.
Свердловчанами мать называла женщину, с которой она познакомилась прошлым летом во время совместного пребывания в доме отдыха в  Трускавцах, и ее дочь. Они приехали в Ленинград на время зимних каникул, и мать посчитала своим долгом взять их под свое крыло. Космачев же был крайне плодовитым графоманом. Его «шедевры» кишели перлами, которые мать иногда специально зачитывала вслух и над которыми Сережа, обычно крайне сдержанный, смеялся от всей души.  Однако же Космачев был очень обязательным заказчиком, всегда вовремя расплачивался, и мать, естественно, старалась ему угодить.
То, что мать лукавила, ссылаясь на какую-то болезнь, для Сережи было очевидно. Разумеется, все  это не более чем уловка: ее все больше беспокоило, что сын, дожив до двадцати шести, так и не завел себе пару. Спроваживая «неподдающегося» на женское внимание сына ( а такое внимание Сереже то и дело, со стороны разного рода поклонниц, оказывалось) в театр в компании с Риточкой (так звали дочь ее знакомой), она явно рассчитывала, что между молодыми людьми может, наконец,  завязаться какой-то серьезный роман.
Но… «Как бы не так!»  - думал про себя Сережа. Но  матери, оберегая ее нервную систему,  все же решил  не перечить.
С Риточкой Сережа  был уже знаком, - имел сомнительное «удовольствие» сопровождать и ее самоё,  и ее маму в их прогулках по городу, - но увлечься ею? Ни в коем случае!  Девица как  девица: ничего выдающегося.  Учится на выпускном курсе пединститута в Свердловске.  Явно лишенная на этот момент каких-то перспектив в смысле замужества, судя по всему мечтающая перебраться в Ленинград, а не оказаться после окончания института в какой-нибудь тмутаракани. Ее надежды были очевидны, они прочитывались в откровенных то  косых, то прямых взглядах, которые она то и дело бросала на Сережу. В ее, якобы, глубокомысленных фразах. Ей так хотелось показаться ему умной, начитанной! Но чем больше хотелось ей, тем меньше хотелось находиться рядом с нею, даже в качестве чичероне,  Сереже.
Когда уже спектакль благополучно, к большому облегчению Сережи, закончился, вышли из театра, он отыскал глазами  свободное такси.  Договорился, что оно довезет Риточку до улицы Бабушкина (именно там гости из Свердловска остановились у своих родственников), деньги же на этот случай Сережа предусмотрительно припас. Заранее расплатился с таксистом, любезно пригласил Риточку в салон машины, попрощался с нею, судя по всему этим его демаршем сильно расстроенной, и, когда уже машина тронулась с места, с облегчением подумал: «Пронесло».
Далее, никуда не спеша,  отправился в сторону  метро.
Погода идеальная: легкий морозец, сверху сыплется редкий пушистый  чистый снежок. Кругом, куда ни бросишь взгляд, все белым-бело.  И все прохожие, кого ни встретишь по пути, - такие приветливые! Улыбаются  как старому доброму приятелю. «Да не поеду я на метро! До Петроградской,  – рукой подать. Пройдусь пешком».
И погода чудесная, и настроение хорошее. «Я свободен. Свободен. Свободен. Я еще далеко не старый, не глупый. Я сильный, здоровый. Может, даже красивый. «Ура,  мы ломим, гнутся шведы». И все – все у меня еще впереди».
С таким светлым настроением и поднимался на третий этаж дома по улице Воскова, по соседству с Сытным рынком. Сейчас он войдет в квартиру и мать, естественно, первым делом спросит:
-Ну, как?
Ей, конечно, ужасно интересно узнать, как там? Можно ли еще на что-то надеяться? Сладилось ли сынулино сближение с ее протеже? И он ей ответит… Что-нибудь обтекаемое, чтоб не слишком расстраивать. Ну, что-нибудь, вроде… «Да, понравилось». А что  понравилось -  Риточка ли или мешки с сорной пшеницей, -  пускай догадывается сама.
Он стоял перед вешалкой в прихожей, когда мать вышла из комнаты. У нее озабоченный вид.
-Был наш.
Нет, такого начала диалога Сережа не ожидал.
-Кто?
-Наш родственничек. Идиот безмозглый. Его уже выпустили. Представляешь? Пришел с извинениями. Я чуть не запустила в него… Бороденку себе как у дьячка отрастил.
 Сережа понял, - речь шла о его двоюродном брате Володе. Его посадили четыре года назад за антисоветскую пропаганду и агитацию. Сережу это событие  тоже краем задело. Впрочем, не хотелось бы сейчас о том вспоминать… Неужели с тех пор, как по милости этого человека  случился весь этот кошмар, прошло уже целых четыре года?
-И что он?
-Я же говорю: рассыпался в извинениях. Жалел, что тебя не застал… Он будет еще звонить… - И только сейчас. – Ну?.. Как?
Да, только сейчас решила поинтересоваться результатами похода Сережи в театр. Но Сереже было уже не до этого, поэтому и ответ получился довольно грубоватым.
-Да никак.- Он сидел сейчас на стуле и развязывал шнурок на ботинке. – Ничего особенного. Весь спектакль провозились с этим мешком.
-Но это же метафора. Как ты этого не понимаешь?  Пьеса говорит, как было плохо в деревне при коллективизации. Автор ведь не может сказать об этом прямо в лоб. Это же Эзопов язык. Как ты, будущий литературовед, этого не понимаешь?!
-Я бы с большим удовольствием посмотрел Шекспира. Вот там, у него действительно было плохо.  Головы налево-направо рубили…  А где мои тапочки?
-Ищи, - мать, очевидно, была недовольной. Похоже, из ее задумки ничего путного не получилось. – Я не  слежу за твоими тапочками. Где ты их мог оставить?
На этом их разговор и закончился. 

2.
Сережа был типичным «книжным червем».  Политика его не интересовала. Его больше интриговала, допустим, судьба среднеанглийского  на примере «Кентерберийских рассказов» Чосера, чем «ужасы, допустим, сталинизма», описываемые в запрещенных книгах  бунтаря Солженицына. Это мать его, работающая в издательстве «Советский писатель» секретарем-машинисткой, жила, как это называется, «с фигой в кармане».  Постоянно пропадала на каких-то полуподпольных  тусовках, вела пространные разговоры по телефону на специально придуманном  тарабарском «птичьем» языке. Хорохорилась при этом: «Пусть подслушивают. Черта с два все равно меня поймут. Жила тонка». Это она зачитывалась распечатанным  на пишмашинке, иногда даже на папиросной бумаге, «самиздатом». Сережа однажды, в отсутствии матери, заглянул в ее святая святых и обнаружил небрежно оставленную  прямо на ее письменном столе пухлую мятую  рукопись. «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года». Попробовал прочесть.  Осилил не более пары  десятков страниц, когда услышал возвращающуюся мать, быстренько сей запретный плод закрыл, вернул точно на место и… больше ни разу к нему не прикоснулся.  Не интересно.   
Иное дело  Володя, его  двоюродный брат.
Как-то, четыре года назад   неожиданно, непрошено объявился у них на квартире с чемоданом.
 Матери дома не было, пошла, скорее всего, на очередные политпосиделки. Дверь на звонок отворил Сережа.
-Один?
-Один. А что?
-Да нет, ничего. Все путем. – Володя все-таки выглядел озабоченным. – Слушай, братан, у меня к тебе преогромная просьба. Пусть у вас… - Пнул носком ботинка по чемодану. – Побудет. Пхни его куда-нибудь. Но так, чтобы тетя Тоня не видела. Можно? Не волнуйся, я потом, немного погодя,  заберу.
-А что там?
-Да ерунда. Вещички кое-какие. Долго рассказывать, а мне срочно бежать надо. – Да, это был его стиль: Володя постоянно куда-то спешил. – Ну, так… чего?
Сереже была неприятна эта настырность, но и отказать  не смел:  родственник все-таки.
-Хорошо.
-Только тете Тоне, - еще раз, - про это ни слова.
Прошла пара дней, и как-то в очень ранний час, когда и Сережа и мать еще спали, раздался показавшийся особенно громким, зловещим трехкратный звонок в дверь. Сережа слышал, как мать поднялась, вышла из комнаты, ее испуганный голос:
-Кто там?
Ей что-то ответили. Что именно,  - Сережа не расслышал. Зато расслышала мать.
-А что вам у нас надо? – какой-то необычный, напряженный голос.
Что-то, видимо, ответили, если мать решилась открыть дверь. Прошла еще  минута напряженного ожидания и вот…  Сереже показалось, в их комнату ворвалось сразу целое стадо  диких слонов. И уже отлично слышный, разборчивый мужской голос:
-Спокойненько. Спокойненько. Всем по своим местам. Проверка документов.
И вот уже в их неосвещенную комнату (Сережа только успел выскочить из постели),  вошли трое, один за другим: хищные, на фоне освещенного коридора силуэты, словно кошмарный театр теней.
-Споко-ойненько. – Словно кот-мурлыка. По-видимому, первый из вошедших выполнял роль старшого. – Стоять. Хорошо. Кто-нибудь…  Хозяева. Зажгите свет.
Свет зажегся не сразу. При свете люстры бросилось в глаза побелевшее лицо матери, ее дрожащие пальцы, которыми она придерживала у горла полы наброшенного ею впопыхах на себя халата.
-Все-таки… - не сдавалась мать. – Хотелось бы…
-Ваши документы…  - Мурлыкал все тот же старшой. - И твои, - когда увидел выглядывающего из своего угла  (его отгораживал  шкаф) Сережу.
Все документы хранились в одной шкатулке, а шкатулка – в выдвижном ящике серванта. Пока мать выдвигала ящик и доставала оттуда шкатулку, старшой обратился к Сереже:
-Имя.
Сережа назвал себя по имени.
-Фамилия.
Сережа назвал фамилию.
-Оружие есть?
-Какое оружие?
-Обыкновенное. Огнестрельное.
У Сережи перехватило дыхание, не смог произнести ни слова.
-Следовательно, оружия у тебя нет. Очень хорошо.
Мать вынула из шкатулки и протянула оба паспорта старшому, но их перехватил стоящий с ним рядом другой человек. Старшой же окинул взглядом комнату.
-Это какое-то недоразумение, - настаивала мать. – Вы нас с кем-то путаете. Откуда и зачем у нас может быть оружие? В конце концов, мы не контрабандисты.
-Спокойненько,  – старшой отодвинул ладонью Сережу чуть в сторону, прошел мимо него в его угол, через несколько секунд вернулся со злополучным Володиным чемоданом: Сережа поставил его торчком, чтобы не бросался в глаза,  за оконную портьеру.
-Твой? – вопрос к Сереже.
Сережа растерянно молчал.
-Ваш? – теперь старшой обращался с тем же вопросом к матери.
Мать  ответила тем же молчанием.
-Ну вот и отличненько. Выходит, ничей. А вы говорите «не контрабандисты». А ну-ка… - обратился глазами к третьему из вошедших. - И понятых. Быстренько, быстренько. – Сладострастно потер ладони, повторил, видимо, понравившееся ему. – Вот вам и «не контрабандисты».
В комнату вошли до сих пор прятавшиеся за дверью двое молодых людей, примерно, тех же лет, что и Сережа. Третий же, к кому ранее обратился старшой, с каким-то остервенением, как голодный хищник на жертву, бросился к чемодану. Не долго, каких-то несколько секунд,  повозился с замком, откинул крышку.
-Вот так-то! – воскликнул старшой. – Брависсимо. Что и требовалось доказать.
Чемодан был плотно набит какой-то уже готовой  книжной продукцией, рукописями,  пленками, пачками с фотобумагой. Старшой наклонился, взял одну из книг, ту, что лежала сверху, в ядовито-желтой обложке. Бросил взгляд на титульный лист.
-Тэ-экс-с… Солоневич. «Бегство из советского ада». Каково? А? – щелкнул пальцем по книге, швырнул обратно в чемодан, даже подул на кончики пальцев, брезгливо поморщившись, как будто прикосновением к книге их замарал. – Что ж, - приступаем. Где тут у вас телефон?
Мать в оцепенении смотрела на содержимое чемодана и не произносила ни слова.
-Да здесь он, - подсказал кто-то из остававшихся в прихожей непрошеных «гостей».
-А, вижу.
 Старшой покинул комнату, прикрыв за собой дверь. Слышно, как говорил с кем-то, но достаточно тихим голосом, слов  не разобрать.
Мать продолжала смотреть в чемодан. Наконец, подняла удивленные глаза на сына.
-Сережа… - слабо произнесла. – Что это? Откуда?
Ну, и что мог ответить на это Сережа?
По-видимому, матери было плохо, поэтому вынуждена была присесть на стул. Старшой меж тем закончил телефонный разговор, вернулся в комнату.
-Вот так-то,  – он обращался к матери. – «Не контрабандисты». Тэк-с… Хорошо… - И, обернувшись лицом в сторону Сережи. – Ну что, герой? Не жалко тебе мать?..  Одевайся. Поедешь с нами.
-Это какое-то недоразумение, - еще попыталась заступиться за Сережу мать. – Это не его. Он этого не мог.
-Разберемся, - пообещал кот-мурлыка.   

3.
И ведь действительно разобрались! Нет, Сережу не посадили, только сделали ему строгое предупрежденье и посоветовали не быть «таким лохом в другой раз». Он вернулся домой в тот же вечер. 
С тех пор прошло около трех месяцев. Сереже предстояла защита диплома,  и он усиленно готовился, обложившись, книгами, когда мать позвала его:
-Подойди к телефону.
-Кто?
-Не знаю. Незнакомый голос… Веселый.
 -Сергею Батьковичу! Наше вам с кисточкой. – Да, голос был действительно  веселый, энергичный, напористый, такому, при желании,  трудно было противостоять. – Гелий Викторович моя кликуха. Мы с тобой разик уже встречались. В кабинете на Воинова.
-Где? – сначала не расслышал Сережа.
-На Воинова! На Воинова! Героя рэволюции. Неужто не знаешь? Нехорошо, Сережа, нехорошо. Какой же ты после стюдент? Рэволюционэров надо знать, как отче наш. 
У Сережи сразу слегка закружилась голова. Да, когда следователь допытывался, откуда у Сережи взялся тот злополучный чемодан, в кабинет действительно заходил еще один человек. Посидел какое-то время, послушал, даже задал Сереже пару каких-то вопросов. А потом исчез, и Сереже он  больше на глаза не попадался.
-Вспомнил? Ну и ладненько. В общем, есть необходимость срочно повидаться. Как насчет завтра? Допустим, часика на два.
-А… что?
-Ни-ни-ни! Это, братанчик,  не телефонный разговор. Конспырация, черт бы ее…  Ну, так как насчет завтра? Устроит?
Сережу бы устроило вообще не встречаться с этим человеком, но…
-А где?
-Да есть тут… шалманчик один небольшой, подвальчик, на углу Пестеля и Моховой. «Вина. Соки», называется. Там иногда  очень даже неплохой коньячок…
-Я не пью.
-Иди ты! И очень правильно делаешь. Молодец. Придерживаешься морального кодекса строителя коммунизма.  А я, старый дурачина, иногда, бывает, что и тяпну.  Словом, вот там и давай. Мало ли, не найдешь, всяко бывает,  - любого встречного мужика спросишь, наверняка покажет. Значит, до завтра. В два. «Вина. Соки». Покедова… И желательно, чтоб… никому… ни гу-гу. Даже твоей мэдхен… Если таковая имеется. Муттер тоже. Без этого полу обойдемся.
«Завтра»  выдалось крайне пасмурным. С утра стоял густой туман, к полудню он неохотно рассеялся, но облачная завеса осталась. Вот хоть и начало лета, но было как-то по-осеннему  знобко, влажно. В подвальчике, куда спустился Сережа,  посетителей в такой час и в такую погоду здесь раз, два и обчелся. Сережа огляделся по сторонам:  Гелия Викторовича, вроде бы,  среди посетителей не заметил. Занял один из пустующих столиков, спиной к выходу, лицом к замызганному снаружи ошметками грязи окошку. Видны были только месящие уличную грязь ноги прохожих.
-Не унывай, Сергей Батькович, - вдруг прозвучал прямо над ним голос. Одновременно кто-то дотронулся кончиками пальцев его плеча. – Где наша не пропадала? Живы будем, не помрЭм.
Сережа живо обернулся: да, за его спиной стоял тот, кого он дожидался, Сережа его признал.  Улыбающийся. Слегка смещенный набок нос: такое встречается у бывалых боксеров.
 -Айн минут, - Гелий Викторович прошел к стойке, вскоре вернулся с наполненной пятидесятиграммовой стопкой и мелкой тарелкой, на которой лежал бутерброд с бужениной. Уселся за столик, напротив Сережи, слегка пригладил обеими ладошками свои куцые волосы. Только после этого овладел стопкой. – Ну, что… стюдент? За твои успехи. -  Выпил, откусил от бутерброда,  покосился в сторону окна. – А на  каких-нибудь Гавайях сейчас люди в одних плавках ходят. Кокосовое молочко пьют. На пляжАх  солнечные ванны принимают… Случалось когда-нибудь на Гавайях?
-Нет, - честно признался Сережа.
-Вот и я нет… Ну, ничего, Сергей Батькович, еще, как говорится, не вечер.
 Доел бутерброд, вытер рот, пальцы  бумажной салфеткой.
– А теперь… За дело. Прошвырнемся чуток. Ноу возражений?
Они поднялись по ступенькам, вышли на Пестеля и пошли прогулочным шагом вдоль улицы в сторону Летнего сада. 
-Мда… Вот такие вот дела-делишки, друг Серега… Нехорошие, прям скажем, делишки… Что, боязно? Говори честно. Поджилки трясутся?... А ты не бойся. Худого тебе никто не желает… Если сам, конечно, не захочешь. А бывают и такие…  «Над седой равниной моря гордо реет буревестник…»… Но ты ведь не из таких. Не из буревестников. Ученым хочешь стать. Ломоносовым. Сеять разумное, доброе, вечное. А не пакостить. Ни по маленькому, ни, тем более, по большому. Прально, я говорю? Взять хоть родственничка твоего…  Послушаешь его… Бред ведь все это собачий. А его послушаешь… Такие Эльсиноры -  ма-ать чесная! Ё-кэ-лэ-мэ-нэ.  Закачаешься.  Все довольны и всем хорошо.  Курям на смех, честное слово.   Да проходило все это уже человечество. Про-хо-ди-ло. Историю, батенька ты мой,  читать надоть. Всем давно известно, чем кончаются все эти… «Кто был ничем, тот станет всем»…  Утопии все эти, Томасы Моры, Кампанеллы, мать их за ногу. А жизнь, она, брат… Любую утопию перемелет. «И голым в Африку…». Ты хочешь голым в Африку? Я, точно, нет. Лучше уж здесь, на северах. И в одёже. Пусть даже и не фирмА, а «Большевичка» какая-нибудь. Клара Цеткин. Но не голая ведь? Будь голая… Я про Клару. Вот что самое страшное.
К этому моменту они  уже перешли через Фонтанку, и Гелий Викторович направился к воротам Летнего сада. Здесь, под большим полосатым зонтиком, стояла  пожилая торговка с лотком.
-Пирожки свежие! – заголосила при виде идущих. – С мяском! С капусткой! С яичком!
-А что у тебя сегодня самое вкусное? – поинтересовался остановившийся напротив лотка Гелий Викторович. - Только по-честному.
-Если по-честному, так все вкусное. Но с  мяском, пожалуй, боле  всех.
-Ну, так дай по парочке с мяском и с яичком.
Торговка приподняла крышку на своем коробе, вытащила вилкой пирожки, уложила  в бумажный пакетик. Когда же полезла в груду мелочи, чтобы дать сдачи, Гелий Викторович остановил:
-Не надо, мать.
-Спасибо, сынок. Приходи почаще. А то я без покупателей-то, на ветру,  здесь совсем заколдобела.
-Угощайся, - Гелий Викторович протянул пакетик Сереже, но тот вежливо отказался.
Гелий Викторович, пережевывая пирожок, направился через ворота сада.
-На мать мою здорово смахивает. Она у меня тоже пирожками торговала. Только своими. Настряпает, и рано утречком – на базар. Тем, брат,  и выживали.
Они  побрели по центральной аллее. Посетителей в саду - редкие единицы. В основном, женщины с  детьми. Или собачники.
-Отец-то у нас, - продолжил, пережевывая  пирожок, Гелий Викторович, - с войны весь перераненный вернулся, еле-еле душа в теле. Но хоть и еле-еле, но еще парочку, перед тем как совсем на тот свет убраться, успел настрогать. Всех, значит, получалось шестеро. Сначала брат, который меня ненамного постарше, пытался еще денюжку… хоть какую. Но все больше… экспроприировать, у кого, что ненадежно лежит. Изловили, дали срок. С тех пор его никто никогда в глаза не видел. Мне тринадцать было, когда я стал главным мужиком  в семье. Вообще, хоть и тринадцать, но скорый был на расправу. Редкий день обходился без драк. Вот и с носярой у меня… - Потрогал свой смещенный нос. – Инцидент… С тех пор. Словом, пошел бы, скорее всего, по братниной дорожке. И угодил бы туда же. Но посчастливилось мне. Попался по жизни один умный человек. Царствие ему…. – Гелий Викторович левой, свободной от пирожка рукой себя перекрестил. – Он-то мне и внушил, что выгоднее жить, не нарушая закон, а его охраняя. С тех пор на том, как Александр Невский, и стою. Вот и я тебе… Хоть и не больно вумный… Это я про себя говорю. То же самое тебе бы посоветовал. Власти перечить все одно, что против ветра ссать. Это ты уже по своему дурному братику во всей полной наглядности видишь.
Они уже достигли  противоположных  ворот сада. Гелий Викторович выбросил в ближайшую урну уже опустевший пакетик, вынул из кармана платок, вытер губы, кончики пальцев, вернул платок в карман.
-Ну, как дальше жить – то  будем, Сергей Батькович? Дружить или… По той же беспутной дорожке пойдем?
Прошли через ворота. Гелий Викторович отчего-то решил перебраться через мостовую. Остановились у парапета.
То же свинцово-тусклое небо над головой. Влажный пронизывающий ветер. Прямо перед глазами -  знакомая панорама реки,  покрытой оставленными каким-то недавно прошедшим мелким судном грязноватыми масляными пятнами, разводами. Прибитый к берегу мусор. Истошно вопящие, дерущиеся между собою чайки.
-Нет, - заверил Сережа, - по беспутной дорожке я не пойду.
-Молодец! – Горячо одобрил Гелий Викторович. – Эйнштейн. Лавуазье. Адам Смит.
-Но…  А что вы от меня хотите?
-Хороший, парниша,  вопрос.
 Еще немного подумал, поморщил лоб:
-Спрашиваешь «Чего мы хотим»…  Помощи, брат Серега. Посильной помощи. И боле ничего. Ну, да. В ваших кругах это не одобрямс. И к нам ваш брат…  да и сестра тоже… Хреновато, прям скажем. Что ж? Насильно, опять же, мил не будешь. Но ежели  взять, да  и взглянуть на это с другой стороны луны? Вот ты человек начитанный. Скажи, тебе приходилось когда-нибудь встречать, чтоб какая-то…самая пусть даже сраная-пересраная  страна обходилась без таких как мы…санитаров леса? Ну, если только первобытное общество, и то… сомневаюсь. Потому как… Не будь нас… этой самой… - потряс сжатым кулаком. - Анархия-мать порядка? Так это мы уже проходили. И даже экзамен сдали. Выпускной. На круглую пятерку. Таперича мы воробышки стреляные и нас на мякине не проведешь. Так что… Не все так просто, Сергей ты мой Батькович. Не все так однозначно. Тут еще башкой туда-сюда… Так вот, что касаемо помощи… Мы ведь тоже не дураки. Мы, брат, психологи. Отлично понимаем, - таких, как ты, можно только в экстренных случаях. Когда, как говорится, ложись и помирай. Словом, разовая помощь… И, будем, как говорится, на чистоту, Сергей Батькович. То, что ты с этим чемоданом натворил… Глупость, конечно, несусветная. Но ведь и глупость, ты знаешь, наказуется. Тот же меч правосудия… Думаешь, он острый? Ни фига подобного. Он тупой. И бьет, куда попадя. То исть и  за глупость за эту тебе вполне могли бы…   впарить… Годик… Хоро-оших таких аккуратненьких лагерей. Да-да, могли бы,  дружочек. На годик ты вполне себе заработал.  И что дальше? Все твое «дуюспикинглиш» к чертям с матерями. И зарабатывал бы  себе на жизнь  после этого годика где-нибудь… в кочегарке. Но мы ведь пожалели тебя, дурачка. Посочувствовали. Приняли во внимание. Тебя в институте в твоем за это время хоть кто-нибудь куда-нибудь вызвал? Хоть слово какое про тебя сказал? Так хоть… благодарность к нам какую-то ты должон после этого?
-А если я… не захочу?... Что со мной тогда будет?   
-Дружить не захочешь?... Ну, как тебе сказать?... Четвертуют. Может, на кол посадят. Или за ребро. По-разному…  Смешной ты парень, Серега Батькович, ты как будто до сих пор при феодализме живешь. «Что со мной будет». Да ничего особенного. Ну, на лысой резине, когда подрастешь,  ездиеть будешь. Ты  пробуксовывать, а другие…  мимо тебя.  С ветерком. Потому что у них на колесах обувка другая. Ничего страшного. Не обязательно же всем, допустим, академиками становиться, за границы эти похабные  ездить,  можно ведь и простым где-нибудь учителем. Ушинским. Детишек азам обучать. Особенно в деревеньке какой-нибудь. Скажем…За****аловке.  Хорошее дело. Потомки потом, ученики твои, с благодарностью будут вспоминать. Ну, и природа к тому же. Чистый воздух. Благода-ать… Ну, пошел же, ради бога! Небо, ельник и песок.  Невеселая дорога...  Эй, садись ко мне, дружок!  Знаешь, это откуда? Эх, Серега, Серега, парень ты сообразительный, башковитый, не из тех, кто на амбразуры по пьяни  лезет. Тем более, повторяю, ежели до сих пор не понял, -  в штате мы тебя держать не собираемся, ведомости у нас по зарплате заполнять не будешь, и  отчетиков писать от тебя никто не потребует. Ты будешь нашим энзэ. На всякий пожарный… Ну, вот что. Сейчас пока расстанемся. Отпущу тебя на все четыре. Обеденный перерыв на тебя потратил. На службу пора. Встретимся через недельку. Вот здесь же. Те же четырнадцать ноль-ноль. Идет? А ты думай, Серега. Думай, думай своей светлой головой. И – смотри – не ошибись, потом всю жизнь будешь кусать себе локти.
Через неделю, скрепя сердцем, обуреваемый сомнениями,  Сережа все же согласился.
-Но если только энзэ, - глядя себе под ноги, они сидели на скамейке в том же Летнем саду, выдавил из себя Сережа. – Только в экстренном случае.
-Будет, будет тебе энзэ, - пообещал Гелий Викторович. – И экстренный случай тоже… Распишись вот здесь.

3.
Но то было уже почти четыре  года назад, а сейчас, то есть на утро следующего дня после похода в театр и извещения о том, что вернулся из заключения его злополучный родственник, ему предстояло проехаться в институт и встретиться с его научным руководителем.
Виталий Всеволодович  был в некотором роде необычным человеком.  Во-первых, последние года четыре он, в основном, жил и преподавал русский язык в Эдинбургском университете, а в Ленинграде бывал только наездами. Основанием для проживания заграницей было то, что его дочь была чем-то серьезно больна и ей могли помочь только иностранные специалисты. Необычным было то, что… Мало ли,  у кого кто серьезно болен и кому могут помочь только иностранные специалисты? Однако ж такая возможность жить подолгу заграницей предоставляется далеко не любому желающему. Поговаривали, украдкой, конечно,  что за Виталием Всеволодовичем очень внушительный тыл: его тесть, адмирал, занимал какую-то высокую должность в северо-западном управлении ВМФ. Возможно, так оно и было. «Возможно» от того, что для  Сережи – кем, как и почему – все это  было не важно. Его устраивало в Виталии Всеволодовиче другое: он видел, что его руководитель  по-настоящему талантливый разносторонний ученый, фонтанирующий оригинальными идеями, стремящийся во всем, за что ни возьмется,  идти не торными путями, популяризирующий свои идеи, много пишущий и издающийся, как у себя в стране, так и за рубежом. Вот отчего его и знают повсюду, его публикуют, он завсегдатай международных конференций, симпозиумов. Все это представлялось  Сереже заслуженным. 
И еще, что Сережа видел, подмечал: многие Виталию Всеволодовичу откровенно завидовали. 
Сережа уже совсем было собрался покинуть квартиру, когда раздался телефонный звонок.  Вспомнилось вчерашнее, материнское: «Он еще будет тебе звонить». Она имела в виду Володю, о нем же подумал и Сережа, когда неохотно поднимал трубку:
-Да… Але! Говорите.
-Шолом алейхем, Сергей Батькович!
Нет, это точно не Володя. Хотя голос знакомый.
-Поди, не узнал? Гелий я. Викторович который. Сколько лет, сколько зим.
Да, это так: за все эти четыре прошедших года Сережу ни сам Гелий Викторович, ни кто-либо другой из его же компании Сережу  своим вниманием ни разу не удостоил. Так что Сережа уже о них и не вспоминал. «Ну, было там чего-то. Когда-то. Было и сплыло». Ан нет, оказывается, - не сплыло.
-Ну что? Как жизнь молодая? Грызем гранит наук? Прально делаем. Куй, дружочек, железо, пока горячо. Из искры возгорится пламя. Куба-си, янки - фигу с маслом. Встретиться бы надо. Есть одна темка. Нужно обсосать. В смысле – обговорить. 
-Какая темка? – треснувшим голосом.
-Не здесь! Не сейчас! Ты что?
-А когда?
-Да чего резину-то? Чем быстрей свалим, тем лучше. И для нас и для всего прогрессивного человечества. Сегодня в три. Подруливай на Рылеева, 6. Представляешь? Там почти напрямую напротив собора. Тебя встретят и проводят, куда надо. Ферштейн?
Ферштейн, ферштейн. Все было понятно Сереже. И как же ему не хотелось «подруливать» на Рылеева! Можно было еще сослаться на что-нибудь, оттянуть эту встречу… Но что ему это даст? Отвертеться от них  он в любом случае уже не сможет… Если только умереть… Но умереть, не успев закончить работу над диссертацией,  не получив причитающееся ему по праву,  вовсе не входило в его планы. Нет, умирать еще рано. Поэтому…
Хорошо, я подойду, -  с тяжелым сердцем опустил трубку.
До встречи с  Виталием Всеволодовичем  у него еще было достаточно времени в запасе, чтобы проехать в Публичную библиотеку.
Сегодня была среда, а по средам обычно обновляется выставка новых поступлений. Возможно, именно сегодня появится на полке и ежеквартальный альманах «International Philological Science Studies” за предыдущий год, издаваемый под эгидой Гуманитарного Центра имени Гумбольдта, в котором должна быть опубликована его небольшая (на две странички) статья «К вопросу о влиянии норманнских саг на раннехристианскую патристическую литературу средневековой Западной Европы». Публикация была полностью, от «А» до «Я» плодом усилий, рекомендаций  Виталия Всеволодовича. Сам альманах, по полученной им информации, уже поступил в Публичную библиотеку, но, чтобы попасть к читателю, ему нужно  еще пройти довольно сложный, времязатратный  этап оформлений, согласований, разрешений.
Зато – вот оно! Сережа держал его в руках. Ожидаемый альманах, толстенный, страниц на триста, красочно оформленный, на чудесной плотной бумаге. И вот его статья. Пусть где-то ближе к концу. Пусть более мелким шрифтом. Пусть даже не две странички, а полторы. Смутило звание: Ph/D, эквивалентное нашему  «кандидат наук», хотя он пока всего лишь «post-graduate”, аспирант, вероятно, тот же Виталий Всеволодович постарался, наградил его званием заранее. Нашел свободное местечко, присел, прочел самого себя, обнаружил, что его английский был капельку подредактирован. И не в лучшую, как ему самому показалось, сторону: смысл некоторых фраз в результате капельку исказился. Почувствовал себя немножко уязвленным. Впрочем, досада скоро испарилась. Все равно он молодец. Молодец и Виталий Всеволодович. Не будь его, - не видать бы и Сереже  этой публикации, как своих ушей.
Окрыленный, воодушевленный, - недоброе предчувствие от грозящей ему вскорости встречи на Рылеева, 6 окрасилось в какие-то более радужные тона, - отправился к себе в институт на Университетской набережной.
Уже с набережной заметил стоящую напротив института машину Виталия Всеволодовича, он уже приезжал на ней прошлый раз. Сережа совсем не разбирается в моделях машин; единственную, которую он может безошибочно опознать, это «Запорожец», остальные для него просто машина, или, точнее, «красивая» машина или «некрасивая». Машина Виталия Всеволодовича более чем красивая, - элегантная, как фотомодель, случайно оказавшаяся в компании с удрученными повседневными делами домохозяйками. Эта машина, как красная тряпка перед глазами его завистников-недоброжелателей, еще одно яркое подтверждение его, по их мнению, незаслуженной особости. Между тем сам Виталий Всеволодович уже как-то объяснял… Нет, не Сереже, а кому-то из институтских, Сережа просто невольно подслушал.  Что эта машина БУ, что он купил ее в рассрочку, купил ввиду необходимости совершать частые поездки из одного города Англии в другой, и чтобы каждый раз не тратить время на приобретение билетов, а потом трепать нервы из-за боязни опоздать то ли на поезд, то ли на автобус.
-Был? – первое, о чем спросилось, когда вошел в отведенную ему комнатку в конце и без того узкого, но местами еще более зауженного вынесенными из некоторых помещений столами и стульями институтского коридора.
В институте уже с полгода проводился косметический ремонт, но то ли ремонтники были ленивыми, то ли институт не выделял достаточно средств, - конца и края этой «косметике» было не видно.
-Только заглянул. Вот… - не вытерпела, похвасталась та, к кому был обращен вопрос, - по сувенирчику. А сейчас у директора.
За Виталием Всеволодовичем, поскольку он числился в штате института на треть ставки, была закреплена только пара соискателей: Сережа и Оксана. Оксана, о чем свидетельствовало уже ее имя, была типичной хохлушкой: уже очевидно расползающаяся к ее двадцати восьми годам, с весьма выдающимся бюстом, розовощекая, вечно что-то жующая  брюнетка.
Сувениром же был набор симпатичных авторучек. Еще одна характерная черта Виталия Всеволодовича: ему доставляло удовольствие, когда предоставлялся для этого предлог,  дарить хотя бы маленькую радость окружающим.
Пока Виталий Всеволодович отсутствовал, Сережа достал из портфеля распечатанный матерью, ее же стараниями сброшюрованный и снабженный обложкой расширенный реферат своей кандидатской, который он намеревался передать Виталию Всеволодовичу. «Мотив столкновения добра и зла на примере эпической поэмы «Беовульф». Еще раз, может быть, в сотый перечитал им написанное. Еще раз убедился, что формулировки достаточно лаконичны и убедительны, именно то, что и требуется от реферата. К стилю изложенья у его руководителя вряд ли возникнут какие-то претензии, иное дело – теза, которую он пытается доказать: автор поэмы, безымянный монах, позаимствовал исходный языческий  фольклорный каркас, чтобы наполнить его новым, не очевидным, но угадываемым сущностным смыслом, иначе выражаясь, перевел пусть сказочную и все-таки буквальность в метафоричность, иносказательность.
-Не напрягайся, - обронила, видимо, заметив какую-то тревогу на лице коллеги, Оксана. – У тебя-то все будет,  лучше не придумаешь.
На правах хотя и не намного,  все же более солидной по возрасту, она относилась к Сереже чуть покровительственно, хотя и признавала при этом безоговорочно его лидерство в том, что касалось непосредственно науки. Часто, особенно учитывая длительное отсутствие Виталия Всеволодовича, в каких-то сомнительных вопросах не смущалась обращаться  к нему за советом, и Сережа никогда ей в помощи не отказывал.
-Ох, быть тебе, Сережка, академиком, - то и дело срывалось с ее губ, - помяни мое честное хохляцкое слово.
Сама она рассчитывала только на кандидата, на большее никак не замахивалась.
О приближении Виталия Всеволодовича Сережа узнал по его шагам: он всегда перемещался очень быстро, как будто постоянно куда-то спешил, может, поэтому ему и удавалось в жизни так многое. Прежде чем войти, постучался (еще одна особенность Виталия Всеволодовича: его деликатность):
-Можно?
-Нет, нельзя! – отчего-то глупо вырвалось из Оксаны. Вообще, Сережа давно обратил на это внимание, Оксана, обычно довольно сдержанная, вполне себе на уме, при появлении Виталия Всеволодовича начинала вести себя, как шалая девчонка. Сережа долго не мог понять, отчего это происходит, пока его как-то не осенило: да, она же в его, их Виталия Всеволодовича, просто-напросто влюблена!  И это вполне естественно, - Виталий Всеволодович был неотразим.
Вот и сейчас, когда он вошел, несмотря на глупый Оксанин запрет: элегантный, несмотря на то, что, вроде, и наряд на нем достаточно непритязательный ( светлый пуловер, вельветовые брюки), подтянутый, отлично побритый, постриженный, источающий приятный запах, как всегда улыбающийся. Словом, стопроцентный иностранец. Ну, как в такого не влюбиться?
-Ох,  проветриться бы вам не мешало. А вам, - обращаясь к Сереже, пока Оксана бросилась отворять форточку, - чуточку нарастить материю. Пока в пушинку совсем не обратитесь.
-Я салом его соблазняю, настоящим, мне из дома присылают… Ни за что на свете. Упрямый, как бык.
-А ты полнеешь, - отреагировал  Виталий Всеволодович.  – Может, хватит?
-Я стараюсь.
-Вижу-вижу, как ты стараешься.
Да, Виталий Всеволодович был с Оксаной на «ты», а с Сережей на «вы». Более того, Сережа замечал, -  в общении с Оксаной Виталий Всеволодович был более раскрепощен, ему как будто даже было приятнее в ее компании, и вовсе не от того, что она была женщиной, - привлекательного в ней, чисто женского, было совсем ничего. С Сережей он был более сдержан. От него при этом исходил какой-то холодок,  и он уделял ему меньше внимания. И это несмотря на то, что его, Сережины, успехи и достижения не шли ни в какое сравнение с тем, чего добивалась Оксана. Это вызывало определенную ревность в Сереже. 
-Ну-с…  У меня в распоряжении еще полчаса. Пожалуй, начнем… - бросил взгляд на Сережу. – Да, с вас.
По уже заведенной традиции, - вышли в коридор и присели на кожаный  диванчик. Этот диванчик стоит в небольшой нише, образуемой коридорным поворотом, по соседству с огромной кадкой, в которой произрастает какое-то тропическое, чуть ли не до потолка,  чудо. Об этом диванчике ходят легенды. Якобы, он еще стоял в Историко-филологическом институте на Университетской, 11, и на нем  изволили сидеть и Фортунатов, и Бодуэн де Куртене, и лишь в двадцатые годы нынешнего столетия был перевезен и установлен здесь. Пружины в нем, кажется, уже давно бездействуют: сядешь и погрузишься настолько глубоко, что подошвы ног могут оторваться от пола, словно ты уже в гамаке.
-Хорошо… - Начал Виталий Всеволодович. – Да, хорошо,- я слышал о вас самые лицеприятные отзывы. Вы на виду и на слуху… Я вижу, вы что-то мне принесли?
-Да, реферат.
-Отлично, – принимая папку из Сережиных рук. – Разумеется, я внимательно прочту, но… не здесь, конечно, и не сейчас. Я заберу это с собой. А поговорим уже по моем возвращении. Я буду очень скоро, не волнуйтесь. 
Еще одно неприятное Сережино наблюдение: при разговоре с ним Виталий Всеволодович старался избегать встреч глазами. Словно заранее чего-то опасаясь. С Оксаной опять же такого как будто не происходило.
- Спасибо вам за статью….
Виталий Всеволодович как будто не понял, о какой статье идет речь.
-В альманахе…
-А-а… Да. Вы уже посмотрели?
-Да, буквально этим утром.
-Ну и замечательно. Честно говоря, я об этом уже подзабыл. А у меня для вас еще одна новость. Тоже приятная.  Вы слышали, конечно, что этой осенью в Рейкьявике состоятся так называемые Скандинавские чтения?
-Да.
-Продлятся неделю. И, в основном, ориентированы на только-только начинающих свой путь в большой науке. Я хочу, чтобы вы выступили там с докладом.
-Я?! – Сережа даже вначале не поверил своим ушам.
-А что вы так удивляетесь? Вы действительно начинающий.
-Да, но… У меня еще так мало публикаций. Меня никто не знает.
-Вот и прекрасно. После этих чтений наверняка будут знать. Не тушуйтесь.  Я уже говорил относительно вас кое с кем из оргкомитета. Их принципиальное согласие уже получено. Правда, еще остались кое-какие формальности. Вполне преодолимые.
-А в институте?
-У меня только что состоялся разговор с Павлом Ефимовичем. Никаких возражений. Наоборот. Вы у них на самом лучшем счету, и  это повышение международного рейтинга института.  Так вы, надеюсь, согласны.
-А о чем должен быть доклад?
-Ну, об этом у нас еще будет время поговорить. Оставим до другого раза.

4.
Сказано было « в три», но Сережа намеренно подошел к дому 6 на Рылеева на полчаса раньше: ему нужно было осмотреться.
Четыре  года в жизни человека срок отнюдь не большой, но с Сережей за эти годы все же успели произойти какие-то перемены. По сути, конечно, он был тем же, ее, эту суть,  никто не подменял, но… Таким испуганным, каким он был четыре года назад, когда его фактически взяли «на хапок», «тепленьким», голыми руками, Сережа себя уже не ощущал. Сейчас он, точно, вел бы себя иначе.
А как он будет вести себя сейчас? Он пока четко этого не представляет,  во многом потому,  что ему неведомо, о чем пойдет разговор. Но то, к чему он уже внутренне готов… К серьезному, может, даже решительному разговору. К тому, что он не хочет и не готов… Ну, не посадят же его теперь за это? Особенно теперь, когда сам виновник всего, его родственник Володя, сам на свободе. Впрочем, очень многое зависит и от того, что именно, какого рода услугу от него сейчас потребуют. 
Остановился напротив дома, на противоположной стороне улицы. Дом как дом. Типичной дореволюционной постройки. Скорее всего, задуманный изначально, как доходный. Обветшавший. Ничто в его заурядном, унылом облике не предвещало, не намекало, что здесь могут устроить свое гнездышко служивые из расположенного относительно неподалеку отсюда Большого серого, возведенного уже в другую эпоху, по другим архитектурным канонам (кажется, этот стиль называется «конструктивизмом»)  и с другими целями дома.
Сережа перешел улицу, заглянул во двор дома. То же впечатление обыденности: пара сереньких, неухоженных легковых машин. Бак с мусором. Беспризорная кошка. И в довершение картины, ее, можно сказать, апофеоз: стоящий лицом к стене дома и писающий на нее мужичок бомжового вида.
Весь осмотр занял  у Сережи не более пяти минут, в его распоряжении оставалось еще много времени, и он решил заглянуть в близстоящий Спасо-Преображенский собор.
Вспомнилось. Когда еще была жива бабушка, она пару-тройку раз внушала внуку:
-Меня не станет, тебе плохо будет, - зайди в церковку… любую…свечечку за упокой моей души поставишь,  и попроси меня. Я тебя, так уж и быть  - как самого любимого внучка, -  услышу и обязательно помогу.
Девичья фамилия у Сережиной бабушки была Пирожникова.  Ее отец, следовательно, прадед Сережи, Кондрат Феофанович Пирожников был преуспевающим купцом, хозяином лавочки в оживленном поселке Терриоки, где торговал хлебо-булочными и кондитерскими  изделиями. Торговля шла столь успешно, что он решил обзавестись куда более крупным предприятием: продал свою лавочку, а на вырученный таким образом капитал плюс взятый в банке кредит приобрел этаж с вместительным подвалом в самом центре Петрограда (дело было как раз в разгар 1ой мировой), точнее, на Большой Морской с намерением обзавестись здесь новым куда более роскошным магазином. Он едва успел вступить в права владельца, предвкушая, какими молочными реками и кисельными берегами обогатит его и его обширную семью задуманная им по последнему слову начала двадцатого столетия кондитерская, как в феврале 17 года разразилась первая революция, за ней, - еще более разрушительная, - вторая. Попавший в тиски истории, не угадавший ее ход неудавшийся столичный кондитер умер летом 18 года, от разрыва сердечной аорты, в возрасте пятидесяти пяти лет, полностью, естественно, разоренный, оставивший в нищете все свое многочисленное семейство: уже немолодую жену, детей, внуков.
История не пощадила Пирожниковых, всех разбросало, куда попало, все исчезли, словно сквозь землю провалились, выжила, как это ни странно, самая молодая, самая беззащитная, самая слабая, та, которой  где-то в середине двадцатых удалось выйти замуж за надежного человека: приехавшего в Ленинград на заработки сына бедняка-крестьянина.
Федор  Маслов был из цепких, живучих «ярославских водохлебов». В огромном городском муравейнике он не спасовал, не затерялся,  оказался   парнем тороватым, смышленым, пошел по военной части: вначале простым красноармейцем, а потом был зачислен и в кадровые военные. В чинах, правда, был не  больших. Прошел всю войну в инженерно-саперных войсках, за время войны испытал и увидел многое, но не был даже ранен ни разу. Однако его скрутила обыкновенная «мирная», хотя и неизлечимая   болезнь под названием «рак желудка». Он скончался от этой болезни в 48 году, оставив после себя жену и дочь.
В Бога – во всяком случае, в том Его виде, как он представляется в церквях, Сережа не верил, но в его собственную бабушку – да.
«Бабушка, ты меня помнишь?» - Подумал, стоя с зажженной свечкой напротив какой-то иконы. Пламя свечи при этом резко устремилось куда-то вбок, но через мгновение успокоилось, вернуло почти идеально вертикальное положение. «Помнишь, ты обещала помочь мне, когда со мной какая-нибудь беда? Сегодня как раз такая. Обереги меня, бабушка, от самого худшего, а я буду постоянно помнить о тебе».
Таким образом, пообщавшись с бабушкой, вернулся  и стал напротив дома ровно в три,  дожидаясь, когда кто-нибудь к нему подойдет. Мимо него проходило много людей, но никто не обращал внимания на выглядевшего, наверное, со стороны сиротой казанской Сережу. Так, в ожидании, прошло почти четверть часа. Ни-ко-го. «Что это? Кто-то что-то напутал? Или, может, его, Сережина, просьба оказалась услышанной и в дело вступила его бабушка?». Как бы то ни было, у него было достаточно  оснований покинуть свой пост. Если потом начнет приставать, допустим, тот же Гелий Викторович… «Извините, я приходил. Ровно в три, как вы мне велели». С мыслью о том, как он будет потом оправдываться перед Гелием Викторовичем, уже совсем было собрался уходить, когда услышал доносящееся откуда-то сверху:
-Товарищ!
Поднял глаза и увидел чью-то выглядывающую из форточки  на четвертом этаже дома физиономию.
-Да-да! Ты! Подымайся! Второй подъезд. Квартира восемнадцать.
«Ты» сразу резануло слух Сережи. Нет, то был явно голос, хотя и мужской, но не Гелия Викторовича. А «ты» … что ж. Иного обращенья от них ожидать не стоит. Нет, все-таки бабушка пока ему, похоже, не помогла, приходилось искать подъезд два, а потом квартиру восемнадцать.
Дверь в квартиру приотворена и за ней какая-то суматоха: кто-то куда-то бежит, сердитый голос, как будто ругается с кем-то телефону:
-Да какая нам разница? Вы потом перед начальством перед своим оправдываться будете. А человек загнуться может.
И последнее: громко лает крупная, судя по издаваемым  ею децибелам, собака.
Дверь хоть и отворена, но Сережа не решился переступить через порог, вначале нажал на звонок и стал ждать, что будет дальше. А дальше как будто продолжалась все та же суматоха, и тот же сердитый голос, который только что ругался по телефону, теперь кричал на всю квартиру:
-Лед, лед, Шурка! Лед! Мать вашу…
Наконец, дверь перед Сережей распахнулась, и Сережиным глазам предстал багроволицый, с вспотевшей лысиной, пожилой, лет шестидесяти, однако, еще крепкого телосложения мужчина в синем спортивном  костюме.
-Открыто ж… Входи… Погоди минутку. 
Быстро куда-то ушел, оставив Сережу на произвол судьбы. А прячущаяся в глубинах квартиры собака все так и продолжала оглушать  квартирное пространство своими мощными децибелами. Потом с испуганным, перекошенным лицом, шаркая домашними туфлями, промчалась мимо Сережи молодая женщина, она несла на вытянутых руках кусок дымящегося льда. Еще через десяток секунд вернулся тот же мужчина.
-Ну, пройди на минутку. Хочет все же чего-то сказать.
Сережа пошел по коридору вслед за мужчиной и вскоре оказался в комнате. Что в первую очередь бросилось Сереже в глаза: заурядная обстановка в комнате. Обычная   стенка с посудой и с отделениями для книг.  Знакомые корешки  «Библиотеки  всемирной литературы». Такие были и у Сережиной мамы. Журнальный столик, на нем… Кажется, «Огонек» и «Новый мир». Ковер на полу. Диван… Если б сейчас на этом диване не лежал… Гелий Викторович, собственной персоной, Сережа мог бы подумать, - он просто забрел на огонек к каким-то обыкновенным, добропорядочным и даже культурным, то есть настроенным недоброжелательно относительно советской власти (иначе зачем здесь «Новый мир»?)  гражданам.
-Сергею Батьковичу, - прохрипел не своим голосом Гелий Викторович. – Садись… Третьим будешь?
Похоже, у этого кагэбэшника  еще были силы и желание шутить.
Он лежал на спине, ремень брюк расстегнут, также как и ширинка на брюках. Сорочка и майка на нем слегка задраны, скатаны. Виден кусочек подрагивающего, то вздымающегося, то опускающегося живота. Перед диваном – та самая молодая женщина, с вытаращенными глазами. В ее вытянутых руках, - как бывает, когда протягивают прибывшему большому начальнику рушник с хлебом-солью, -  парящий кусок льда.
-Дура! – прорычал за спиной Сережи приведший его сюда матерый мужчина. Скорее всего, то был хозяин квартиры. - Ты что, совсем своими извилинами? Тебе было сказано – на живо-от. - Выхватил лед из рук женщины. – Задери ему повыше.
Женщина, кажется, не поняла, что именно ей следует задирать, продолжала стоять, растерянно моргая ресницами. Тогда мужчина  от души ругнулся, чем вызвал недовольство Гелия Викторовича:
-Ну, ты бы потише, Захарыч. Тем более – при посторонних.
 На женщину, однако, грубость хозяина  подействовала  отрезвляюще. Ей показалось, она сразу сообразила, что от нее требуется, но вместо  того, чтобы взяться за сорочку, дернула на Гелии Викторовиче  изо всех сил за брюки. Тот вздрогнул, охнул, даже чуть привскочил на диване.
-Сикуха безмозглая. Ни на что не способная. –  Хозяин опять не выдержал. Обернулся к Сереже. – Что стоишь? Хоть ты помоги.
-А что мне делать? – Сережа был растерян.
-Хватай его за одёжу.
Сережа сообразил: прихватил за край майки и сорочки, осторожно потянул вверх, хозяин уложил кусок льда на живот Гелия Викторовича.
-Сейчас… Сейчас, Гелюшка… - Хозяин успокаивал больного. – Еще потерпи немного. Сейчас… рассосется.
Видимо, лед действительно оказал свое благотворное действие: гримаса страдания на лице Гелия Викторовича  смягчилась и дышать стал более умеренно.
-Вот беда-то. – Хозяин вытер испарину у себя со лба. – Жизнь копейка. И не знаешь, когда чего. – Обернулся к Сереже. - Аппендикс, как пить дать. Со мной примерно было такое… «Неотложку» вызвали. Вот уже скоро полчаса. Ни хрена. Ни слуху, ни духу. Он же сдохнуть может, а им все до п… - Опять выругался.
-Ох, Захарыч, - еще раз упрекнул хозяина Гелий Викторович. – При даме.
-Да какая она?..
И тут же встревоженный голос какой-то другой женщины:
-Жоржик! Жоржик! А чего тут делается? Отчего тут у вас дверь нараспашку?
Хозяин мгновенно выскочил за дверь комнаты.
-Не ори.  С Викторычем  беда бедовая. Я тут «неотложку» вызвал, сказали: «Щас». Скоро час, а этих педерастов как нет, так нет. 
Успокоившаяся, было, какое-то время назад   собака с появлением женщины уже не залаяла, как прежде, - во всю глотку завыла.
-Тубо, зараза! Тубо! – зарычал теперь уже хозяин на собаку. – Ей богу, у меня скоро со всем  этим бардаком… Скоро самого кондрашка хватит.
Собачий вой, воинственные причитания хозяина, - все это постепенно переместилось в дальний конец коридора. Сережа остался один на один с Гелием Викторовичем, потому что бестолковая молодая женщина к этому моменту также убралась из комнаты.
-Такие вот пироги с капусткой, дружище ты мой Ломоносов, - криво усмехнулся Гелий Викторович. – Хотел с тобой…  обтяпать. Не получается. Ладно, в другой раз…  Тебе скажут… А ты, кажись, только что к церковь по соседству ходил.
-Как это вы узнали? – искренне удивился Сережа.
-Де-дук-ция, Серега, она самая. Шерлок Холмс… Ладаном от тебя пованивает.  Чего ты в церкви-то забыл? Или у бога прощенья просишь?
Сережа потупился, но говорить правду этому человеку он не хотел.
-Ладно, не хошь – не говори… Церковь, она не самое плохое. Я и сам…  иногда.
Может, странно, а, может, и нет: в эти вот последние минуты Сережа перестал бояться этого человека. Он даже немного сочувствовал ему. И все равно встречаться с ним еще раз ему не хотелось. Хотелось бы попрощаться, и чтобы все на этом закончилось. Но когда он в таком состоянии, - как с ним достойно распрощаешься?
Раздался звонок в дверь, потом возмущенный голос хозяина:
-Ну, вас только за смертью посылать.  Ну только не надо, не надо. Не будем. Знаю я все эти ваши… штучки-дрючки. Ученые. Сюда.
Первой вошла врач, женщина средних лет, с бледным, ничуть не краше, чем у больного лицом. За нею хозяин.
-Вот он… - И когда врач приступила к осмотру больного, вполголоса обратился к Сереже. – Послушай. Пару минуток еще побудешь? Может, на носилках придется нести, а из меня, сам видишь, какой к хренам носильщик. Песок сыпется.
До песка ему явно еще далеко. Недаром на нем этот спортивный костюм. Чувствуется добротная физическая закалка. Вот кто – настоящий железный кадр. Старый испытанный волчина. Должно быть, еще с тех… энкавэдэшных времен, о которых пишет тот же, допустим, Солженицын. Сережа почувствовал, как в нем закипает… то самое… гражданское, в недостатке которого его иногда уличала или, скорее, по причине которого его временами мягко журила мать. Однако от просьбы волчины не отказался: не ушел, дотерпел. Помог вынести крупного, тяжелого, килограмм за восемьдесят Гелия Викторовича   на носилках. 

5.
Гип-гип-ура! Ура! Ура!
И все-таки бабушка ему помогла. Сережа счел своим долгом незамедлительно вернуться  в собор. Ему необходимо было поблагодарить бабушку. Накупил свеч, аккуратно их все одну за другой зажег и расставил по разным иконам, чтобы ни одной не было обидно. 
-Воссияло? – поинтересовался у него бородатый, большого сходства с изображенным на известной картине Крамского пожилым крестьянином, мужичок.
-Что? – не сразу понял Сережа.
-Я говорю, в башке… - Для наглядности постучал себя по шишковатому лбу. - Воссияло? Что так не жалко на свечи потратиться.
-Да. Осенило, – согласился Сережа.
-Господи, благослови и помилуй! – истово перекрестился мужичок.
Но этим, разумеется, он, Сережа, ограничиваться не должен. Чувствовал себя готовым к свершению чего-то еще. Хорошего. Судьбоносного. Такого, что привнесет новые, свежие, яркие краски в его повседневную, будничную жизнь. И таким ярким, новым, что, может, даже перевернет всю его дальнейшую жизнь, - будет…  что? Его незапланированное, только-только сейчас, на гребне его радости, ощущения, что он перехитрил какую-то злую силу, действительно воссиявшее в его голове свидание с … Настей Романовой
Настя Романова была его согруппницей,  и у Сережи с ней был длившийся пару лет, да так ничем пока и не завершившийся роман. Тому, чтобы этот роман вообще состоялся, было несколько благоприятствующих обстоятельств. Во-первых, Настя была миловидной. Во-вторых, не навязчивой, скромной. В третьих, далеко не глупой, очень начитанной. В четвертых, ее мама преподавала музыку, иногда аккомпанировала на концертах, поэтому и у самой Насти был абонемент в консерваторию, а пару раз она даже сумела затащить туда и Сережу. В  пятых, она жила с мамой на Аптекарском острове, на проспекте Медиков, то есть рукой подать от Сережиной улицы Воскова. Часто, когда позволяла погода, они преодолевали расстояние от Университета до Петроградской пешком. С этих пешеходных прогулок и началось их сближение. И, наконец, в шестых, - его слух ласкало это имя «Настя». И фамилия была замечательная. Сразу перед глазами – вереница российских императоров. Ну, что еще, спрашивается, его, прихотливой душеньке  угодно?   
Убежденности ему не хватало. Вот в чем беда.
Последние три с половиной  года, как попрощались с Университетом, с филологическим факультетом, с его тесными аудиториями, узенькими полуподвальными коридорчиками, недообустроенными лингафонными кабинетами, с организованными высоким начальством встречами с выдающимися  «прогрессивными» писателями и даже не совсем прогрессивными, сомнительными  (Джон Апдайк, например), они совсем не встречались. До Сережи окольными путями, правда, доходило, что Настя устроилась техническим переводчиком при каком-то НИИ. Что мать ее чем-то серьезным болела, но выкарабкалась. И – все.
«А в то же время, - кто его знает? Может, это моя судьба? Именно та, которую я так долго жду… жду… жду».
Начало пятого. Сейчас он вернется домой. Там, на донышке  старой банки из-под болгарского конфитюра хранятся  его «кормовые», вполне достаточные, чтобы купить приличный букет, и еще останется, чтобы сходить в парикмахерскую: он не стригся уже давно.
Задумано-сделано!  И банка, и парикмахерская, и букет (ради последнего пришлось зайти на рынок). Так надо жить и впредь. Что будет потом, когда он вручит Насте Романовой этот букет? А вот об этом лучше сейчас вовсе не думать. Слишком часто в его жизни получается так, что он заранее начинает думать о последствиях и как результат… Ему уже – представить страшно – идет двадцать седьмой, вот-вот и   умрет Лермонтов, Пушкин, правда, еще поживет, но совсем немного,  а вот он, Сережа Маслов, до сих пор не может стать хотя бы полноценным мужчиной.  Это ли не позор? Скажи кому… Или не поверят, что такое бывает,  или  на смех подымут. А то и вовсе такое о нем подумают, что хоть, прямо слово, ложись и помирай. Но ведь он, видит Бог, не такой. Он нормальный. Только, к сожалению, крайне разборчивый. 
В этой однокомнатной квартирке на проспекте Медиков Сережа хоть и не часто, но все же  бывал. Настина мама чрезвычайно хорошо относилась к Сереже. Старалась оставлять дочь и Сережу одних, вечно придумывала какие-то поводы, чтобы оправдать свое «Ой, ребятки, извините, мне пора!». Но напрасны были ее старания: дальше неловких поцелуев, не доставлявших почему-то Сереже никакого удовольствия,  дело как-то не шло. Иное дело – сейчас. Сережа уже не тот. Он только что обвел вокруг пальца страшного злодея, да, оставил его с его перекошенным носом, беспомощно лежащим на носилках, в источающих неприятный запах (да, Сережа это учуял!),  драных (да,  Сережа это заметил!) носках. Так неужели он не справится с чем-то, что таится внутри него и мешает ему?… Да, мешает, мешает! Совершить, наконец, то, что совершают все нормальные молодые люди… И даже не очень нормальные. И даже не очень молодые. Словом, всякие. То есть объяснится в любви.   
На звонок в дверь откликнулись не сразу. После второго звонка из-за двери до напрягшегося Сережиного слуха донесся мужской голос:
-ЗвонЯт! Ты что, не слышишь?...  А я? Могу?
Странно. Мужчин в этой квартире до сих пор не было. Сережа еще раз глянул на номер на двери. Нет, номер именно тот: 13. Еще решил подождать и дождался. Дверь, наконец, отворилась, за нею стоял лысый старый (во всяком случае,  старым он показался Сереже) мужчина, в жеваных пижамных брюках и майке. С разводным ключом  в руке.
-Здравствуйте, - неуверенно произнес Сережа. – Мне, собственно… А Настя здесь живет?
-Настюха! К тебе! – прокричал мужчина. – Проходите. Она там с ребенком возится. А я с протечкой. – Сказал и быстро исчез, оставив Сережу перед дверью.
«С ребенком возится». С чьим ребенком? Только сейчас Сережа начинал догадываться и только сейчас мысленно обругал себя: «Почему бы заранее не позвонить?». Нет же! - ему, не обожающему театр, хотелось явиться приятным сюрпризом. Сюрприз-то, кажется, он сотворил для себя самого.
    А вот и Настя Романова. Или уже, скорее,  не Романова? Совсем-совсем не миловидная. С каким-то бледным распухшим лицом. С растрепанными волосами. В коротком, едва прикрывающем колени  халатике. В глазах ее, едва опознала Сережу, - не то испуг, не то недоумение, а, может, то и другое сразу.
-Я вот… Проходил мимо… - Выдавил из себя Сережа. – Как ты?
-Настюха! – Голос того же мужчины. – Женька орет.
Действительно, слышно было, как плакал ребенок.
-Твой? – спросил Сережа.
Вопрошаемая согласно кивнула головой.
-И это твой? – Сережа имел в виду владельца мужского голоса.
Настя еще раз согласно кивнула.
-Поздравляю… Кто он у тебя?
-Слесарь… - Прошептала Настя, она  была сейчас как сомнамбула.
-Слесарь?
-Да. По холодильным установкам.
-Почему по холодильным?
-Я… - Вопрошаемая окончательно растерялась. – Не знаю
-Сослуживец?
Настя  согласно кивнула.
-Настюха! Ты что там, совсем вырубилась?
-Ты иди, - разрешил Насте Сережа. – Я в другой раз… Извини… А это тебе. – Ткнул ей в руки свой букет (гладиолусы). Попятился от двери. Настя, стоя в дверях, с букетом, проводила его тем же испуганно-недоумевающим взглядом сомнамбулы.
Финита ля комедия. 
Стоило только Сереже выйти во двор, - им овладел нервный, истерический хохот. Он с удовольствием уступил этому желанию: посмеяться над самим собой во вселенском масштабе, пусть все, кому не лень, посмотрят на него, ткнут пальцем и скажут: «Вот это и есть самый настоящий дурак». Смеялся, пока какая-то проходящая мимо, с кошелкой в руке, пожилая женщина, не бросила в его адрес:
-Ишь…упился. А еще, вроде как,  антилигент. И что? И ни капельки не стыдно?

6.
-Опять звонил. Наш.
Такими словами встретила мать появление Сережи.
– Приглашает тебя и меня к себе. Сегодня. К семи часам. Я наотрез отказалась, а ты, как знаешь.
«Я бы тоже отказался, - подумал Сережа,  - и все-таки пойду». Отчего? Ему элементарно любопытно. Все-таки человек побывал в аду. Пусть не настоящем, рукотворном, и все-таки… Еще хотелось узнать  - за что, собственно, он, Сережа,  несет на себе сейчас этот… Пожалуй, что и  крест.
Смирновы жили, если брать Петроградскую за  исходную, где-то  у черта на куличках, на проспекте Косыгина. Добираться было сложно. Не удивительно, что вместо семи, он оказался перед нужной ему дверью уже в начале девятого.
На звонок откликнулась тетя Шура, Володина мать.
-Кто к нам пожаловал! – радостно всплеснула своими короткими ручонками. Маленькая, кругленькая, она вообще походила на колобка.  – Подумать только! Сам Сереженька пришел! Володя, иди встречай. Наш академик  пришел. 
Вешалка в прихожей, куда ступил Сережа, ломилась от избытка верхней одежды. Сереже пришлось уложить свое пальто поверх какой-то дамской шубки. На полу – выставка самой разнообразной обуви. Из комнаты с открытой дверью доносился бестолковый говор. Кажется, говорили все и одновременно, не слушая друг друга.
-Сколько тебя не видела,  - продолжала удивляться и восторгаться явно уже «дунувшая» тетя Шура (да, она была любительницей выпить),  –  и все такой же юный мальчик, ничего-то с тобой не делается. Интересно, на кого ты похож? Только не на маму.
Из комнаты вышел… Хотя и предупрежденный матерью относительно выращенной бороденки, Сережа узнал своего двоюродного не сразу: раздался в плечах, пополнел. В общем, выглядел вполне здоровым и даже  веселым. Вот вам и ад.   
-Ну, здорово, братан, - Сережа опомниться не успел, как Володя облапил его, троекратно облобызал. - Молодец, что пришел. А тетя Тоня, значит, отфинтила. Ладно, я ее тоже понимаю. Виноват я перед вами, но сейчас не будем про это.  Я тут, видишь ли,  маленький шурум-бурунчик решил устроить. В честь приезда - отъезда.
-Куда ты отъезжаешь?
-Да неподалечку. Всего-то на сто первый. В Лугу, братан. Сюда пока боятся пускать… Слушай, - мое предложение. Давай сначала побалакаем немного один на один, потом к столу, а то там, со всем этим базаром мы друг дружку можем даже не услышать.
Сережа не возражал. Они прошли в соседнюю маленькую комнатку, Володя тщательно прикрыл за собой дверь.
-Знаешь… Я сам ото всего этого, признаться, чертовски устал. С тех пор как вернулся – сплошное столпотворение. Люди, ты знаешь, прут и прут. Я стал для них чем-то даже вроде магнита. Я думал, все будет наоборот, а тут такое… Люди уже ничего не боятся. А некоторых так вообще вижу первый раз в жизни.
Они сели.
-Я к вам-то…  – Володя немного потискал свою кажущуюся не совсем натуральной, как будто приклеенную бородку –она и впрямь, мать была права, выглядела, как у еще нестарого, только что посвященного в сан  священнослужителя. – Во-первых, конечно, извиниться перед вами хотел. Что все так… по-дурацки… Нас, понимаешь,  тип один заложил. Хороший такой паренек… идеалист… вроде тебя… Никогда бы про него такого не подумал. Испугался – в штаны наложил. И побежал. Дальше… Сам понимаешь.   В общем…  Детский сад какой-то, а не революция.
-А вы что? В самом деле, хотели революцию? 
-Да много чего хотелось. Что сейчас об этом? Все коту под хвост… Не будет у нас еще лет сто никаких революций. Но я, ты знаешь, даже рад, что так получилось. Я много там про что узнал. Людей повидал.   Про ИПЦ когда-нибудь слышал? Истинная православная церковь. Во мужики! Силища. Вот с кого пример надо брать. Некоторые уже за третий десяток в неволе  и ничего. Ничуть не сломленные. Вера им помогает. – Володя истово перекрестился. – Я, как видишь, тоже… Жениться, братан, решил. Без жены не жизнь, а одна сплошная, ты меня извини, помойная яма. Словом, вот – женюсь, детишек кучу нарожаю. Воспитаю их – в той же… истинной вере православной, и буду жить, поживать, да добро наживать.
-Где ж ты жену найдешь?
-Да я уже! -  Володя потянулся чуть вбок, взял с полки фотографию, подал ее Сереже.
Сережа бросил взгляд на фотографию. Обыкновенное, ничем не примечательное, курносенькое  лицо молодой женщины.
-Ольгой ее зовут… Поповна. Мне ее лагерные же и сосватали. Те самые ипэцэшники…  Переписываться с ней стали. Скоро, даст Бог, соединимся и плотью. И будет между нами полный союз. Потому что брак, Серега, это великое дело. Божье. А ты? Тетя Тоня говорит, ты по-прежнему… Кустарь-одиночка?
В дверь просунулась чья-то голова.
-Можно? – Не дожидаясь «можно», в комнату бочком пробрался лысоватый мужичок в вязаной безрукавке и шепотом. – Я на секундочку. А вы чего тут? Законспирировались? Что тут у вас за секреты? Если чего-то там такое… Новую партию какую-нибудь. Про меня не забудьте. Я всегда…
-Да-да, - Володя встал, поощрительно похлопал мужичка по плечу. – Спасибо, Аркадий Петрович, мы это учтем. Но только не сейчас, - вежливо, все-таки выпроводил мужичка за дверь. – Какой-то скользкий тип, - уже закрыв за мужичком дверь. – Боюсь, не провокатор ли? Хотя, может, возвожу напраслину на хорошего человека. Ты знаешь, после того, что случилось, теперь мне повсюду мерещатся стукачи. Даже  когда приехал, вышел из вагона, - иду по вокзалу, оглядываюсь, нет ли за мной хвоста? Такая вот мания. Ничего, пройдет. Так, как у тебя насчет этого самого? Когда же и ты семьей обзаведешься?
Квартиру Смирновых Сережа покинул где-то в начале одиннадцатого. Покинул не один, как ему бы хотелось, а в компании с какой-то женщиной. Она хоть и находилась за общим столом, но в поле зрения Сережи как-то не попадала. Возникла она лишь, когда Сережа, уже собираясь уходить, обронил фразу, что ему надо на Петроградскую.
-Ой, и мне как раз по пути! Пожалуйста, возьмите меня к себе в попутчики, а то, как я сюда добиралась… Это прямо какой-то кошмар.
-Ну что, братан? – уже на пороге Володя обнял Сережу. – Еще раз, как говорится… Не поминай лихом. Простите меня. Больше такого не повторится. А если еще когда-нибудь и дам тебе чего-нибудь… почитать… Ну если только «Четьи-Минеи» или «Домострой». И, главное, найди ты время, поизучай Библию. Очень тебе советую. Великая книга. Там уже все есть, больше ничего придумывать не надо. И женись, женись. Чем скорее, тем лучше. Хочешь, я тебе?..
Нет, Сережа решительно не хотел, а тут еще и Володю  решительно потребовали, но  его место быстро заняла тетя Шура.
-Ты нас-то не забывай,  – попросила. – А то как-то все сторонишься. Как бабушка твоя Феодосья умерла, так и не встречаемся больше… Все ж таки и в кого ты такой? Ума не приложу. Должно быть, в отца. 
Лифт, как назло, не работал. Кто-то, видимо, застрявший между этажами, громко матерился, стучал кулаком в лифтовую дверь.
-Попался, который кусался, - отчего-то обрадовалась случившемуся увязавшаяся за Сережей женщина.
Серенькая она какая-то, эта женщина. Жалконькая. В  длинной, почти до пят, изрядно поношенной, свалявшейся местами шубке  из искусственного меха, полосатой, под леопарда.  Ярко-красные, лаковые, на высоком каблуке сапожки с громко цокающими подковками.  Пришлось спускаться запасной лестницей. Ею, видимо, пользовались редко, лишь в авральных, как сейчас, случаях, поэтому была худо освещена судорожно мигающими люминесцентными лампами. На некоторых этажах света не было вообще, тогда приходилось рассчитывать только на собственную осмотрительность.
Видимо, ее, этой осмотрительности,  все-таки не хватило Сережиной попутчице: уже когда добрались с десятого этажа до второго, споткнулась и упала, как подкошенная, на обе коленки. При этом сумочка, что висела у нее на плече, ударилась о железо перил. Что-то в сумочке чмокнуло, взорвалось крохотной петардой. Мигом позднее все вокруг наполнилось чудным тончайшим запахом.
-Пздц, - выругалась женщина, мгновенно смутилась. – Извините…- Не поднимаясь с колен, открыла сумочку, заглянула в нее, извлекла изящную витую пробочку и ввинченный в нее осколок из дымчатого стекла. – Шанель… Шестьсот рэ. Почти пять моих месячных зарплат. – Сказала и…почти тут же расплакалась.
Растерянный, Сережа только стоял и смотрел свысока на коленопреклоненную перед ним женщину. А что еще он мог сейчас делать?
-Извините, -  женщина вынула из той же сумочки платочек, пропитавшийся тем же чудным запахом. Сначала отжала его, потом промокнула им свои глаза. В конце концов, в него же и высморкалась.
-Зачем вы это носите с собой? – как-то неуклюже спросилось у Сережи. – Если это…так дорого.
-За тем и ношу, что дорого, - резко, видимо, оскорбившись, отозвалась женщина. – Боюсь оставлять… Может, все-таки соизволите помочь?
Поднялась с колен, опираясь на Сережину руку. Наклонилась, отогнула полу шубки, приподняла край длинной серой шерстяной юбки, обнажила при этом оба колена. Поплевав зачем-то на палец, приложилась им сначала к одной коленке, потом к другой. – Кажется, пронесло… Не слишком бо-бо. Ладно, ничего страшного. – Опустила юбку. – Авось, до свадьбы заживет. Ну что? Поехали дальше?
«Какая-то она… - Неприязненно подумал Сережа. -  Слишком уж непосредственная, если не сказать больше». А «больше» в его представлении было бы: «вульгарная, невоспитанная». Таких женщин Сережа на дух не принимал. Возникло желание как можно скорее от нее освободиться. Но как?
Похоже, пока сидели  у Смирновых, погода резко изменилась: с утра было пасмурно и слякотно, а сейчас ощутимый морозец, градусов пять. Все лужи успели превратиться в сплошной каток. Женщина, - еще одно свидетельство, насколько бесцеремонной она была, цепко ухватила  Сережу под руку:
-Я раненая, - обосновала свою бесцеремонность.   – Имею моральное право на вас опереться. К тому же у меня тонюсенькие каблуки. По последней моде. Без вас точно опять грохнусь… Ну, и куда же мы теперь?
«Кто она? Неужели тоже… революционерка?».
Сережа добирался сюда сложным способом: сначала метро, с пересадками, потом автобусом. Вся дорога, с ожиданиями, переходами, даже без учета блужданий между близнецами-корпусами,  заняла почти полтора часа. Решил: «Возьму машину». Деньги на это «роскошество» у него еще были: остатки «кормовых» со дна банки. Последние. Когда Сережа известил женщину о принятом им решении, она обрадовалась.
-Здорово!... Я помогу… Станьте только вон туда, в тенек. Так намного вернее будет.
Сережа не разделял уверенности женщины, что так будет действительно вернее, но подумал: «С такими, как эта, лучше не спорить». Отошел чуть в сторону, а женщина вышла почти на середину мостовой и протянула, голосуя, руку.
Им повезло: третья из промчавшихся легковушек притормозила.
-На Рузовскую! – Донеслось до ушей Сережи. – Рядом с Пушкинской. Подбросите?
Видимо, водитель согласился, если женщина обернулась и махнула Сереже рукой, чтобы  он подошел.
«На Рузовскую, - пронеслось в голове Сережи. – Ничего себе! Это называется «по дороге». Хорошенькое дело!».
Но ему уже ничего не оставалось, как залезать в салон машины.
Какое-то время ехали молча,  под попурри из неаполитанских мелодий. Женщина, видимо, хоть и старалась не подавать виду, все еще переживала случившееся с ней только что на лестнице. Сережа же прокручивал в голове еще не успевший испариться из его головы разговор с Володей. Похоже, очередной разворот на сто восемьдесят градусов: из революции в женитьбу. Да еще и религия  в придачу. Что ж? Может, для него это и нормальный выход из той неприглядной ситуации, куда сам же себя загнал. Новые надежды, новые горизонты.
-Что это там у вас? – поинтересовался также молчащий до сих пор водитель. – Райское благоухание.
-А-а… Это я, - охотно объяснила женщина. – Точнее, от меня. Это точно – мы уже… в раю. Кокнула. Шестьсот рублей коту под хвост.
Хозяин машины сочувственно свистнул:
-Надо же… То-то я чую…Парфюмерный магазин да и только. – Покосился на сидящего рядом с ним Сережу. – Теперь понятно, отчего и супруг ваш такой мрачный. В следующий раз вам от него таких духов уже не видать.
-Верно! Верно! – рассмеялась женщина. – Как своих ушей. Теперь только, в лучшем случае, на «Шипр» можно надеяться.
-Просите лучше «Тройной». Он забористей, и изо рта потом не так сильно  воняет. – Машину на повороте занесло, и хозяин резко ее притормозил.
-Ой! – испугалась женщина. – Только вы нас, боженьки ради, домой живыми довезите.
-Постараюсь,  – машина пошла помедленней,  – а  то, в самом деле… вот как окажемся в настоящем раю, тут уж будет не до шуток.
-Кто в раю, - подытожила женщина, - а кто в аду… Плиз. Остановитесь вот здесь.
Машина притормозила у какого-то дома. Хозяин машины, не заглушая двигатель, вышел из машины. Остановившись у передка,  зачем-то приподнял капот. Видимо, что-то в работе двигателя его не устраивало.
-Извините… Вы расплатитесь? – спросила, выходя из машины, женщина.
-Да, конечно, - поспешил ее успокоить Сережа. – Но не сейчас.
-А когда?
-Я скажу, чтобы он и меня довез до дома.
-Ой, вы знаете… А можно, я вас еще попрошу?... Здесь ужасная лестница. И месяца три назад тут ограбили женщину, примерно, в такое же, как сейчас, время: вырвали сумочку, сняли сережки… Пожалуйста, проводите меня до квартиры, я вас очень прошу.
Похоже, у этой женщины не было совести. Мало того, что обманула его с Петроградской, и ему пришлось сделать крюк, так теперь еще и провожай ее до квартиры. Но женщина смотрела на него такими умоляющими глазами, у нее был такой жалкий вид…
-Послушайте, - обратился Сережа к хозяину машины, когда тот закончил осмотр, - вы не могли бы еще пару минуток здесь подождать? Я бы проехался с вами дальше.
-А куда вам?
-На Петроградскую.
-Нет, товарищ. Не могу. Это получается «не дальше», а «вбок». Я ведь не такси. Мне на Петроградской совершенно нечего делать. Отчего ж вы мне раньше ничего про это не сказали?
Что ж… Приходилось покоряться:
-Сколько с меня?
Пока Сережа расплачивался, женщина стояла рядом, раскачивая сумочкой, не спуская при этом глаз с Сережи: может даже, боялась, что он сейчас улизнет. 
-Там еще и  крысы, - объяснила она, когда они направились к парадной. – Не знаю, как вы, а я ужасно боюсь крыс.
Да, лестница действительно выглядела неприветливой. Убийственный запах мочи – и кошачьей и людской. Вся нижняя лестничная площадка усеяна скользкими, словно выпотрошенные из живота внутренности, пищевыми отбросами. Похоже, у кого-то не хватило сил и желанья донести мусорное ведро до мусорного бачка, и все, что обладало способностью разлагаться и вонять,  было вывалено здесь.
-Ну, как? Посмотрите. Есть там крысы?
Крыс, кажется, не было. Может, даже им эта грязь показалась чересчур отталкивающей. Недаром, говорят, эти твари, несмотря на всю их дурную славу, на самом деле весьма чистоплотны. В отличие от некоторых представителей рода человеческого.
-Так не всегда бывает, - женщина, видимо, испытывала неловкость и решила как-то оправдаться. – Просто уборщица… Я ее знаю. Она слегла в больницу, с миомой, а другой дурочки, чтобы почти за «спасибо»,  никого не найти. Мне, кстати, предлагали, но я их сразу в одно известное место послала. 
Дом без лифта, а карабкаться надо на последний, кажется, шестой этаж. Когда добрались до четвертого, женщина, отчего-то шепотом, сообщила:
-Вот здесь он на нее и набросился. Бандюга этот. За горло схватил.
Наконец, благополучно, не встретив по дороге ни одного «бандюги», достигли шестого этажа. Женщина остановилась перед обитой дерматином двери, усеянной многочисленными звоночками, табличками. Дерматин бешено исполосован вдоль и поперек. Кто-то очень старательно поработал над ним ножом. Из прорезей торчат клочья грязно-серой ваты.
«Ну все, - подумал Сережа,  – на этом моя миссия закончена. Сейчас попрощаюсь…».
Не тут-то было!
-Пожалуйста, еще не уходите. Вы же потратились на меня. Я с вами за все должна расплатиться.
-Совсем необязательно.
-Для вас необязательно, а для меня очень важно. Это не по-моему. Не в моих правилах. Я так не могу. – Женщина одной рукой вставляла ключ в замочную скважину, другой держала Сережу за рукав его куртки. Чтобы не убежал? – Пожалуйста… Иначе я не засну.
Отворила дверь. На Сережу сразу пахнуло целым коктейлем запахов. Дешевые папиросы. Кислая капуста. И еще что-то кислое… Своеобразно кислое. Может, детские пеленки? Пожалуй, только искушенный дегустатор мог бы сориентироваться, что есть что, в этой густо настоянной атмосфере  многосемейной квартиры. Потом  узкий  коридорный лабиринт. Двери направо-налево. Идешь как сквозь строй. Из-за дверей доносятся  одинаковые телевизионные голоса: какая-то фраза начинается у одной двери и заканчивается у следующей. Сережа догадался: сегодня, как и все несколько последних дней, повторяют полюбившийся еще по первому показу телесериал «Тени исчезают в полдень».
-Еще секундочку терпенья, - женщина только что открыла дверь своей комнатки, чуточку приотворила дверь, - пока не заходите. – Юркнула за дверь, оставив Сережу за порогом.
Донесся щелчок выключателя, за дверью вспыхнул свет.
-Погодите, погодите! Сейчас, сейчас!... А вот сейчас можно.
Сережа осторожно, чего-то как будто опасаясь,  прошел в комнату.
-Извините… У меня тут такой ералаш…
Да, беспорядка здесь хватало. Горка немытой посуды на трехногом обеденном столе. Четвертую ножку заменяло весьма сложное сооружение из пары фанерных посылочных ящиков и толстого книжного фолианта. На продавленной кушетке кое-как, может, только сейчас, прибранная постель. Жиденькое, холодное, канареечного цвета одеяльце.
-Вот так я здесь и живу. В тесноте, да не в обиде… Хотите, напою вас шоколадом со сливками? Пили когда-нибудь шоколад со сливками? – Не дожидаясь, когда Сережа ответит.  – Я быстренько. – Сбросила с себя шубку. Под нею, кроме уже знакомой Сереже серой юбки, - черный, плотно облегающий ее формы свитер. Болтающаяся на цепочке блестящая безделушка.
-Нет, - не сразу нашелся ответить Сережа, - действительно, не пил, но я не хочу.
-Отчего же? Вы только попробуйте, вам, вот увидите, понравится.
-Вы, кажется, собирались со мной расплатиться… Хотя я от вас этого вовсе и не требую.
-Конечно, конечно. Вы только не волнуйтесь. Обязательно расплачусь.
-Я не волнуюсь. С чего вы взяли? Я просто хочу вам…
-Да-да,  я все поняла…  Подождите еще пару минут. – Исчезла за дверью.
Что этой нагловатой старухе  от него надо? Чего она добивается? Уж не думает ли она, что между ними может что-то быть? Для этого все и придумала? И крыс и грабителей и это ее желание непременно с ним расплатиться. Какая щепетильная! А то, что наврала ему про Петроградскую, это как? Никакого раскаяния, ни одного оправдательного слова.
Томясь в одиночестве, огляделся по сторонам. Платяной шкаф. Старенькая разбитая пишмашинка «Москва». Такая же у его матери. Впрочем, нет – у матери поновее и помоднее: «Олимпия». Гитара с порванной струной. Вырезки из иностранных рекламных журналов на стенах. Исполненный черной тушью на куске «ватмана» рисунок: обнаженное женское тело. Судя по прическе и черным, как перезрелые сливы, чуть навыкате глазам, - это тело принадлежало самой хозяйке комнаты. Роль занавески выполняли бумажные обои: несколько склеенных друг с другом кусков. На девственной, обращенной к комнате стороне, той же тушью и той же уверенной рукой выполнены многочисленные рисунки: мужчина и женщина в разнообразных сексуальных позах, домашняя Камасутра. И еще, на той же стене, - размашистыми нарисованными буквами: «Одиночество это прекрасно. Когда есть кто-то, кому можно сказать, что одиночество это прекрасно» (Оноре де Бальзак). И, наконец, последнее: настенные часы, деревенские ходики, с цепочкой и гирькой. Часы ходят, показывают время: уже за  полночь. «А Германа все нет». Так он может не поспеть на метро, а на еще одно такси денег у него уже нет… Пока нет.
Вернулась хозяйка этой берлоги. Выглядит расстроенной.
-Еще пару секундочек. Можно? – Отворила дверцы платяного шкафа. Заглянула. Потом присела на корточки, выдвинула один из нижних ящиков, начала в нем лихорадочные поиски. Вскоре на ее лице отразилось большое недоумение, рука зашарила еще лихорадочнее.
-Что за черт? – Вытащила ящик полностью на себя, выбросила из него на пол все содержимое. Чего тут только не было! Целые вороха интимного женского туалета. Запустила руку в надежде еще что-то найти… Пусто?
-Тут были деньги, - наконец, соизволила объясниться. Оставаясь на корточках, подняла на Сережу поплывшие слезами глаза. – Честно слово, были. Вы мне не верите? Да были же! Были! Были!
-Да я вам верю, - наконец, попытался ее успокоить Сережа. – Но что из того?
Теперь по лицу женщины поплыли крупные горошины-слезы. От этого на ее щеках протянулись две темные дорожки.
-Я чем-то могу вам помочь?
-Нет, - безнадежно покачала головой. – Здесь даже вы мне ничем не поможете… Просто я не смогу с вами сегодня расплатиться.
«Похоже, придется  идти пешком». 
«И все-таки… какая-то… странная особа. Одновременно  и нагловатая  и жалкая», - думал Сережа, когда уже оставил женщину  наедине  с ее проблемами, вышел на улицу, быстрым шагом направился в сторону метро: все-таки еще оставалась надежда, что оно не закроется.
«И что у нее может быть общего с этим его родственником? Если действительно тоже революционерка…  Не позавидуешь тем, кто станет пользоваться   плодами рук такого рода революционеров. Нет уж, спасибо, кушайте сами.  Лучше так, как есть».


                Часть вторая

                ИЩИТЕ ЖЕНЩИНУ 

 1.
Прошел день. За ним второй. Третий. Четвертый! Сережа все ждал, когда же, наконец, Гелий Викторович исполнит свою угрозу: «Мы с тобой еще поговорим». Нет, от него ни слуху, ни духу. Скорее всего, его прооперировали, и теперь он потихоньку приходит в себя. И очень даже хорошо. А еще лучше, - если б он вообще не  приходил и убрался куда-нибудь… в тартарары. Впрочем, об этом можно было только мечтать.
На пятый, кажется, день, когда Сережа вернулся из института, мать сообщила ему  с многозначительным видом:
-Тебе какая-то настырная дамочка уже пару раз звонила. Пообещала еще.
-Оксана?
-Да нет, твою Оксану я уже хорошо знаю.
Сережа едва успел перекусить, когда раздался телефонный звонок.
-Подойди. Наверняка тебя, – предупредила мать.
-Але! – произнес в трубку Сережа. – Я слушаю.
-Здравствуйте.
 Нет, это не Оксана. Голос совершенно незнакомый.
-Д-да, здравствуйте. Простите…
-Я Марина.
«Какая еще Марина?».
-В прошлое воскресенье, помните? Вы проводили меня, а потом зашли ко мне.
Так, значит, эту женщину в «леопардовой шкуре» зовут Мариной.
-Мне очень-очень неловко перед вами. Все получилось так нескладно, нехорошо, просто не знаю… У меня такое чувство…
-Откуда у вас мой телефон?
-А что?.. Я попросила его у ваших. Ну, у кого мы встретились… Вы тогда мне здорово помогли. Еще раз: огромное вам спасибо. Если б не вы…
-У вас все? – Сережа испытывал огромное желание положить трубку.
-Д-да… Почти… Видите ли, мне ужасно неловко, но… А вы не могли бы мне … помочь еще раз?
«Еще раз?!». Сережа едва не задохнулся от негодованья. 
-А что такого с вами ЕЩЕ случилось, можно узнать?
-Нет- нет! Пожалуйста. Это совсем-совсем не телефонный разговор. Но это очень важно, вы  увидите сами… если  прямо сейчас же подъедете ко мне. Пожалуйста.  Ненадолго. Я вас совсем – совсем  не задержу.
«Убивают ее там, что ли?». Но даже, если и убивают, - неужели нет никого, кто был бы поближе?
Сережа молчал. Он был в замешательстве. 
-Ну, пожалуйста, я вас очень-очень прошу. Я вам буду до конца жизни благодарна! Еще раз запишите мой адрес, а то вы его, конечно, уже забыли.
-Секундочку… Может, все-таки вы мне объясните? Хотя бы в двух словах. Что с вами случилось? И вы уверены, что я смогу вам действительно помочь?
-Ну, о чем таком вы говорите?! – В том, как это было произнесено, читалось: «Да как вы можете сомневаться в ваших собственных возможностях?! Вам подвластно все!»  – Так вы записываете? Или у вас, конечно, память замечательная. – Хотя Сережа и не просил,  назвала адрес и сразу, не дав ему опомниться. – Так когда вас ждать?
Сережа еще немного подумал и… все-таки решил уступить.
-Хорошо. Я сейчас выезжаю.
-Ой, спасибо!
-Мне что-нибудь взять с собой? Вам в помощь, – последнее было сказано, безусловно, с долей  издевки.
-Нет, спасибо, у меня все есть.
Нет, похоже, иронии она не понимала. Как, впрочем, характерно для  большинства женщин на свете. Это не Сережино, он об этом вычитал у кого-то из классиков. Скорее всего, у Мопассана. О том, что женщины все принимают за чистую монету, или, иначе выражаясь, буквально. Отсюда, и многие недоразумения в их, чисто женской, жизни.   
-Так я вас жду,  –  на этом  связь прервалась.
Мать, когда пунцовый, недовольный своей слабохарактерностью Сережа отошел от телефона, особенно внимательно, но искоса, чтобы не напрягать сына этим вниманием, посмотрела на него, однако от вопросов воздержалась. Сережа же, когда начал собираться в дорогу, удостоил ее лишь одной фразой:
-Я скоро вернусь.
Помойки, произведшей такое удручающее впечатление на Сережу при его первом посещении невзрачного дома на Рузовской, на этот раз не оказалось. Лестница была подметена. Даже, местами, «проплешинами», как выражалась бабушка,  подмыта. При этом сохранялся запах мочи, но то был, кажется,  вечный запах, уже въевшийся во все  поры дома, ставший неотъемлемой составной частью его домового «Я».
Сюрприз, на этот раз неприятный, поджидал его совсем в другом месте: на лестничной площадке у исполосованной ножом двери. Там лежало… нечто. В тусклом свете, пожалуй, сорокасвечовой лампочки  показавшееся ему вначале просто бесформенной грудой тряпья. Однако при появлении Сережи эта груда   зашевелилась. Показалось человеческое, хотя и заросшее какой-то кабаньей щетиной лицо. Один глаз на лице этого получеловека-полукабана открылся, тупо уставился на Сережу. Под вторым, не сумевшим, несмотря на все усилия, видимо, открыться, лиловел огромный синяк.
-Тва-арь… - прохрипело нечто – Эт-та я тварь? Хто сказал? Я че-е-ек… А че-ек… эт-та звучит… гордо! – «Чек» устремил вверх свой грязный указательный палец. – И т-ты…падла…ты на миня не тяни-и… Слышь? Не тяни! Я всю войну… Я рихстаг брал! А ты кто? – Из-под груды выпросталась нога в расшнурованном ботинке, яростно пнула, метясь в ногу Сережи.
Сережа едва успел отскочить. Неизвестно, что б произошло дальше, если б не отворившая дверь Марина.
-Дядя Кеша! – мгновенно возопила Марина. - Ну, ты опять за свое. - Обернулась лицом в глубь квартиры. – Теть Маш! Теть Маш! Живо на вахту! Здесь ваш дядя Кеша опять войнушку затеял.   – Только после этого обратилась к Сереже. – Бога ради, извините… Ну, все как назло… Не бойтесь, он только на словах такой храбрый. Гвардеец. – Вышла на площадку и стала так, чтобы Сережа почувствовал себя в достаточной безопасности. – Проходите, проходите. 
-Салага, - прохрипел на прощание дядя Кеша. – А я рихстаг брал!
На Марине прежний наряд (возможно, это ее единственное «парадное» одеяние): длинная серая шерстяная юбка, черный свитер. Хотя вместо цепочки с безделушкой,  на шее у нее на этот раз висели крупные янтарные бусы. В темных, собранных на затылке тугим колесом волосах – стеклянно-лепестковый цветок. Скорее всего,  дешевая чешская бижутерия. Никаких признаков тревоги, тем более беды, которая бы оправдывала ее назойливое желание повидаться сегодня с Сережей. Наоборот, она выглядела лучше, чем у Смирновых. Посвежевшей, что ли. И помолодевшей. Во всяком случае, «старухой» ее Сережа сегодня уже не решился бы обозвать. 
-Во-первых, преогромнейшее вам спасибочки, что пришли.
Они также как и первый раз пробирались длиннющим коридором, минуя одну дверь за другой.
-Но я вас должна предупредить… Ой, осторожнее! Здесь Митин велосипед. Дело в том, что у меня сегодня маленькое семейное торжество. То есть не семейное, а мое…собственное… Да-да, я помню, - она обращалась к какой-то выглянувшей из-за одной из дверей женщине,  – не волнуйтесь, обязательно верну… Представьте себе, у меня день рожденья. – Удивленно-радостно рассмеялась так, словно день рожденья выпадает на долю только самых удачливых, кому в этой жизни сильно повезет. – И ко мне пришли…  Словом, я не одна. Но вы можете не обращать на них никакого вниманья. Они не обидятся. Они уже в курсе. Я уже все-все им про вас. Какой вы на самом деле. Рыцарь без страха и упрека.
Не успел Сережа хоть что-то сообразить, как-то совместить все им услышанное, сделать для себя какой-то вывод, как Марина,  уже стоя на пороге своей комнаты, громко и торжественно возвещала:
-А вот и он! Тот самый. О ком я вам растрезвонила.
За трехногим столом сидела небольшая компания, человек пять-шесть, а больше за этим столом, пожалуй, уже никто и не поместится. Бутылки на столе (пивные, какое-то самое дешевое вино и водка), скудные закуски. Большого ажиотажа появление Сережи среди гостей не произвело: кто-то бросил на него любопытный взгляд, кто-то проигнорировал. Что ж… Выходит, эта женщина в очередной раз примитивно, элементарно просто, сыграв на Сережиной деликатности, уступчивости, обманула его. Не испытывая при этом ни малейших угрызений совести! Ну, что тут еще сказать? Вопиющая невоспитанность. Это самое мягкое.
Ее же сейчас больше всего, кажется, волновало, куда, как и на что усадить нового гостя.
-Ой, ребятки, вам придется потесниться. Томочка, можно  тебя попросить?... Да, вот так… Сережа… - Итак, она уже называла его просто Сережей. Шустрая бабочка! -  Сюда, пожалуйста. Вам тут местечко освободилось.
С трудом протиснулся между спинами гостей и краем кушетки, уселся на табурет.
-Что вы будете? – Продолжала хлопотать Марина. – Я знаю, вы водку не любите. Может, «черноплодки»? Мне из дому прислали. Вкуснотища. И салатика овощного. Вам ведь мясное, вроде…ни-ни. Или все-таки можно?
Поразительная осведомленность. Интересно, откуда она уже обо всех его гастрономических пристрастиях узнала?
Хорошо, что он был объектом внимания только Марины, никто другой больше к нему не приставал. Прерванный с его появлением разговор, точнее обычный застольный «треп», вскоре с прежней силой возобновился. Говорили о чем-то своем, им только близком, понятном. К Сереже все это не имело ни малейшего отношения, и поэтому он предпочел вообще ни к чему не прислушиваться и, тем более, ни во что не вмешиваться. Гораздо важнее для него сейчас было решить, как ему дальше в этой нелепой ситуации поступать и… как вообще все это следует понимать?
Прежде всего… Он не собирается тут долго находиться, среди  этих, ему совершенно незнакомых, неинтересных ему людей. Вот еще немного для приличия, чтоб не выглядело слишком вызывающе, посидит, потом встанет, извинится и… на этом – финита ля… даже не комедия, а дель арто какое-то.  Ярмарочный балаган. Больше он  этой нагловатой персоне провести себя не позволит.   
-Марин! – вдруг чей-то возглас. – Спой чего-нибудь.
-Ой, нет! Нет-нет! – как будто испугалась Марина. – Вот лучше Гена. Я послушаю. А то я сегодня что-то не в форме.
-Да перестань. Ты всегда не в форме, а как запоешь… Любо-дорого. Право же, спой, Мариночка.
Как и следовало ожидать, иначе и быть не могло, легко дала себя уговорить. Кто-то снял со стены гитару.  Сережа вспомнил, что в прошлый раз одна из гитарных струн была спущена. Сейчас, кажется, гитара  была  в полном порядке.
-А что прикажете петь? Свое или чужое?
-Свое! Ну, конечно, свое. Что за вопрос?
-Нет, - бросила взгляд на Сережу,  – стесняюсь. Все же лучше чужое. – Немного посидела, задумчиво перебирая струны, запела «Не уходи, побудь со мною…».
Голос не Бог весть,  какой, но и не без достоинств: низкий, густой. Для домашнего исполненья довольно сильный, доходчивый. Да и в манере исполненья много подкупающего, как будто с ней поработал опытный режиссер, и теперь она знала, где, ради достижения большего эффекта, стоит бросить взгляд на слушателей, где, наоборот, смущенно опустить глаза. Но,  что самое главное – она не просто пела, она жила романсом, его темой, и все, кто ее слушал, невольно вместе с нею сопереживал, заражаясь ее настроением, перипетиями чьей-то сложной, скорее, мучительной, чем приносящей радость любви.
Что самое поразительное для Сережи, - даже он, уж на что был настроен скептически, кажется, поддался, заразился этим настроением. И это несмотря  на всю испытываемую им досаду плюс его врожденное недоверие к любому виду любительства.
Когда Марина кончила, раздались искренние дружные аплодисменты.
-Браво! Молодец! А теперь свое!
Однако Марина не вняла последней просьбе, вновь запела «чужое». И опять неожиданность. Сережа был уверен: коль скоро певица уже оказалась в столь удачной для нее романсовой струе, она поплывет в ней и дальше. Ан нет. Запела «Во поле березонька стояла». Но запела, вроде, преднамеренно входя в полное противоречие с текстом: без тени жалобы, грусти, тоски. Задорно, почти весело, с каким-то бесшабашным вызовом, как будто заявляя при этом во всеуслышание: «Это вам, может, плохо, а мне все равно хорошо». Кажется, уже со второго куплета пригласила всех присутствующих присоединиться. Ее  просьбу охотно поддержали и, подражая ей, запели точь-в-точь в таком же «заводном» неунывающем, «будь, что будет», «двум смертям не бывать»  ключе.
Пением были охвачены, кажется, все. Кроме одного Сережи. Нет, слух у него был, он запоминал довольно сложные мелодии, но исполнять их на людях всегда стеснялся. Осмеливался только в  детстве,  и то лишь наедине с собой.
-Ну и хватит на сегодня, - оборвала песню, протянула гитару одному их гостей. – Теперь твоя очередь.
-Это Гена, - прошептала она на ухо Сереже. – Известный бард. Его в ДК приглашают. Когда-нибудь слышали? Ну вот, тогда слушайте, слушайте. 
Бард запел, точнее, заблеял, загнусавил, задергался всем телом, как эпилептик, затряс своими длинными волосами, и Сереже сразу стало как-то неловко за поющего.  Отвел от него глаза, оглянулся по сторонам.
Комнатка со времени его первого здесь появленья обрела более пристойный вид. Ее как будто тщательно причесали. Обои, выполнявшие роль оконных занавесок, повернуты  своей вполне пристойной стороной: белые ромашки по зеленому полю. Однако ню, моделью которой послужила хозяйка комнаты, на прежнем видном месте  (не постеснялась), и глаз Сережи невольно задержался на рисунке.
Только человек или крайне предубежденный или вовсе ничего не понимающий в физической красоте мог отрицать, что изображенное на рисунке тело действительно заманчиво красиво. И если посмотреть на ту, что послужила моделью….Оставаясь при этом верным принципу объективности… Кажется, художник не так уж сильно и польстил своей натуре. Достоверно изобразил то, что существовало де-факто. Сережа, пока смотрел, почувствовал, что румянец смущенья потихоньку проступает на  его щеках. Хорошо, что сама Марина, как будто завороженная  пением своего «известного» барда, этого не заметила. Пока слушает, обернувшись затылком к Сереже, он замечает, как пульсирует голубоватая жилка на ее чуть вытянутой шее. Вена исчезает под воротником ее свитера. Крохотный, активно живущий своей обособленной от всего остального жизнью сосуд. Сереже представляется, как мчится сейчас по нему кровь, уже отработанная, исполнившая свой долг, выполнившая свое назначенье, теперь целенаправленно спешит к своему очищенью.
Вечный круговорот.
И все-таки… Кто эта женщина? Та, что таким беспардонным образом в очередной, а, может, и не последний раз заманила его к себе. То, что она одинока и занята поисками партнера по постели, а, может -  бери выше,  - и по жизни,  это понятно. Неужели при этом всерьез рассчитывает на Сережу?.. Да нет, такой наглости даже у нее…  Да, Сережа эту перемену в ней уже подметил, то есть эта претендентка на ее с Сережей партнерство  выглядит сегодня куда моложе, симпатичнее  и все равно… Между ними така-ая  бездна… Только не совсем нормальная может рассчитывать на взаимность. 
-Скучно? – донесся до его сознания шепот Марины. Ах, если б она догадывалась, о чем сейчас думает Сережа! – Вижу, что скучно. На лице написано. Сейчас… Еще немножечко. Потерпите. Они скоро разойдутся,  и я вам все, как на духу,  объясню.
На этот раз она его не обманула. Гости действительно вдруг как-то все и разом, словно между ними уже была договоренность,  заспешили, засуетились. Хозяйка никого не удерживала. Когда же все разошлись, комнатка опустела, - с облегчением произнесла:
-Ну, вот и все… Я же тебе  обещала…
Они уже на «ты»?
-Можно, я закурю? Тебя  не раздражает?
Да, раздражает. Сережу раздражало здесь многое, но проклятая неспособность говорить обо всем честно и открыто, помешала ему сразу, как только они остались одни, поставить все точки над “i”, а после этого встать и… помахать тете ручкой.
-Устала, -  призналась Марина. – С непривычки. Вообще-то, я редко собираю у себя. Зато сама люблю ходить по гостям. Какое-то развлеченье, да и всяко поешь на дармовщинку. Тоже хлеб… А тебе, вижу, у меня не понравилось.
-Мне понравилось, как вы пели, - Сережа решил быть объективным. А вот   от «вы» не откажется, хоть вы…ты тресни.
-Неужели?
О, до чего ж она обрадовалась!
-Нет, правда? Не врете?  - Снова на «вы». Надо признать, она поняла и признала свою ошибку:  с таким человеком, как Сережа, панибратство так скоро не получится. - Это еще что. Посмотрели бы, как я «цыганочку» танцую. Здесь не могу, не растанцуешься. А то бы я вам… прямо сейчас. Я ведь и сюда-то,  к вам в Ленинград, думаете, зачем приехала? В Вагановское училище поступать. Я же балериной хотела стать. Представляете?
«Балериной»… Хм…  Даже не смешно. Грустно. Почти до слез.
-Но вот… - оживление спало. – Не получилось балериной. Застряла здесь. Ни тпру, ни ну. А сама я, знаете, откуда? Есть такой городок. Малю-юсенький. По сравнению с Ленинградом вообще ничто.  Имя у него птичье. Только не Орел. Сокол. Знаете, где такой? В Вологодской области. У меня там все: папа, мама. А я вот взяла и приехала. – Вздохнула. – За птицей-счастьем. Понимаете?
Значит, она вологжанка. Хотя ее черноокость, смуглый цвет лица, - все это как –то не вязалось с представлением об облике типичного вологжанина. Скорее, они русоволосы.
-О чем вы сейчас думаете? – вдруг задала вопрос в лоб Марина. – Я замечаю, вы постоянно о чем-то думаете, вот и сейчас… О чем? Только честно.
-Я думаю… Мне кажется, вы, скорее, откуда-то с юга, чем с севера.
-Верно! – Маринины глаза-вишенки еще более округлились. – Ну, какой же вы … Все-то видите, подмечаете. Вас ни за что, даже если и захочешь, не обманешь. Ну, а теперь всю правду о себе… Вообще-то, я наполовину цыганка. По папе. Хотя я его ни разочка не видела, а тот, что сейчас, - это мой отчим. Да, цыганка, - с наигранной удрученностью покачала головой. На самом деле, чувствовалось, она не испытывала никакого сожаления, что в ней течет цыганская кровь. – Поэтому я такая… «Ни лен, ни трава, одна лебеда». Все от того, что кр-ровушка во мне кипит… Ух, как кипит! – Еще раз закурила. – Это ничего, что я?...Вообще-то, я редко. Когда устану до чертиков. Или очень сильно волнуюсь… А вы молодец. Вот все смотрю, смотрю на вас… Не пьете, не курите. С девушками, говорят, тоже… пока не очень. Ну, да вы еще совсем молоденький…
И эта тоже! И этой надо его ущипнуть. 
-Я удивляюсь, откуда у вас… вообще... так много информации обо мне.
-Слухами земля полнится…  - отчего-то тяжко вздохнула. - Вообще-то… больше всего  от мамы вашего… Кто он вам?  Она мне много о вас рассказала.
«Ох, уж эта тетя Шура! Ей бы только о ком-нибудь посплетничать».
-А откуда вы Володю  знаете?
-А это не я знаю, я его в первый раз. Это один мой… кавалер, а я с ним. В  основном,  чтобы поесть пришла. Поела, потом, вижу, вы засобирались. Я за вами…   Вот хоть этот…  Володя этот ваш… Вроде, мужик тоже неглупый, а в такое вляпался. Не понимаю, зачем ему это надо.
«Нет, ЭТА не революционерка. Она поесть пришла. И это хорошо».  С такой проще.   
Вдруг, как показалось вначале Сереже, сразу за дверью, из ничего возникла какая-то... не то просто ссора, не то  потасовка. Спорящих (или дерущихся) двое: у одного – уже знакомый Сереже голос берущего «рихстаг», у другого, точнее, у другой, - голос бабий (именно «бабий», а не женский), визгливый, на таких высоких нотах, что у Сережи зазвенело   в ушах. Сплошная мешанина взаимных угроз, пожеланий поскорее оказаться в могиле.  Марина среагировала хотя и не сразу, однако решительно: встала, распахнула дверь:
-Эй! А ну, брысь отсюда… Шантрапа.  Разбирайтесь, где хотите, только не здесь.
На Сережино удивленье, спорщики беспрекословно вняли приказу Марины: удалились от двери.
-Не обращайте вниманья, - прокомментировала Марина, возвращаясь на покинутое ею место. – Такое у нас тут почти каждый вечер. Сплошные концерты. В  оперы ходить не надо. Еще, подождите, участковый заявится… Если уже не заявился, он ведь  по соседству, через квартиру от нас живет. Ему это – раз плюнуть. Да ну их!  – Пока добиралась до места, завладела одной из бутылок, что оставались на столе, поболтала ее содержимое.  – Чего-то еще есть… Это на случай, если сюда тоже заглянет. А он может.  – Уселась с ногами на кушетку. – Да, жаль. Жаль, не получилось, как хотелось. – По-видимому, продолжила прерванный рассказ о себе. -   Теперь вот, - показала глазами на пишмашинку. – Халтурю понемножку. В котельную вот еще устроилась.  Сутки работаю, пару суток  - гуляй, не хочу. Слушайте! – ее вдруг осенило. – Если вам надо что-то напечатать…
-Не надо, - оборвал ее Сережа. – У меня мама тоже этим занимается.
-Да? Жаль…. Тогда, может… Я не знаю… Может, сами подскажете.
-Что я должен вам подсказать?
-Чем я могу вас… отблагодарить?
-Не надо мне от вас никакой благодарности, - Сережа поднялся со стула.
-Нет-нет! – Марина отчаянно замахала руками. – Еще рано. Еще посидите немножечко. Ну, пожалуйста. Мне ведь так редко приходится… с такими… необыкновенными, как вы.
«Необыкновенными»…  «Что она нашла во мне такого необыкновенного?». Но после этого Сереже ничего не оставалось, как сесть. Ему даже как-то немного интересно: «Что будет дальше?».
-Ну вот. Я вам почти все о себе рассказала, а вы о себе ни слова, ни полслова. Вы молодец, мне бы так… А если  не хотите о себе, тогда спросите еще о чем-нибудь меня.
Гм… О чем же ее спросить? Не без труда нашел вопрос:
-Снимаете?
-Комнату? А вот и нет! – Загордилась. – Откуда у меня, чтобы снимать? Жила тонка. Моя комната. Законная. Даже ордер на нее есть. Удивляетесь? А это я номер такой провернула. Почти «мертвая петля» называется. Здесь когда-то психопат один жил. Так я у него прописалась.  За три с половиной куска. Родители помогли. А теперь он, бедненький,  в дурдоме. Вряд ли когда оттуда выйдет. Глухой номер… - Ухмыльнулась, видимо, довольная проделанной ей операцией. – Так и живем.
«Уж не она ли и спровадила его в этот дурдом?».
-А это? – Кивнул на рисунок. – Кто это нарисовал?
-А-а… - вяло махнула рукой. – Это так… Один мой знакомый… Малювальник… Художник! Художник! Это я на мове… украинской.  Узнали? Ну, да, это я… Ничего? Правда?  - Видимо, только собралась прокомментировать достоинства рисунка, как вдруг напряглась, прислушиваясь, и с сожалением.  – Ну вот! Я же  говорила. Погонкин  пожаловал. Участковый. Сейчас, - приготовьтесь, -  ко мне залетит. Вы его не бойтесь. Он хоть и участковый,  но… Он такой… воспитанный. Обычно без рук.
Только предупредила, как раздался стук в дверь, а потом голосом:
-Можно?
-Да входи, входи!
В проеме двери показался коренастый, коротконогий и короткошеий крепыш, лет сорока, в лыжном костюме. Заметил Сережу и, кажется, озадаченный, уставился на него.
-Здорово, Погонкин. Давно не виделись. Это мой новый знакомый. Сережей зовут. – У хозяйки комнаты при этом был какой-то вызывающий вид. Что-то вроде «Да, я такая. Ну, и что?». 
-У тебя уже был один Сережа, - хмуро прокомментировал участковый, проходя в комнату.
-Был, да сплыл…  Он, между прочим, кучу иностранных языков знает.
-Иди ты! Кучу говоришь?... Щас проверим.  Нинь чже итан хаотама. – Погонкин  обращался напрямую к Сереже. - Что сказал?
Сережа пожал плечами.
-О! А ты говоришь «кучу». Хреновый, значит, у тебя ученый.
-А что ты сказал? – искренне удивилась Марина.
-Как дела. По-китайски. Всего-то.
-А ты-то откуда знаешь? – Она, кажется, так была этим китайским  удивлена, что даже в эти мгновенья забыла про Сережу.
-А я все знаю. Все, что мне положено. На то я и участковый. А  не знал бы, - простым подметалой бы был… Знаю даже, что тебе сегодня тридцать два годика стукнуло. С чем тебя  от всей, как говорится, души…
-Ну… - Марину словно чуточку подбросило с кушетки. – Так уж и тридцать два.
-А сколько ж? Тридцать два, ни больше, ни меньше. Ни прибавить, ни убавить. А Сережа твой… Он как? Уже? Совершеннолетний?
-Не хами, Погонкин!  - вот когда лишь возмутилась Марина.   
-Да ладно, не сердись. Я ж шучу. Шуток не понимаешь?..  Гостей принимала?
-Принимала, - Марина продолжала переживать,   щеки ее пылали. То ли из-за «несовершеннолетнего» Сережи, то ли из-за себя, тридцатидвухлетней. 
-Мне, конечно, уже ничего.
-Вон… - Кивнула на стоящую отдельно ото всех бутылку. -  Специально для тебя оставила.
Участковый как-то по-хозяйски уселся за стол, почерпнул что-то съестное деревянной плошкой из стоящего перед ним судка, овладел бутылкой, опрокинул, вылил ее содержимое в стакан. – Не густо… Ну, за твое, как говорится. Чтобы жить не тужить. Год от году цвести нашей молодости. – Выпил, пожевал. – Как там? – Кивнул головой на стенку напротив. – Наши чурки… Больше не ворохтятся?
-Да нет. Пока все спокойно.
-Ну дак!... Раз накрутил им хвоста. Де-ля-ги. Спекулье проклятое. А вот скажи, мил человек, - обратился к Сереже, - раз ты такой умный и кучу языков знаешь… Почему так в этой жизни устроено, что одни живут, жируют, в сыр-масле катаются, а другие от получки до получки? И это называется «развитой социализм». Разве ж это справедливо? И какой же это на хрен социализм?
-Ну все, слушай, - Марине, кажется, искренне захотелось как можно скорее  избавиться от участкового – Пришел, поздравил, - спасибо.  Теперь иди к себе. С  женой обсуждай, какой тебе нужен социализм
-А чего ты? Ни с того, ни с сего. Чего жену-то приплела?  Далась тебе моя жена.
Однако, пожалуй, он и впрямь был «воспитанным»:  пожеланию Марины внял, упрямиться  не стал, вытер губы ладошкой, поднялся и вышел из-за стола.
 -А где твой Рембрандт, уже сто лет его не вижу.
-Зачем он тебе?
-Да он мне портретик обещал нарисовать. В полный рост. Или на коне. С шашкой. Как командарм Буденный.
-Нарисует, нарисует, не волнуйся.
-Ну-ну… - Бросил еще один взгляд на Сережу, ничего не сказал, а когда уже прошел к двери, остановился, обернулся. – А этому старому хрену… Завтра утречком, когда проспится. Так и передай. Еще будет куролесить, я, как пить дать, опять его засажу. И он у меня загремит. Уже не на сутки, а на всю катушку. – С этим и ушел.
Ушел и оставил после себя какую-то неловкость. Марина как-то зажалась (неужели настолько расстроилась, что Сережа узнал, сколько ей на самом деле лет?).  Сережа бросил взгляд на настенные ходики. Начало одиннадцатого.  Как бы ему опять не пришлось добираться до дома пешком.
-Мне пора, -  поднялся со стула.
-А деньги-то? – встрепенулась Марина.
-Какие деньги?
-Я же вам должна. За машину.
Спохватилась. Или вновь какая-то игра?
-Оставьте вы это.
-Нет-нет! Я так не могу. Я обещала. – Прошла к тумбочке, поверх которой стояла пишмашинка, достала из тумбочки сначала конверт (по-видимому, с вложенными туда деньгами). – Вот… Возьмите. Пусть между нами все будет только по-честному.  Я так хочу. Чтобы только по-честному… И это тоже.. Заодно. – Теперь она протягивала какую-то толстую тетрадку в красной обложке.
-А что…  это?
-Это… - заюлила подведенными глазами. – Увидите сами. Только не сейчас… Потом, потом.
Сережа не стал допытываться. Свернул тетрадь трубочкой, уложил в карман пальто.
Уже в метро вынул тетрадь из кармана. Ощутил знакомый запах пролитых в машине духов. Открыл тетрадь. На титульном листе, пастой от шариковой ручки, нарисован крылатый Пегас, а посреди титульного листа, рисованными замысловатой вязью буквами начертано: «СТИХОСТРОКИ  МАРИНЫ ЛОБОЗЕВОЙ». Внизу страницы – выходные данные: «Сокол. 1969 год». Открыл наугад (« Что Бог пошлет»):

                Зима.
                А снег померк,
                Разводами растаял.
                Ручьи бегут, как тихий смех,
                Теряясь в глубине проталин.
                Раздетая земля – черна.
                Интимных мест ее касаясь,
                Бреду, неясных дум полна,
                И странным чувствам покоряясь».

Хм… «Интимных мест ее касаясь»… Больше не стал читать, вернул тетрадь в карман.
Какая-то… в общем-то…одновременно и нахальная и  жалкая особа. При всей ее внешней браваде. Сереже уже приходилось встречаться с такими людьми, особенно почему-то таких много в среде женщин. То есть ничего оригинального. Балет… Стихи…Художества. Словом, богема. Что-то манящее, чего-то обещающее. Только не эта обыденная, размеренная, такая внешне ничем не примечательная жизнь. Какая-то сплошная…допустим, чулочно-трикотажная фабрика «Красное Знамя». А как хочется от всего этого уйти! В какие-то «заоблачные дали», «неясные думы». «За туманом, за туманом…». Все, что угодно, только не эта убогая проза.
А кончаются  все эти «неясные думы», почти как правило, тем, что мужики спиваются, а женщины… Как-то приспособляются. Прописываются за три с половиной куска  у выживших из ума. И довольны. И гордятся этим. «Ай да мы! Какую аферу провернула!».
«Но со мной-то, как бы там не старалась,  она никогда ничего не провернет».

2.
Пропавший было к тихой Сережиной радости Гелий Викторович все-таки «прорезался» через пару недель после того, как его увезли  на «скорой». Опять позвонили, но звонил не он лично.
-Добрый вечер, Сергей Владимирович, - очень вежливый голос. – Гелий Викторович просит его извинить, что прошлый раз так все неудачно получилось. Вы не могли бы, допустим, завтра встретиться с ним на площади перед Финляндским вокзалом? Вы его там увидите. Скажем, часика в два. Если, конечно, вас это устроит.
Очень вежливый человек.
«Меня бы устроило, что бы вы все с вашим Гелием Викторовичем провалились в тартарары». Так  Сережа только подумал, хотя, разумеется, так не сказал: он тоже обучен быть вежливым.
-Да, меня это  устроит.
            А вон и он, Гелий Викторович - собственной персоной, живой, целый и невредимый, словно это и не он – совсем недавно, - валялся на диване, жалкий, потеющий, с вонючими ногами и рваными носками. Нет, Сережа, в общем и целом, не злопамятный, но этой вонючести и этих носок он уже никогда не забудет. Сейчас на Гелии Викторовиче щегольское кожаное, препоясанное  пальто-реглан. Кокетливо-пестрое кашне. Шапка, отороченная мехом котика. Он восседает на скамье поблизости от монумента, энергично жестикулируя, что-то пылко объясняя сидящей рядом с ним интеллигентного вида старушке. К тоненькой старушечьей шейке прильнула облысевшая шкурка лисы, на ногах стоптанные боты. Слушает с большим вниманием, наверное, довольная, гордая от сознания, что удостоилась внимания такого еще относительно нестарого и, очень может быть, в ее глазах даже привлекательного мужчины. Рядом со скамейкой – еще одна старушка, кормит стайку воробьев, бросает им измельченные корочки хлеба. Бросать-то бросает, но к разглагольствованиям Гелия Викторовича также чутко прислушивается.
Странно, что мог Гелий Викторович объяснять этой старушке? Впрочем (вспомнился эпизод с продавщицей пирожков четырехлетней давности), он, кажется, готов заговорить с любым человеком, сразу войдя к нему в доверие. Удивительно контактный человек.
-А вот и наш… юный друг! – поприветствовал появление Сережи.
 Широко улыбается. Со стороны посмотреть, - Сережа его то ли близкий родственник, то ли дружок закадычный. Обе старушки ревниво посмотрели на новенького. Их можно понять: сейчас, по Сережиной вине, они лишатся такого милого, галантного, разговорчивого собеседника.
-С комприветом! – Гелий Викторович подает Сереже руку и тому приходится принять ее.
Пожатие вяловатое, это не железная рука Командора, но это и понятно: человек только-только покинул больничную палату.
-Вот, - к старушкам, - взгляните. Совсем, как видите, еще молодой человек. Без пяти минут кандидат наук. А там и доктор не за горами. Лауреат какой-нибудь там премии. А вы: «Никудышная у нас мОлодежь». МОлодежь у нас, что надо. И к труду и к обороне. А что отдельные там экземпляры, - так это… Завсегда так было. Прально я, Серега, говорю?... Застеснялся. Он у нас скромняга.  – Поднялся со скамьи. – Ну, ладно. – К старушкам. – Здоровьичка вам. И чтоб внуки не сильно обижали. А мы вот…прогуляемся маненько. Разомнем ноги… - И уже поднявшись со скамьи,  ухватив Сережу под руку. -  Засиделся я, Сергей Батькович, немножко. Раньше времени пришел, не обессудь, так уж получилось…  Пойдем не спеша. 
Пошли по дорожке, направляясь в сторону Невы. Гелий Викторович, по-прежнему одной рукой не отпуская от себя Сережу, другой  вынул у себя из  широкого накладного кармана горсть семечек, молча протянул Сереже, когда же тот отказался, вернул с сожалением семечки в карман:
-Жаль, а мне самому пока нельзя… Так, ты знаешь, схватило, - испужался: вообще… на тот свет. Но врачи молодцы. Славные такие ребята. В Америке, оказывается, стажировались,  прежде чем за меня браться. Да я и сам… Мать видел. Да, представляешь? Галлюцинации. Так по доброму на меня посмотрела, по голове ладошкой погладила.  «Потерпи, мол. Бог- батюшка  терпел и нам велел». Много еще чего видел. Может, расскажу когда-нибудь… Вообще надо бы как-то … собраться. Посидеть. Потолковать. Над тем, например, что сказал Заратустра. Он ведь много, поди, чего за свою жизнь насказал. Он насказал, а мы теперь расхлебываем. Эх, друг ты мой Сергей Батькович! Посиживаешь вот  у себя в кабинете, из окна эдак… посматриваешь. Ты сидишь, а жизнь мимо тебя. Годы… И некогда обернуться назад. 
Так, пребывая в такой лирической струе,  они постепенно вышли на набережную. Гелий Викторович освободил Сережин локоть от своей руки,  достал из кармана пальто пачку сигарет. Приподнял воротник, потому что было ветрено, и под защитой воротника закурил.
-Тэ-экс… - Видимо, сигарета была последней в пачке, поэтому он смял ее. Оглянулся в поисках, видимо, урны. Не найдя, швырнул, что есть сил,  через парапет. Пачка плюхнулась на грязный лед, примерно в метре от берега.  – Ну, да ланно… Все это, как говорится, поэзия. Давай и о говешках поговорим…  - Зачем-то полез во внутренний карман своего пальто. Извлек оттуда фотографию. – Вот… Взгляни-ка… Этого типчика узнаешь? Токо внимательно посмотри.
Головастенький очкарик. Где-то за тридцать. С жиденькой бородкой. Как будто кого-то ему напоминает.
-Да ты должен был  его, - решил подтолкнуть Сережину память Гелий Викторович. – Он тоже был у Смирновых. Ровно, когда и ты.
Первое, что сразу обескуражило Сережу: «Откуда он знает, что я был у Смирновых?». Второе… Да, верно. Теперь Сережа вспомнил:  за столом у Смирновых, среди прочих, был и этот человек.
-Словом, Андрюшей его кличут. Андрюша Фонарев. Хотя  на деле он Розенблат. Чуешь? Ты не смотри, что он тут… розанчиком-пиончиком. Этот тип еще тот. - Гелий Викторович щелкнул пальцем по матовой физиономии. -  Это тебе не твой родственник-ротозей. Тот русачок - дурачок, а этот… делает на политике неплохой гешефт. Хочет капиталец себе сколотить. И в переносном и в буквальном смысле. А потом дунуть…в какие-нибудь… Тель-Авивы… Но ведь и мы тут, - не Ваньки-встаньки. Соображаем, что почем. – Вернул фотографию в карман. Сплюнул через парапет. – Работает он, кстати, в филиале Публички. На Литейном. Представляешь? Ежедневно, как закончит работу, заглядывает на книжную толкучку. Рядом с «Букинистической книгой». Биб-ли-офил… Мать его.
-А зачем вы мне об этом?
Гелий Викторович ответил не сразу.  Его глаза сейчас устремлены на приближающуюся к ним молодую маму с ее малышом. Дождался, когда подойдут поближе:
-Ух ты! Какой славный мальчуган! Как тебя зовут, богатырь?
Малыш засмущался.
-Ну, что? Забыл как тебя зовут?
-Ответь дяде,  – вступилась мать. – Скажи: «Меня зовут Илюша».
-Илюша! Ну конечно, как же я сам сразу не догадался? Илья Муромец. Исполать тебе, добрый молодец.
-Спасибо, - мать, кажется, засмущалась  еще  больше своего малыша.
-Мда… - Гелий Викторович проводил парочку загоревшимся взглядом. – Уж больно мамочка хороша. Чисто в моем вкусе… - Вздохнул. Может, пожалел, что не может сейчас с ходу приударить за приглянувшейся ему «мамочкой». Потом как-то опять заскучал. – Ну, значитца, так… А дело, брат Серега, у нас к тебе следующее… Агромаднейшая к тебе просьба. Нужда…архикрайняя. И весьма к тому же срочная. От того и меня, можно сказать, с больничной койки, чуть не с одра смертного подняли и к тебе.  Словом, так.  Сделаешь, как я тебе скажу, поможешь, - останемся друзьями на всю оставшуюся жизнь,  и приставать к тебе больше не станем. Это Я тебе обещаю.
-А что я, по-вашему, должен делать?
-Щас, погоди, не спеши, я тебе все, как есть,  по порядку. Есть подозрение, что этот Андрюша Фонарев, то бишь Розенблат, работает на израильскую разведку Моссад. Слышал когда-нибудь про такую? И хочет, под видом простой макулатуры… всякой этой… диссидентской шушеры-мушеры…шурануть туда кое-что из госсекретов. Настойчиво ищет безопасные каналы транспортировки. Так вот. Что если ты с ним повидаешься… – И, предупреждая, видимо, красноречиво выступившее на лице Сережи, но пока не высказанное «нет». – Да погоди, погоди. Не гони лошадок. Дай мне сначала. Доведу до конца…  Повидаться с ним для тебя ноу проблем. Вы ж, повторяю для тех, кто не понял,  токо-токо за одним столом. Подрулишь там как-нибудь: «Здрасьте, здрасьте». А дальше уже… нормальный человеческий треп. Ты же человек образованный, всяко пару слов связать можешь. До метро, может, его проводишь. Он обычно на «Маяковской» садится. Тебе ведь тоже… В том же направлении. Вот видишь, как все сходится. А в разговоре как бы промежду прочим скажешь, что ты тоже… вроде как  в эту самую  загранку навострился. Чемоданы собираешь.
-Я не собираюсь загранку.
-Собираешься, Серега, собираешься. Если ты еще не в курсе, так я-то всяко лучше тебя знаю. Как это?... Город такой… На букву «рэ» начинается. Рейкъявик! Во! Словом, обмолвишься… Как будто невзначай. А дальше, - как он на это. Клюнет - не клюнет. Лучше чтоб клюнуло. Адресочками, может, обменяетесь. Телефонами. Совсем хорошо. Главное, чтобы у него твои координаты, ну а дальше… Это уже наша забота… Ну, так как? Сергей Батькович. Говорю еще раз. Поможешь – и все. Слово даю. Крест на этом поставим. А слово я держать умею… Не приставали б к тебе, если б действительно…- Шаркнул ребром ладони по шее. – Прихватило, зараза.
В полуметре от Сережи на парапет спланировал воробей. Распушил хвост, раскинул крылья. Требовательно чирикая, начал подбираться все ближе и ближе, явно рассчитывая на какую-нибудь подачку.
-Нет, я не могу, - не спуская глаз с воробья, произнес Сережа.
-Отчего не можешь?
-Просто… я не смогу. Не в моих силах. Подойти к чужому человеку…
-Ради дела, приятель, можно хоть к гремучей гадюке подойти.
-Это не мое дело.
-А чье же?
-Ваше.
-Ошибаешься, приятель, - в голосе Гелия Викторович вдруг прозвучали жесткие нотки. Так жестко он с  Сережей пока ни разу   не разговаривал. Строго, отчитывая, как школьника. –  Безопасность Родины – это святое. Это наше общее дело. Независимо, кто ты. Красногвардейцев, надеюсь, помнишь? Или там… Павку Корчагина… О других уж не говорю.  Люди жизнь отдали. Ну а мы?... Пальцем деланные, что ли?... К тому же у нас с тобой уговор. Забыл? Что мы хоть один раз, но используем тебя. Ты ж не дурак, Серега, понимать должон.  Это ж как раз тот самый случай,  когда ты одним махом … и всех побивахом. А там дальше…  на космический, можно сказать, простор.  Карьера. Зарплата. Ну, женщины тебя пока не очень, хотя они карьеристых очень любят… Но это тебе на будущее. А сейчас командировки там разные… А не пойдешь нам навстречу… Что ж? Не хочу тебя очень сильно пугать, но тебе это аукнется. Я вот хоть и стою за тебя горой, и так за тебя и эдак, но ведь не один я решенья-то принимаю. Есть еще и надо мной. А им на тебя, честно тебе скажу, и по маленькому и по большому счету - начхать. Они тебя в дугу могут скрутить… И  не пикнешь.  - Еще помолчал немного.  – Ну вот что…- С размаху ударил Сережу широкой ладошкой по плечу. – Чего ты, в самом-то деле? Чего нос повесил? Того и смотри – расплачешься.  Эх, Сергей Батькович, Сергей Батькович, умнейший ты человек, симпатяга, а иногда… самых что ни на есть элементарных вещей… Ну, значитца, так… -  Бросил взгляд на свои наручные часы. – Будем считать… У нас сегодня что? У нас сегодня четверг. Прально? Вот если завтра. Чтоб до субботы и воскресенья. Тут каждый не только день, а час… Работу он заканчивает ровно в шесть. Засиживаться не любит. Так что приблизительно к этому моменту, - будь у «Букинистического». Он подплывет… И самое главное, не забудь в разговоре насчет своей поездки. В страну льдов и гейзеров. Исландией эта страна, между прочим, называется. Теперь вспомнил.  Цивилизованная, кстати говоря, страна, симпатичный народец. А когда-то бандюгами отпетыми тоже были. Уркаганами. Викинги это по ихнему называется. Нам, уродам,  до них далеко. Договорились? – Достал из кармана пальто ту же фотографию, отогнул боковой карман на пальто Сережи, вбросил фотографию. – Это так, на всякий случай, чтоб не перепутал. Дай лапу… - Пожал кончики Сережиных  пальцев. – Удачи. Да не робей ты! Капельку только посмелее,  вспомни, что ты тоже мужик, и будет нам всем полный хоккей.

3.
Эту ночь Сережа провел  почти без сна.  Мать, перед тем, как уйти на службу, прошла к сыну :
-С тобой все в порядке?
-А что?
-Мне показалось, у тебя бессонница.
-Тебе показалось.
-Но ты стонал во сне.
-Если я стонал  во сне, значит, у меня не было бессонницы.
Мать так и ушла, ничего от него не добившись.
Было около шести, когда он притащился на Литейный, занял свой пост на территории «толкучки», точнее, под нависающим сводом дома. Кроме него, желающих «потолкаться» - совсем немного. Завсегдаташнего вида по-свойски прохаживающийся человек, что-то держит за пазухой, видимо, поджидает своих верных клиентов. Еще бедолага с испитой физиономией. Скорее всего, томится по «опохмелке». Всем, кто сюда не заглянет, предлагает «Безобразную герцогиню» Фейхтвангера и «Американскую трагедию» Драйзера. Дама в фетровой шляпке с поникшим перышком. Истерзанный ридикюль и чем-то заполненная «авоська» в руках. Стоит, как вкопанная, у неоштукатуренной стены дома, не спускает глаз с ржавого пятна на противоположной стене.
Стоя и профильтровывая глазами протекающий мимо него поток людей, Сережа все еще задавался вопросом: по силам ли ему совершить то, что от него требовалось: заговорить с фактически незнакомым ему человеком (за столом тогда они с этим Фонаревым  не обмолвились ни словом), втереться ему в доверие. Задача совершенно запредельная по своей сложности для такого закрытого человека, как Сережа. Еще оставалось время, чтобы уйти, но не тут-то было. Обыкновенный, шкурный страх: да, допустим, он уйдет и что дальше? Тем более, что речь идет о каких-то государственных секретах. Он, Сережа Маслов, - в шкуре контрразведчика. Бред какой-то! Тем не менее, это так, это ему не снится. Еще немного и его возведут в ранг какого-нибудь Штирлица. Может, даже звание какое-то дадут. Старший лейтенант Маслов. Ну а там, со званием,  и до героя киносериала – рукой подать. 
Такая вот  ерунда в голове.
Выслеживаемого им Фонарева-Розенблата заметил еще метров за десять, когда тот только подходил к подворотне, служащей местом «подпольной» купли-продажи старых книг.   Заметил не по фотографии, предусмотрительно вброшенной Гелием Викторовичем в карман его пальто. Отличительным признаком выслеживаемого  были мощные, ярко-рыжего цвета ботфорты, тесно облегающие его щиколотки, доходя почти до колен. Они живо напомнили Сереже иллюстрации к одной из книг его детства: «Следопыт» Фенимора Купера. На тех иллюстрациях бравые британские воины, кочующие по заснеженному индейскому лесу, были обуты точно так же. Эти ботфорты на Фонареве были настолько экзотичны,  что невольно привлекали к себе внимание всех находящихся в этот момент на улице, а не только Сережи. Во всем остальном внешний вид Фонарева являл собой жалкое зрелище: солдатская шапка-ушанка, хилый, куцый, задрипанный плащик. С наступлением вечера в городе усиливался мороз, и, глядя на этот плащик, невольно хотелось поежиться.
Фонарев шел уверенной походкой (возможно, уверенность эта возникала и благодаря его выдающимся ботфортам), помахивая большим школьным портфелем, чему-то при этом улыбаясь, нисколечко не подозревая, какая ловушка для него приготовлена. Также уверенно, не испытывая никаких страхов, подозрений, сомнений, как только достиг подворотни, не задумываясь ни на сотую долю секунды, свернул с улицы, ступил на территорию «толкучки».
Тот, кого Сережа принял за завсегдатая, таковым, на деле, и оказался. При виде Фонарева оживился, помахал рукой. Сошлись, почти касаясь друг друга лицами, о чем-то зашептались. Шептались долго, минуты три. Шептание закончилось тем, что кое-что из-за пазухи завсегдатая переместилось в портфель Фонарева. Едва сделка завершилась, быстренько друг от друга отлипли. Завсегдатай покинул «толкучку», а Фонарев еще остался. Только сейчас бегло огляделся по сторонам. Взгляд хоть и беглый, но очень зрячий, цепкий, все замечающий. Такой бывает у сторожкого, чувствующего за собой постоянную слежку или угрозу преследования дикого зверя. Слегка задержался на даме в фетровой шляпке (может, в чем-то ее заподозрил?), на бедолагу покосился уже безо всякого интереса, хотя тот, почувствовав на себе взгляд, что-то промычал и начал протягивать свою «Герцогиню». Сереже, как ни странно, вначале вообще не уделил никакого вниманья, может, от того, что тот стоял как-то нерешительно, боком, оставаясь лишь отчасти в подворотне, остальное  на улице. Наконец, приняв какое-то решенье, также стал выходить из-под свода, и уже покинул его, еще мгновение – и вольется в общий людской поток, растворится в нем. И тут вдруг что-то заставило его обернуться, а, обернувшись, заметил на себе Сережин взгляд… Чуточку напрягся, потом сделал пару неуверенных шагов навстречу Сереже.
-Кажется… Встречались.
И… что-то… как будто какой-то тумблер внутри Сережи вдруг взял и сработал. И словно чей-то голос прозвучал… то ли опять же внутри него, то ли снаружи: «Не делай этого». И покоряясь этому голосу, Сережа ответил:
-Нет, вы ошибаетесь. – С этим демонстративно обернулся к Фонареву-Розенблату спиной и побрел вниз по Литейному. Все дальше и дальше от подворотни, которая  могла стать местом его позора. И никогда б ему от этого позора не очиститься, не отмазаться, не отречься и не отмолиться. Он так бы на всю последующую жизнь и остался меченым.   
Он старался передвигаться, как это делают все нормальные, физически полноценные люди, но не тут-то было: ноги заплетались одна о другую, его пошатывало. В какой-то момент почувствовал: он может упасть. Вошел в пустующую телефонную будку. Прислонился к холодной металлической стенке, закрыл глаза. Простоял в таком положении, пока не услышал:
-Вы или звоните или спите! Одно из двух!
Вышел и вновь пошел. Только оставил позади себя магазин спорттоваров, почувствовал на своем плече чью-то руку. Обернулся. Ну, конечно, - это Гелий Викторович.
-Б-ба… Какая встреча! Сергей Ба-атькович.  Наше вам с хвостиком. Сколько лет, сколько зим!  – С силой, хотя тот не упирался,  вцепился всей клешней Сереже в плечо. – Ну, выкладывай, выкладывай, не тяни душу.  Чего там? Чего новенького? С кем-нибудь повидался?
-Нет, не повидался.
-Не повидался?
-Да. Не повидался.
-А чо так?
-Я не хочу.
-Не хочешь чего?
-Вообще…с вами… Я больше не хочу и не буду.
-Ну, будешь ты или не будешь, - это еще надо будет посмотреть.
-Не хочу, - с этим Сережа стал решительно вырываться из объятий Гелия Викторовича, но тот его не отпускал.
Прохожие с любопытством смотрели за тем, как они бодались, молча, но с большим упорством, хотя никто  не вмешивался. Скорее всего, не будь Гелий Викторович ослаблен болезнью, ему бы удалось как-то скрутить Сережу, навязать ему свою волю.  Что произошло бы после этого дальше? Бог его знает. Об этом теперь можно только гадать. На деле, -  Сереже, хотя и с большим трудом, потеряв при этом шапку с головы,  удалось освободиться.
-Ну вот! – заявил он победительно, машинально принимая при этой стойку боксера. – Я же вам сказал.
В это же мгновение он увидел приближающегося к ним еще одного человека. Угадал: этот спешит на подмогу Гелию Викторовичу. Сейчас, вдвоем, они с ним точно совладают. Скрутят. Поведут в машину. Все, как в каком-нибудь «шпионском» кино. «Надо бежать». Но прежде поднять с асфальта шапку. Только наклонился, когда услышал, как Гелий Викторович приказал:
-Оставь его.
И человек этот послушно остановился в каком-то полуметре от Сережи.
-Да-а, Серега… - Пока Сережа поднимал шапку, отряхивал ее, Гелий Викторович поправлял на себе свою. – Хороший ты парень, но дурак…  Что ж? Жребий, как говорится, брошен.  Как ты к нам, так и мы к тебе.  Соответственно. Ладно – живи… полиглот. Покедова.  – Сказал и, больше не добавив ни слова, стремительно пошел от Сережи, сопровождаемый своим человеком. У тротуарного поребрика  черная «Волга», в нее-то и уселся Гелий Викторович. Еще несколько секунд и ни машины, ни Гелия Викторовича. А у Сережи как сразу сердце в пятки ушло, так еще какое-то время в тех же пятках и оставалось, боясь высунуться наружу.      
 
4.
Возникла робкая надежда: «Если они не такие глупые, больше ко мне с такими заданьями приставать не станут». Отстанут ли вообще? Трудно сказать. В отместку за эту неудачу пакостей, конечно, еще каких-нибудь наделать могут, но ведь не убьют же? И даже едва ли посадят. Им, пожалуй, это ни к чему. Ну а если даже и посадят… Вот, отсиделся же Володя и ничего. 
 Пока брел на Петроградскую, - общественным транспортом пользоваться не хотелось, -  выкристаллизовалось:  «Доберусь до дома, - сразу приму душ». У него было такое ощущение, словно на нем нарос слой грязи, от которого ему необходимо, как можно быстрее, избавиться.
Как часто это случается, действительность не то, чтобы опрокинула – скорее,  отодвинула Сережины планы. Еще вставляя бородку ключа в прорезь замочной скважины, его чуткий нюх уловил противный  запах  пережаренного лука, а ухо – голос включенной на полную громкость «Спидолы». И первое и, особенно, второе не могло быть делом рук его матери (перед тем отправиться этим утром на службу, она оставила записку, в которой предупреждала, что сегодня у одной из ее сотрудниц юбилей, и она вернется намного позже обычного). Следовательно, творцом того и другого мог быть только их непостоянный, появляющийся здесь лишь от случая к случаю сосед по квартире.
Да, их квартира состояла из двух комнат. Ту, что побольше, занимало семейство Масловых, двадцать шесть квадратных метров.  В крохотной же, двенадцать квадратных метров, комнатенке, когда-то уживались их соседи. Их было вначале четверо:  отец, мать, брат и сестра. Девочку Лизу, она была постарше Сережи года на четыре, угораздило забеременеть, когда она еще была в выпускном классе школы. От курсанта артиллерийского училища, что на Дивенской улице. Курсант также был на выпуске. Сразу, как только получил назначение, оформил с Лизой законный брак и оба (Лиза еще не опросталась) отправились на место его будущей службы. С тех пор Лиза давала о себе знать только письмами. Леша, который был постарше Сережи уже лет на семь, какое-то время спустя, женился. У Риммы, его супруги, была отдельная двухкомнатная квартира где-то на Пороховых, куда он и переехал. Однако уверенности в надежности брака у него не было, поэтому с выпиской не спешил. Отец и мать как-то тихо, незаметно, один за другим, угасли и нашли упокоение на Северном кладбище. Таким образом, Леша оставался единственным хозяином комнатки. Брак с Риммой, кажется, удался, но расставаться с комнаткой Леша все равно не хотел. Петроградская сторона, где он провел и свое детство, и юность, его не отпускала. Хотя бывал здесь не часто, чаще всего, когда надо было уединиться с очередной подругой.
-О, кого я вижу? Наш Эйнштейн пришел. Лобачевский! – Так обычно приветствовал  появление Сережи Леша.
Вообще, надо отдать ему должное, он всегда относился к Сереже как-то… если не по-отечески, то по-братски. Было время, - даже опекал, давал острастку дворовой шпане, точившей зубы на неспособного постоять за себя «сисю-писю». Да, таким  было прилепившееся к Сереже обидное прозвище.
 – А я тут, понимаешь, хынкал решил заделать.  По случаю.
Да, на нем передник, и он что-то кашеварит, стоя у газовой плиты. Из-за двери ванной комнаты доносится какое-то постукиванье, журчание сильно пущенной струи: свидетельства, что в квартире еще кто-то есть. Да вот и женская шубка на крючке в прихожей,  меховые сапожки с отворотами. Понятно: очередная Лешина «зажигалка». 
Все это было бы и ничего, но теперь Сережа  не может сходу, как бы ему этого сейчас не хотелось, реализовать свою мечту об очистительной струе душа. Зато в его возможностях прилечь у себя на диване: он чувствует себя по-прежнему ослабевшим после всего им только что испытанного. Особенно побаливают руки, за которые хватался Гелий Викторович.
«Что-то будет? Что-то будет? Что-то будет?». Недавнего «Ну и пускай сажают» в нем уже почти ни капельки не осталось. Петушиный гонор испарился. Чем дальше, тем больше чисто куриного страха. 
-Ой, Леш! Посмотри. Это ничего, что я тут воды пролила? - Женский голос из коридора.
-Конечно «чего». Сейчас возьму ремень, и, как следует, отстегаю по одному мягкому месту.
-Да ну тебя. Ты без шуток прямо не можешь.
Чуть позднее, послышалось, как повернулась ручка комнатной двери, дверь скрипнула и тот же голос:
-Ой, а я, кажется, не туда попала.
-Точно, не туда. Топай дальше, не то наш Эйнштейн вот как выскочит…Он у нас такой. Сердитый зверюга. Змей Горыныч. Тебе башку сейчас оторвет.
Потом вдоль коридора продефилировал сам Леша, его проход сопровождается по-прежнему орущей в полную силу «Спидолой». Послышалось, как захлопнулась дверь  комнаты у соседа. Звуки румбы-самбы стали потише. Теперь, пожалуй, Сережа может исполнить свою вполне приземленную, не требующую каких-то сверхусилий мечту: очистится под струей воды.
В ванной изначально была неважная вытяжка, с годами становилась еще хуже. Поэтому и неудивительно, что сейчас здесь царит смрадный букет чужих для чуткого Сережиного обоняния запахов: смесь грубого мужского одеколона и каких-то женских  духов, хоть и не столь грубых, но от этого не становящихся более приятными. Плюс скомканное влажное полотенце на табуретке. Полоска несмытой грязи на самой ванне. Сливное отверстие забито длинными женскими волосами. И, наконец:  использованный тампон в тазике на покрытом лужами полу.
Нет, его мечте, даже, кажется, такой вполне достижимой, реальной, в такой обстановке сбыться не суждено. К тому же вся квартира, кажется, вплоть до самых укромных ее уголков, успела пропитаться доносящимися из кухни запахами: что-то жарилось, не то на жире, не то на самом дешевом маргарине.
Вдруг остро захотелось как можно скорее убраться отсюда, на чистый свежий воздух. Быстро оделся и вышел.
Морозец. Пожалуй, где-то уже за минус десять, да еще с ветерком. И все равно это несравнимо лучше, чем задыхаться в этом принесенном извне и хозяйничающим сейчас в квартире вонючем аду.
У Сережи, как у любителя  пеших прогулок, в запасе несколько маршрутов. Сегодня он прогуляется на его любимый Каменный остров.
Карповка, потом  Малая Невка. А потом влево, по набережной, мимо декоративных львов. Здесь всегда малолюдно. Особенно в зимнее, вечернее, уже темное время. Пробежит редкая машина, протрусит неизвестно откуда взявшийся и неизвестно куда пропадающий пожилой спортсмен. Дребезжат жестяными колпачками колеблемые ветром столь же редкие здесь, как и все остальное, уличные фонари. И темные, темные, нежилые, с забитыми окнами, когда-то яркие, веселые, оживленные, а сейчас гниющие, поедаемые жучком, все, как одна своеобразной прихотливой архитектуры, двух - трехэтажные  деревянные дачи. Какие-то призраки загнивающего прошлого.
А ведь когда здесь бурлила-кипела светская жизнь. Звучали духовые оркестры. Важно прогуливающиеся  по тенистым аллейкам дамы в рюшах и пелеринках. Гоняющиеся за верткими разноцветными обручами, беззаботно смеющиеся дети в лентах и матросках. Породистые, на тугом поводке, скалящиеся друг на дружку или нежно обнюхивающиеся псы. Все это только в летнее время, разумеется. А сейчас  – пустота и разорение. И  мороз. Да, именно мороз, а не морозец, как на Петроградской.  Да и ветер здесь, кажется,  задувает сильнее. Только сейчас Сережа начинает ощущать, что ему холодно. Напрасно на нем нет теплого белья. Он всегда гнушается теплого белья, в его представлении его носят только пожилые люди. Пожалуй, сейчас бы он от него не отказался.
-Сергей!
Кажется, кто-то назвал его имя. Чей-то женский голос. Не факт, разумеется, что подразумевают именно его. Все же остановился, обернулся, потому что голос прозвучал чуть сзади. В нескольких метрах от него…. Действительно, какая-то женщина, с которой он, вроде, только-только разминулся. На ней солдатский бушлат. Явно большего размера, чем это нужно. Полушалок. Как на деревенской бабуле. И, что еще роднило эту женщину с той же деревенской бабулькой, - валенки с черными пятками-заплатками.
-Не узнаете?... Ну, посмотрите же повнимательнее… Ну? Узнали? Это же я. Марина.
Вспомнилось. Кажется, совсем недавнее, произошедшее с ним только вчера, но уже успевшее стать для него какой-то историей: сначала подстроенное «Только вы мне поможете», потом застолье, пение под гитару, их разговор, знающий, как будет по-китайски «Как дела?»  бесцеремонный участковый с какой-то смешной фамилией, сейчас он ее не вспомнит,  и, наконец, алая тетрадка «Стихостроки Марины Лобозевой». Крылатый пегас на титульном листе. Еще не воспаривший, но уже ставший на дыбы, «Интимных мест ее касаясь…». Как сразу много всего. Да, кажется, это действительно она, хотя в этом странном наряде, без примелькавшейся серой юбки, черного свитера и, главное, «леопардовой шкуры» ее не так-то легко было опознать. Очевидное преображение.
-А… что вы тут делаете?
-Я-то ничего. Я здесь работаю. Кочегарю. А вы… как?
-Я тоже ничего. Я… просто гуляю.
-В такой мороз? Градусов пятнадцать. А вы так легко одеты.
-Неужели пятнадцать?
-Я только что по радио слышала. Да еще с ветерком… Хотите погреться?
Сережа колебался совсем недолго. Лгать не хотелось. Да и к чему? Уж эта-то женщина к сонму его врагов никак не относится. Хотя – и к сторонникам тоже. Скорее всего, ее официальный статус был «ни вашим, ни нашим», то есть нейтралитет.   
-Хочу.

5.
-Это называется «Лесная аллея», - объясняла Марина, пока вела Сережу к своей кочегарке. – Она совсем коротышка. А вот это детдом.
Они стали напротив желтенького, с облупившейся, как и все вокруг, колоннадой особнячка.
-Говорят, раньше это была дача графа Безбородко.  Слышали про такого?
Ведущие в подвальное помещение ступеньки. Присыпанная снегом довольно большая куча антрацита с воткнутой в нее совковой лопатой. На ее ручке слегка шевелящаяся от ветра огромная брезентовая рукавица.
-Д-да, слышал. Канцлер при Екатерине Второй.
-Да у вас нос совсем  белый. Постойте секундочку.
Сережа еще не успел ничего сказать, как Марина почерпнула из ближайшего сугроба горсть снега.
-Давайте ваш нос.
-Не надо, я сам.
-Ну сам, так сам… Только трите посильнее, не-то, точно, без носа останетесь. А я сейчас. Секундочку потерпите. А то у меня там, как обычно… - Быстро спустилась по ступенькам, мелькая черными заплатками на задниках валенок.
Позвала Сережу через несколько минут:
-Ну все,  я готова. Спускайтесь.
В помещении котельной жара египетская от трех огнедышащих кирпичных печей. Перед каждой по небольшой кучке антрацита, ждущего своей очереди сгореть в бушующем за чугунными дверцами печей пламени. 
-Чувствуете разницу?.. Раздевайтесь. – Подавая Сереже пример, сбросила с себя свой бушлат. Под ним - вытянувшийся от долгой носки  вигоневый свитерок, на груди изображение рогатого оленя. Кургузая, едва ли не подростковая, вытертая сзади до лоска суконная юбка, она едва прикрывает ее полные колени. Теплые, черные,  штопанные на коленях колготки.
Снял с себя куртку и Сережа.
-Ну вот и хорошо… Сейчас отогреетесь… Хотите, напою вас чаем? – Не дожидаясь, что ей ответят, взялась за закопченный чайник. Наполнила его водой из водопроводного крана, поставила на загривок одной из печей. Сыпанула прямо в чайник из пакета. – Нет, но надо же такому случиться! Чтобы мы с вами еще раз встретились. Да еще здесь… Это не случайно. – Села на низенькую скамеечку, обхватила колени руками. – Тем более, что вы мне этой ночью даже приснились. Будто пришли ко мне опять на Рузовскую. В дверь стучитесь, стучитесь. А я знаю, что это вы, - но нет сил, чтоб подняться. Вы так ни с чем от меня и ушли. Какая обида! Я как проснулась, - так едва не расплакалась.
На тумбочке раскрытая тетрадка в красной обложке, - родная сестра той, что Марина вручила ему и которая, разумеется, до сих пор не прочитанная (да и когда ему было этим заняться?), лежит у него на полке вперемежку е с неважными, не требующими неотложного внимания бумагами.
-Что? – Марина, конечно, успела перехватить Сережин взгляд. – Нет, это не стихи, это у меня для писем. Я уже давно, вы знаете, стихов не пишу. Исписалась, наверное. Иногда пыжусь, пыжусь… Ничего… Что-то у меня вот тут, - уткнулась пальцем себе в грудь. – Как к вам, в ваш Ленинград, перебралась, - не то.
Покинула скамеечку, присев на корточки, распахнула одну из чугунных дверец. И продолжила, глядя в огонь:
-Да я ведь и раньше знала… Когда еще хоть как-то писалось. Ничего из меня путного не получится. Нет, Беллой Ахмадулиной от меня даже не пахнет. От того кроме вас больше никому не показывала… А вам вот вдруг так… Словом,  отчего-то сразу… захотелось. А вы, кажется, еще не прочли.
-Я не успел, – о том, что уже успел прочесть, он ей все же пока не скажет. – Но я прочту… Немного попозже.
-Да ладно… Совсем-то уж и необязательно.
 И вдруг резко сменила тему.
-Вам нравится смотреть на огонь? Мне очень. Могу так часами, все равно не надоедает. Когда вот так смотришь… Чего только в голову не полезет! Я ведь, вы знаете, какая фантазерка! Чего-то все себе воображаю, воображаю, а потом… вдруг возьму и выкину. Лет в семь как-то убежала из дома. Хотела разведать, куда опускается солнце. Проплутала весь день, пока вконец не измучилась. А тут и вечер настал. Страшно стало. В конце концов, прилегла в какую-то канавку. Чуть рассвело, - просыпаюсь. Вся продрогла, и небо все в тучах, солнца не видать. Так и не узнала, где оно прячется… До сих пор не знаю.
Поднялась с корточек и, надев на руку  варежку, сняла чайник с печи. Достала из тумбочки две эмалированные, со сбитой местами эмалью ядовито - зеленые кружки. И еще какой-то бумажный пакет.
-Пряники. Вологодские. Мама из дома прислала. Хотите пряников?
И вдруг Сережа почувствовал, что он действительно проголодался; ведь он сегодня только позавтракал, а днем, когда ему уже надо было выходить на охоту за Фонаревым,  было не до еды.
-Ну вот и хорошо! – обрадовалась Марина. – Это не просто пряник, он еще и с настоящим медом.
Пряник действительно оказался просто на диво: свежий, ароматный, тающий во рту, как какая-нибудь пастила. Пришелся по вкусу и заваренный Мариной на каких-то душистых травах чай, такого Сережа еще никогда не пробовал. В нем, похоже, все-таки было что-то дурманящее: у Сережи, стоило ему сделать только пару глотков, голова слегка поплыла.
А, может, дурман исходил от источающих беспрерывный жар печных жерл? Марина как будто намеренно распахнула все три дверцы, и за каждой из них - докрасна раскаленная лава с там и сям попеременно то вспыхивающими, то гаснущими огоньками. А то иногда из-под спеченной массы вырвется синее пламя. Порезвится пару мгновений и, словно чего-то испугавшись, вновь юркнет в свое преисподнее царство - государство.
-Пейте, пейте, - радушно угощает Марина. – Сколько влезет. Допьете, еще налью.
Ее лицо в огненных сполохах, испятнано багровыми отблесками. Она как будто забронзовела. Особенно много огня скопилось в ее сливоподобных, агатово-черных зрачках. В них крохотные огненные смерчи, отражение, может, каких-то других энергий, недоступных пониманию Сережи, берущих свое начало в каких-то других мирах, куда более мощных, чем тот, относительно спокойный, в котором сейчас пребывает Сережа.
-Выпили?.. Еще?
Когда наливает, опрокидывая чайник над кружкой, ее чуть завивающиеся на самых кончиках волосы почти касаются Сережиной щеки. Заметна и уже знакомая ему голубоватая вена на вытянутой шее. Наливает как-то очень сознательно, продуманно, словно выполняет какой-то ритуал. Струйка тихонько выбегает из носика чайника, падает крохотным водопадиком, и все это все время ее волос покоится на Сережиной щеке. А рядом все пульсирует и пульсирует, неустанно перегоняя кровь, голубая, чуть разветвленная, уходящая под воротник свитера дельта.
Тот же, еще раньше и на примере той же женщины подмеченный зримый осязаемый круговорот жизни. А эта женщина, присвоившая себе имя Марина, живое олицетворение этого круговорота. Это сама жизнь.
Наполнив в очередной раз до краев Сережину кружку и вернув на место чайник, вдруг попросила:
-Можно, я теперь поработаю?
Покинула котельную на пару минут, вернулась с совковой лопатой, теперь ее руки облачены в парусиновые рукавицы. Ловко почерпнула лопатой из кучи антрацита, швырнула в печь. И мгновенно взыграло, всполошилось пламя. С жадностью, утробно, как дикий зверь, рыча, набросилось на «свежатинку». Движения Марины очень точны, выверены, экономны, чувствуется добротная профессиональная закваска. Отклонения тела минимальны: чуть вперед, чуть назад, чуть влево, чуть вправо. Как отлаженный маятник. Так слегка и раскачивается перед Сережиными глазами, словно исполняет какой-то ритмичный, гипнотизирующий  Сережу танец. Ноги при этом расставлены на ширину плеч, груди под рогатым оленем напряжены.
Вот вбросила, кажется, последнюю порцию. Довольная собой, тем, как исполнила свой загадочный танец перед глазами единственного зрителя, отшвырнула лопату, бросила на почти ополовиненную кучу антрацита, отерла испарину со лба. Не удержалась, похвалилась:
-Вот так!
Глубоко дыша, прошла к пустовавшему до сих пор табурету, но не села на него, а лишь поставила на него колено. И вот в такой, достаточно рискованной позе, готовая как будто в любое мгновенье упасть, начала вновь тихонько раскачиваться так, словно не хотела слишком быстро расставаться с полюбившимся ей ритмом: вперед-назад, чуть влево-чуть вправо. Раскачиваясь, не спускает с Сережиного лица своих расширенных, с отблесками огня темных зрачков.
А между тем Сережа чувствует, как им все больше и больше овладевает какая-то расслабляющая, лишающая его воли к сопротивлению истома. Чувствует, но не может, даже не хочет стряхнуть с себя эту вяжущую его по рукам и ногам силу. Более того, он находит ее даже в чем-то приятной.
-Ну, как? – спрашивает, улыбаясь, Марина.- Оттаяли?.. Или еще не очень?
Убрала ногу с табурета, прошла к Сереже, обняла одной рукой за шею, другой уперлась ему в затылок, принудила прижаться к ее теплому мягкому животу. – Красивый… чудный  …необыкновенный… ребеночек  ты мой. 
Пальцы Марины уже касаются его волос, гладят по щекам. И этот жар… Тот, что исходит теперь напрямую, без посредников,  от ее тесно прильнувшему к нему тела…
И вдруг табурет, на котором  сидит сам Сережа, опрокидывается, и они оба  оказываются на утрамбованном, посыпанном угольной крошкой земляном полу. Первое, что сказала Марина, когда уселась на полу, широко раскинув ноги.
-Не ушибся?
Убедившись, что с Сережей все в порядке, довольная, рассмеялась. Потом проворно вскочила на ноги, подбежала к двери, подперла ее изнутри какой-то увесистой железякой, проскользнула в один из темных запечных углов, скрылась на пару мгновений из вида. Когда же вернулась к по-прежнему сидящему на полу Сереже, кажется, сил на то, чтобы подняться с пола у него уже не осталось, подала Сереже руку.
-Подымайся.
Потом устланная ватниками лежанка. Лишенная наволочки подушка. Одна на двоих. Крохотный кипарисовый крестик на гвоздике на стене…
-Ну, что? Льдышечка ты моя. – Пальцы одной ее руки касаются его тела, пальцы другой ухватились за его ладонь, помогают ей пробраться через многочисленные препоны, достигнуть ее полной груди. А сама при этом все продолжает и продолжает успокаивающе, усыпляющее гладить и гладить его.
«Ну вот, - как будто говорят эти руки Сереже, - все в порядке. Ты же ведь и, правда,  в порядке. Я тоже в полном порядке. Ну… Что же?... Начинай… Начинай».
-Нет, - тихо, стыдливо, едва слышно прошептал Сережа,- у меня самого, боюсь,  не получится. Я еще…не умею. Пожалуйста… Помоги.

6.
Сережа ушел от Марины часа через полтора. Она проводила его до пары посеребренных инеем  львов на набережной Малой Невки.  Перед тем, как расстаться, нежно-благодарно прильнула, коснулась губами его подбородка, шеи.
-Не прощаюсь… Не забывай. Приходи почаще. В любое время. И на Рузовскую, и сюда.  Буду страшно рада.
Да, конечно, она не обманывала: она была не только рада тому, что между ними случилось, - она, кажется, упивалась этим. Она  добилась своего. А что же Сережа?
Тут все намного сложнее. Ему  оказалось достаточным только оставить позади себя  Каменностровский мост, как все произошедшее с ним стало представляться ему каким-то дурным, нелепым сном. Эта женщина по-прежнему была ему чужой, и это их… будем называть своими именами, - совокупление (и не более того) было не что иное, как какое-то очередное недоразумение. Скорее всего, тому  виной  этот настой из трав. Она какая-то колдунья. Сотворила какое-то колдовское зелье. А еще этот печной чад. Должно быть, чуточку угорел. Не будь всего этого…
Запоздалое, уже бессильное ощущение стыда. Каким же смешным, неумелым, жалким он должен был показаться этой сверхопытной, куда как поднаторевшей в этом любовном занятии женщине.
Старая шлюха, вот она кто. Да-да, пусть грубо, ничего, она это заслужила, - старая шлюха. Прошедшая огонь и воду. Как ловко его окрутила! Взяла и нагло соблазнила. Более того, соблазнив раз, еще рассчитывает, что это повторится. Вероятно, уже считает его своим благоприобретением, своей лакомой добычей. Какая самонадеянность! Что ж, очень скоро ей придется убедиться, что не так-то уж он и прост, податлив. Что у него и воля, и характер. Он уже это доказал. И кому! Страшному чудовищу-гэбисту.  А уж ей-то – тем более докажет. Ему это – пара пустяков.
Мать встретила возвращение Сережи недоуменным взглядом.
-Что с тобой? Где ты пропадаешь? Уже второй час ночи. Я места себе не нахожу.
Сережа, вместо того, чтобы ответить, первым делом заглянул в ванную. Слава Богу, точнее, матери: все блестит. 
-Я гулял.
И все на этом. Больше она, как ни старается,  из него не вытянет ни слова.
Уже раздевшись и подставив себя под струю максимально терпимой горячей воды, почувствовал, насколько сильно он сегодня устал. Настолько ослаб, что даже оказавшийся в горсти  кусок туалетного мыла показался ему тяжелым. Домылся с трудом. Не без труда выбрался из ванной, прошел в свой угол. Мать у себя. Только улегся у себя на  диване, положил голову на подушку, - почти тут же отправился в какой-то заоблачный полет. Словно его подбросило какой-то могучей рукой в поднебесье, и он увидел кружащийся  под ним земной шар, а потом и саму землю…
Утром мать измерила у Сережи температуру. Тридцать девять и восемь! Участковый врач обследовала Сережу и пришла к выводу, что у больного, скорее всего, односторонняя пневмония. Прописала необходимые лекарства, посоветовала не отчаиваться («Больной еще очень молод. Такие как он  почти как правило выкарабкиваются без особых последствий»).
Участковая оказалась права: Сережа, после того, как мать напичкала его всякого рода снадобьями,  медленно, но верно «выкарабкивался», силы постепенно возвращались к нему. Разумеется, постельный режим был далеко не оптимальным для Сережи, ему, как любому нормальному человеку, хотелось быть полным хозяином своего тела, своего времяпрепровожденья, но и пользу какую-то из вынужденного безделья он для себя все же извлек. Как же, оказывается, давно он не читал обыкновенной, не научной литературы! Все не хватало времени. Прежде всего, перечитал своего когда-то самого обожаемого писателя детства и юности Чехова, все собрание сочинений в шести томах, изданное в 55 году. Еще раз подивился его мудрости. Еще раз пожалел, что он ушел из жизни так рано. После Чехова взялся за Лескова, но подтвердилось еще юношеское ощущение: особенно сразу после чеховского детализированного, хирургически отточенного письма, где, как говорится, «всякое лыко в строку», размашистая манера разговора Лескова с читателем показалась ему несколько небрежной, неряшливой.
Словом, таким вот раздающим налево-направо или пряники, или подзатыльники вездесущим, самоуверенным  Белинским себя представил. 
Мать, заметив, что в сыне пробудился интерес к беллетристике, предложила будущему литературоведу  почитать один из номеров обожаемого ею, читаемого, как правило, от корки до корки  «Нового мира».
-Что ты скажешь про это? По общему мнению, очень хорошая острая современная сатира.
Какой-то Владимир Войнович.    «Рядовой  Иван Чонкин»
Сережа осилил только первую главу, еще раз убедился, как он бесконечно далек от того, чем живут, на что настраиваются современные «властители дум». Такое ощущение, словно у них у всех вырезали какой-то чувствительный орган. «Ну, зачем они пишут о таком… мелком?».
Вместо «Чонкина» взялся за Куприна. Нет той глубины, как у Чехова, но хотя бы персонажи по-человечески интересные. Содержательные. За ними интересно следить.
Как-то, читая «Гранатовый браслет», Сережа задремал, вернулся к действительности, когда до его сознания донесся…  Да, то был голос Оксаны.
-Ну, ты чего? – с пылу, с жару, едва проникла в Сережин закуток,  набросилась на Сережу. – Хватит валяться-то. Пора выздоравливать. Виталий Всеволодович приехал. С тобой хочет поговорить.
Ух, ты! Сердце забилось в грудной клетке у Сережи. Как же он соскучился по Виталию Всеволодовичу! 
-Передай ему. Я скоро.
-«Скоро» это когда?
-Очень скоро.
-Ну, давай. Я так Виталию Всеволодовичу и передам… Расстроенный он какой-то. А отчего, - никогда ни  за что не скажет.
Сереже, после того, что он услышал от Оксаны,  действительно захотелось как можно быстрее стать на ноги. Помимо того, что ему просто по-человечески хотелось поболтать с Виталием Всеволодовичем на самые разнообразные темы, -  не терпелось еще и  узнать, что он там скажет о его, Сережином,  реферате.
Через пару дней после визита Оксаны, уже почувствовал себя окончательно  выздоровевшим. Зимы к этому моменту тоже, вроде как не  бывало. О ее недавнем присутствии напоминали только самые упрямые, не поддающиеся солнцу ледышки, попрятавшиеся по самым глухим затененным закоулкам. Сережа только вышел на улицу, глянул в чистое, голубое, пронизанное щедро излучающими тепло солнечными лучами небо над головой, вдохнул полной грудью благодатный воздух и… словно испил животворной водицы.
Когда еще выходил из дома, намеревался прогуляться до Карповки, не далее, но теперь аппетиты у него возросли. Ноги понесли его сами. Дальше, дальше, дальше… Чем больше в пути, тем больше сил и тем больше уверенности, что он опять здоров.
Пожалуй, его прогулка длилась  уже минут тридцать, когда что-то вдруг заставило его остановиться. Как будто кто-то приказал ему: «Стоп. Довольно. Дальше не надо». Только сейчас как следует, осмотрелся, а то шел на автомате, не замечая вокруг почти ничего. А ведь он, оказывается,  на «своем» Каменном острове. Горбатый мостик. Там, за ним, на другой стороне, - деревянная колоннада телевизионного театра, здесь, - какие-то корпуса, кажется, института Павлова. А за ними, чуть в глубине, - крыша дома…
А ведь эта крыша… Это бывшая дача графа Безбородко. Канцлера при Екатерине Второй. И очень может быть, что эта женщина… Что сегодня ее дежурство. Что ему мешает ее проведать? В конце концов, чтобы он тогда, в тот памятный для себя вечер, о ней не подумал, - она не сделала для него ничего плохого. Наоборот. Она сняла с него какое-то заклятие. Она сумела сделать, наконец, из него полноценного мужчину. То, о чем он втайне от всех мечтал. Она это сумела сделать и слава Богу!
Другое дело... Прошло время. Почти целый месяц. Возможно, за этот месяц женщина завела  себе другого. У такой шебутной, как она, «не заржавеет». Нашла  более достойного, опытного, чем Сережа.  Но даже, если это так…  В конце концов, это исключительно ее дело. Пусть себе на здоровье заводит, кого угодно. Ревновать он не будет. Ему же нужно от нее… Что же ему от нее нужно? Да просто у  него еще хранится ее тетрадка, в которую, по правде говоря, он больше так ни разу и не заглянул.  Но  вернуть-то он ее все равно должен.  И чтобы сделать это, необходимо договориться…
Дверь котельной чуточку приотворена, - видимо, для вентиляции. Сережа все же негромко в нее постучал. Ему никто не ответил. Тогда решился, заглянул за дверь… Склонившись над тумбочкой, сидела какая-то женщина, что-то писала. Марина ли это?... Хотя свитерок, вроде, ее. И тетрадка красная. Пока терялся в догадках, женщина, видимо, почуяла что-то неладное или свежая струя воздуха достигла ее ноздрей: обернулась.
Она!
Выраженье недоумения, даже недовольства, длившееся не более секунды, сменилось радостной улыбкой. Вскочила с табурета, уронила при этом, видимо, задетую локтем тетрадь.
-Господи, да ты ли это?
Чуть не одним прыжком одолела разделявшее их пространство, обняла за шею обеими руками.
-Миленький ты мой… Ожил? Опять на ногах? Ненаглядненький… С тобой опять все хорошо? – Прижалась лицом к его груди.
Стоило только нащупать  под свитером ее выпирающие ключицы, и Сережино сердце переполнилось желанием быть  внимательным, добрым с этим человеком. Ни в коем случае ее не обижать, не отталкивать. Наоборот: быть ей помощником в ее нелегкой схватке за выживание. Ведь он ей совсем-совсем не чужой. И другого у нее никого нет. До чего ж   обрадовалась его приходу! А он еще сомневался: «Стоит-не стоит?». Хорошей бы он оказался свиньей. 
-А я-то, дуреха…Я, по-честному сказать, все думала, передумала. Ты последний раз ушел от меня какой-то… непонятный. Испугалась: захочешь ли еще? А ты вдруг  - на тебе! Явился, не запылился.  Как красно солнышко. И мы опять,  – запрыгала как ребенок. – Жизнь продолжается, да? Скажи: продолжается?
-Да,  - неуверенно подтвердил, невольно заражаясь ее улыбкой, Сережа, - похоже, что продолжается.