Оставшись один, Адам снова посмотрел в сторону открытого окна на третьем этаже, в надежде, увидеть лицо девушки. Он представил, как она может выглядеть. Наверное, думал он, - у неё мягкие шелковистые волосы, перетянутые тоненькой ленточкой и длинные, пушистые ресницы. Глаза? Какие у неё могут быть глаза, пытался он предположить, и решил, что глаза, наверное, карие.
В проёме открытого окна, никого не было видно. Не было слышно и песни, хотя голос всё ещё звучал в его памяти. Тонкий, трогающий сердце голос, который говорил, как она беззащитна в этом сумрачном мире, как одинока. Ему стало казаться, и он отчётливо сейчас это чувствовал, что девушка, наверное, сидит в своей комнате, и тоже смотрит на тёмный квадрат окна, похожий на холст картины, где не видно ничего кроме размазанных серых пятен. Смотрит и мечтает, чтобы кто-то пришёл, взял её за руку и посмотрел в её глаза.
- Я ведь ни разу её не видел, - пытался остановить себя Адам, а что если, она и не смотрит на это окно, ни о ком не мечтает и, вообще, не думает так, как мне кажется. И волосы у неё могут быть другие, и глаза, совсем не карие. И, почему я думаю, что она несчастлива и одинока, может всё совсем наоборот? Но голос девушки, который не замолкал для него, взывал о помощи, звал его к себе. И он пошёл. Поднялся на третий этаж, прошёл по длинному больничному коридору, никого не встретив на пути и, остановился у двери палаты, окна которой выходили в сад. Он уже прикоснулся к ней, чтобы постучать, как в это время снова зазвучала песня. Она звучала тихо, но Адам Стейн отчётливо слышал каждое слово. Казалось, что девушка пела только для него. Только ему рассказывала о своей печали. Только к нему обращалась, чтобы он пришёл и был рядом.
Чтобы не прерывать песню, он не стал стучать в дверь, только слегка приоткрыл её и, пока не стих голос, стоял в проёме открывшейся двери.
Почувствовал на себе пристальный взгляд, девушка повернулась и, увидев Адама, нисколько не удивилась. Она улыбнулась ему как старому знакомому, поправила ладонью мягкие шелковистые волосы, перетянутые тоненькой ленточкой. Светло – карие глаза, обрамлённые пушистыми длинными ресницами, смотрели доверчиво и печально.
- Вы так прекрасно пели. Простите, я не помещал вам? – спросил Адам, переступив порог. Больничная палата была рассчитана на два человека. Небольшой стол у раскрытого окна. По бокам от него две кровати. Одна нетронутая, аккуратно застеленная, другая, на которой сидела эта девушка, не отводившая от Адама доверчивых грустных глаз. Был ещё и стул стоящий рядом с кроватью. Он спросил: - Вы разрешите мне сесть? Девушка, ничего не говоря в ответ, смотрела широко раскрытыми глазами. Смотрела так, словно пыталась по движению его губ прочесть, что он говорит. Не отрываясь, следила, как он шёл к стулу, как сел на него. Пристальным взглядом она сейчас прикасалась к лицу Адама, как это делает слепой человек, ощущая ладонью руки все изгибы, все шероховатости кожи и трещинки морщин. Именно это ощущение, словно сейчас по его лицу прошлась её рука, испытал Адам Стейн сидя перед девушкой.
Со стороны он напоминал врача, навестившего больную. Она - сидела, положив руки на колени, прикрытые больничным халатом, худенькая, бледная, юная. Он - сидел, скрестив руки на груди.
- Вы так прекрасно пели, - начал всё заново Адам, предположив, что возможно, девушка или не расслышала, что он ей говорил, или не смогла вникнуть в смысл сказанного, под впечатлением неожиданного его появления.
У Адама не было уверенности, что и на этот раз девушка поняла, о чём он ей говорит. Она смотрела так же доверчиво, как может смотреть ребёнок на взрослого человека, который обещал принести подарок, пришёл, а подарок пока ещё не дал.
- У вас, чудесный голос. Я не мог не зайти и не сказать вам об этом.
Девушка всё так же сидела, держа руки на коленях, и всё так же смотрела, не отрывая взгляд от его лица.
Я именно такой её и представлял, - думал сейчас Адам, отмечая правильные черты бледного лица и испытывая к ней одновременно и жалость, и чувство, которое неожиданно вдруг вернулось, затмив собой все прожитые годы.
Но жалость к ней, всё же была сильнее, потому что он видел, как она беспомощна и слаба в этом мрачном и жестоком мире.
- Мне хотелось бы, что-то сделать для вас, чем-то вам помочь.
Говорил он вкладывал в слова, всю силу чувств, которые испытывал к ней. И, оттого ли, что сказано это было так проникновенно, с такой душевной теплотой, девушка оторвала руки от колен, сильно прижала их к груди и, наклонившись к Адаму, попросила его: - Прогоните ночь, меня так сильно пугает эта темнота, - говорила она, боязливо оглядываясь на сумрачное окно.
- Большая чёрная птица прилетает к моему окну, бьёт крыльями по стёклам и грозиться выклевать мне глаза.
Она говорила так, словно открывала страшную тайну известную только ей, говорила тихо, прислонившись к лицу Адама настолько близко, что он ощущал дыхание её губ, а прядь шелковистых волос то и дело касалась его щеки.
- Вы только не уходите. Ведь, правда, вы не уйдёте?
- Я никуда не уйду. Буду вот здесь сидеть, и охранять вас. И никакая птица больше не прилетит, я прогоню её.
Адаму хотелось обнять девушку, прижать её к своей груди и тогда, точно, ей ничто бы уже не грозило, разве что, кроме тех чувств, которые он к ней испытывал сейчас, но именно эти чувства, чистые, светлые чувства, удерживали его . Удерживали, потому что в глазах девушки не было той затаённой искорки надежды которую дарит женщина мужчине, не было чего-то скрытого, не высказанного. А была только просьба, - помочь, защитить, от того, что её пугало.
- Меня страшат эти вечные сумерки. Пожалуйста, прогоните ночь!
Тоненькие худые руки её, сжатые в кулачки и сильно прижатые к груди придавали её просьбе отчаянное звучание.
- Ночь всего лишь время суток, она уйдёт, - пытался её успокоить Адам. - Видите часы, вот, здесь, - он указал на циферблат, - чуть сдвинутся направо стрелки, потом ещё чуть – чуть и, ночь пройдёт.
У девушки был такой вид, словно она впервые слышала о существовании часов. Она с удивлением разглядывала волшебное устройство, при помощи которого, оказывается, можно управлять временем.
- А если взять и сразу повернуть стрелки, чтобы не ждать так долго?
Девушка была уверена, что именно так и нужно поступить. Но, Адам Стейн не спешил сдвигать стрелки, он объяснил, что кроме этих, есть ещё и другие часы, до которых, к сожалению, рукой не достать.
- Как жаль, - произнесла девушка и тут же искорка новой надежды мелькнула в её глазах: - А цветок, вы сможете мне его принести?
- Какой цветок?
- Тот, что с окна упал сегодня. Ветер вырвал его из моих рук и бросил вниз. У него красные лепестки и колючие щипы на стебельке. Это необыкновенный, очень красивый цветок. Наверное, он до сих пор лежит там, внизу.
То, с какой непосредственностью она воспринимала всё, что её окружало, наивная доверчивость ко всему и в тоже время страх перед всем, всё это, говорило, конечно, о её болезни. Но, как не странно, именно эта непосредственность, пусть даже вызванная болезнью, была ей сейчас к лицу.
Нормальный человек, дающий отчёт своим словам и поступкам, так бы себя не вёл, а если, попытался бы таким образом привлечь внимание, то это выглядело бы наигранно и нелепо. А у этой, незнакомой Адаму девушки, отсутствие собственного взгляда со стороны на себя, на то, как она выглядит, как звучит её голос, как воспринимается каждое её движение и, каждый её взгляд, делало её такой же естественной как часть природы не содержащей ничего искусственного. Её можно было сравнить с цветком, волею судьбы, выросшим не в поле, среди подобных ему трав, а у края железной дороги, по которой то и дело проносились составы. Они приближались стремительно, как чёрные птицы, заволакивая всё пространство вязким мраком и, также стремительно, исчезали. Вся жизнь этой девушки, подобно бледному цветку, выросшему на железнодорожном полотне, состояла из таких вот, пугающих её сознание, мгновений.
Возможно, впервые на этой мрачной дороге жизни к ней кто-то подошёл, наклонился и протянул руки, чтобы защитить.
- Пожалуйста, принесите мне этот цветок, пока кто-то не наступил и не раздавил его, - всё так же, прижимая руки к груди, просила девушка.
Он вспомнил, что видел в саду несколько кустов роз и, пообещав, что обязательно вернёт девушке её цветок, вышел из больницы и направился к тёмной аллеи. Прячась от людских глаз, дрожали на ветру недоверчивые розы. Адам успел сделать всего лишь несколько шагов к ним и в этот момент ощутил сильный удар.
Не удержавшись на ногах, он упал, вытянул руки, но не за что было зацепиться, только мгла, непроницаемая плотная мгла была перед ним. Звучали со всех сторон, какие-то голоса, стоны, крики. Он слышал треск и скрежет, глухие удары, словно чем-то тяжёлым били по стенам. И больше уже ничего не слышал и не видел, до того мгновения, когда вдруг почувствовал, как к его лицу прикоснулась тёплая ладонь. Он открыл глаза, и когда мгла стала постепенно обретать серые очертания, увидел перед собой девушку из больничной палаты. Она сидела на корточках, в руке у неё был тоненький колючий стебелёк с красными лепестками.
- Почему вы лежите на земле? - спрашивала его девушка. Вы, что - устали? Здесь холодно и сыро, и темно. Идёмте, поднимемся ко мне, там больше света Я буду петь вам песни, смотреть на вас. Я буду рядом…
Голос её заглушил дробный стук колёс. Вырвавшись из повиновения, они, тяжёлые эти колёса, наконец-то, обрели свободу, о которой всегда мечтали.
Если бы люди умели слышать песни вагонных колёс, если бы они смогли понять, о чём поётся в этих песнях, они бы знали, как это тяжело, всегда идти по одному и тому же пути, не имея возможности с него свернуть. Они бы знали, как это грустно, встретиться для того, что бы снова проститься. Услышать, как шелестит листва, прислушаться к её голосу и, тут же, оказаться далеко и от полоски леса, и от серебристой поверхности озера, и от поля, где клонится под ветром густая трава.
Вот оттого и мечтают колёса, хотя бы раз, скатиться в обочину, а затем, будь что будет, - нестись по бездорожью, пока хватит сил вращать колесо собственной судьбы.
Стучат колёса уже в разнобой. Стучат оглушительно и громко. Скинув с себя тяжёлые вагоны, они вырвались из привычной колеи и, теперь, - у каждого железного диска, когда-то бывшего обычным колесом, - свой путь.
На ощупь пробираясь в темноте, я в поезде который терпит катастрофу. Один, среди железа и стекла, среди вещей ненужных и обломков. Один над бездной, до которой шаг один остался.
Последний шаг, последний взгляд, последний вздох груди, последнее мгновенье и, только в нём теперь, - вся жизнь моя.
Под непрерывный стук колёс, под лязг и скрежет, под шум в котором всё переплелось, я ухожу в неведомую даль, так и не успев понять и осознать, - печаль утраты собственного тела.