Автор обращает внимание модераторов и читателей на то, что все события, описанные в рассказе, вымышлены, и что он не рекламирует нетрезвый образ жизни.
Я слабо разбираюсь в танцах. Не отличу польку от менуэта. И танцевать не люблю.
Еще в детском саду я понял, что танцы – это не мое. Когда мне было четыре года, я обратил внимание, что мои движения в любом танце, будь то хоровод или что-либо другое хореографическое, отчего-то становятся неуклюжими и угловатыми. Для того чтобы не стать белой вороной, я вовсю старался копировать движения ровесников-детсадовцев, но получалось бог знает что: мои притопывания и переступания с ноги на ногу не совпадали с общим ритмом, будто я слышал не ту музыку, что играл на аккордеоне музыкальный руководитель, а нечто совершенно постороннее; руки и ноги просто издевались надо мной, норовя закатить соседу оплеуху или просто наступить ему на ногу. Поэтому вокруг меня быстро образовывалось свободное пространство, и даже воспитатели боялись во время танцев ко мне приближаться.
В первом классе средней школы, пришедшейся по месту жительства, у нас был предмет под названием «ритмика». На занятиях по ритмике надлежало, надев чешки на босу ногу, в помещении обыкновенного класса с убранными к стенам столами и стульями по кругу бегать по крашеному коричневой краской деревянному полу из неплотно пригнанных досок, занимаясь при этом разными физическими упражнениями, и проделывать все это под звуки расстроенного пианино. Я совершенно искренне не понимал, зачем это нужно. Не понимал, зачем нужен замечательный детский танец «Солнышко», во время которого нужно было бешено вращать руками, образуя тем самым круги, называемые, как я полагал, солнышком. Ибо «Солнышко» тоже входил в число обязательных хореографических упражнений, за которые выставлялись оценки. Насколько я помню, у меня ни разу не было отметки выше тройки. Наверно это объяснялось тем, что двойки вообще никому не ставились. Ребенок был на занятии? Был. Занимался вместе со всеми? Занимался. Так что двойку ставить не за что.
В дальнейшем оказалось, что танцы, слава богу, не входят в число обязательных навыков школьника. И лет до четырнадцати совершенно танцами не интересовался. А потом выяснилось, что для знакомства с девушкой нет вернее средства, чем пригласить её потанцевать. И приобрел этот навык, правда, в небольшом объеме. Не больше, чем надо. Стал считать четверти.
Потом я женился, и танцевать вообще стало ни к чему. Позже, уже обрастя бытом, я, лежа вечерами на диване, - перед тем, как отойти ко сну, - всегда пролистывал прочь телевизионные программы, так или иначе связанные с танцами.
Но однажды я увидел танец, который запомнил на всю жизнь.
А было это так.
Звонит мне однажды приятель и говорит:
- Как ты относишься к предложению покурить?
- В смысле?
- Ну, дури покурить.
- А-а-а. Я уж забыл, когда курил-то в последний раз. Да с тобой же и курил! Помнишь, на Алтае? Когда это было?
- Да года три назад.
- Да, давненько.
- Так будешь или нет? Поедем к Полю, он недавно звонил на сотовый, сказал: приезжайте. У тебя со временем как?
- Да нормально. Жена с детьми к родителям уехала. Я свободный мужчина.
- А свободные мужчины курят дурь?
- Изредка.
- А сегодня?
- Да можно…
- Тогда вздрагиваем. Я за тобой полвосьмого заеду. Поль к восьми звал.
- Договорились. А что так рано? До него десять минут ехать.
- Надо в институт по пути завернуть. У меня там бутылка ацетона ч.д.а. стоит. Немецкого. Еле у других желающих отбил.
- Что делать будем? Химку, что ли?
- Да.
- Из чего?
- С саженки.
- Поль расщедрился?
- Да.
- Хорошей дури можно покурить…
- А я про что говорю?
- Заезжай.
- Пока.
- Пока.
Захватив ацетон, мы едем к Полю, нашему общему знакомому. Зовут его не Поль, но это неважно. Наш знакомый – я немного отклонюсь от цели повествования, – устав от суеты и смога большого города, несколько лет назад купил по случаю участок в небольшом и тихом олигархическом поселке, за лето построил себе дом с флигелем для гостей и баней, где с тех пор и жил, выбираясь в мир лишь за продуктами, одеждой и разной бытовой мелочью.
Вообще-то, Поль не мизантроп. Но производит такое впечатление на окружающих. Я думаю, что он создает такую видимость себя нарочно, по одной простой причине: он хочет распоряжаться своим временем, как ему заблагорассудится. Но не для того, чтобы проводить его в безделии, а совсем наоборот – для того, чтобы ему не мешали работать. Потому что он не представляет себе, как можно хоть миг из отпущенного нам, людям, срока провести без какого-либо интересного занятия.
Поль встречает нас с распростертыми объятиями. Он трезвенник, причем идейный. Раньше он прилично зашибал, а потом бросил бухать раз и навсегда. Но иногда что-то не до конца уничтоженное просыпается и начинает бродить в его душе, и его охватывает желание посмотреть на мир под другим углом. И тогда он зовет нас. Других родственных душ в скитаниях по бесконечным полям кайфа у него нет на свете.
Поль ведет нас в закрома. Он компьютерный гений, у которого к тому же есть склонность ко всему, что растет и содержит. Но выращивает он только Cannabis indica или Cannabis sativa, игнорируя другие психотропные растения.
Мы делаем химку, высаживаем ее на папиросный табак. Потом проходим в большую комнату с французскими окнами, на полу которой разбросаны подушки всех расцветок и размеров, полосатые матрасы советского производства, плетеные вьетнамские циновки и пледы из шотландской шерсти. Садимся к «водяному» – обрезку пластиковой бутылки, в горлышко которой вставлена слегка подточенная головка на пятнадцать с мелкой металлической сеткой, лежащей на отверстии внутри головки, и ведром, доверху наполненным холодной водой, и делаем по несколько хапочек культурного продукта, изготовленного кустарным способом.
После этого подползаем поближе к огромному монитору во всю стену, на который Поль ставит с ноутбука какой-то очередной НОМовский фильм.
И тут я понимаю, что накурился. Мои голова, грудь, живот, – я лежу на спине на циновке, подложив под голову подушку, – незаметно оказываются под действием силы, вязко вдавливающей тело в пол. С другой стороны, так же незаметно возникает сила, которая, в свою очередь, давит на тело в противоположном направлении, возникая в полу и разливаясь не только по поверхности тела, но и внутри него, и пытается вытолкнуть его в воздух, так же как море выталкивает из своей пучины брошенный в нее резиновый мяч.
Потом я чувствую, что появилась коса. Это огромная остро заточенная литовка, которая несется мне навстречу и вниз с огромной скоростью, как самолет, заходящий на посадку, – со свистом рассекая воздух, – прилетает в лоб чуть выше глаз, сносит полчерепушки и улетает, делая круг для следующего захода. Свист ее постепенно стихает вдали. Я чувствую, что полчерепа нет, и когда я это до конца осознаю, я вижу сверху срезы костей черепа и мозга. Срез мозга похож на карту военных действий: вот маленькой палаткой обозначен лагерь одной из воюющих сторон, повсюду хаотично разбросаны стрелки направлений движения войск, вот квадратиками и прямоугольниками обозначены мосты и понтонные переправы. Вот окруженные города, обведенные черным фломастером, вот редуты и пушечные батареи. Я слышу, как коса снова приближается, и от нее никуда не уйти: ш-ш-Ш-Ш-Ш-ш-ихх, и она опять срезает полчерепа. Я пытаюсь сосредоточиться на чем-нибудь, чтобы избавиться от нее. Не получается! Она уже намертво вплелась в ткань структуры мира и будет существовать очень долго, бесконечно долго.
Вдруг я понимаю, что, оказывается, я – сварочный сорокалитровый баллон с кислородом, выкрашенный ярко-синей краской, внутри меня холод открытого космоса, помноженный на огромное внутреннее давление. И присутствует некий наблюдатель, находящийся слева от меня на расстоянии вытянутой руки, который с некоторым любопытством смотрит на произошедшие со мной метаморфозы, прикидывая в уме, разорвет меня давление на кусочки или нет. За доли секунды мне становится ясно, что неизвестный наблюдатель и есть та побудительная причина, из-за которой я превратился в газовый баллон. Краем глаза я вижу тень наблюдателя и хочу взглянуть на этого мерзавца, но стоит мне повернуть голову налево, как наблюдатель исчезает, затаившись на том же самом месте, на котором находился до моего движения головой, только в пятом измерении, откуда в любой момент готов вернуться обратно и снова смотреть меня.
Я отвлекаюсь от наблюдателя и осознаю, что коса улетела на базу. Но у нее остался заместитель по нанесению вреда моему бедному телу, и он ни за что не оставит меня в покое. Зовется он Вырвиглаз. Он вырывает у меня левый глаз. Делает он это мастерски, в один момент. Я изнутри внутричерепным зрением вижу свою пустую глазницу. Она напоминает нору под корнями кустарника из-за оборванных и торчащих во все стороны нервов и кровеносных сосудов. Постепенно боль от резекции проходит, и глаз снова появляется на своем месте. Но ненадолго. Вырвиглаз начеку. И он снова вырывает мне глаз.
Внезапно я понимаю, что нахожусь в будке ГАЗ-66, сделанной из листов фанеры, притянутых болтами к каркасу из тонких стальных труб, и непромокаемой резиновой накидки, лежащей поверх фанеры. Один из листов оторвался и хлопает на ходу. Он хлопает все громче и громче, и делает это не спонтанно, а ритмично, и я понимаю, что это не фанера, да и никакой фанеры нет, и это не хлопки, просто кто-то трясет меня за плечо, при этом громко по-вороньи каркая. В мозгу мгновенно проносится вся логическая цепочка: карканье – оторванная фанера – кузов грузовика и снова карканье, которое было прежде всего: оно само себя порождает и само себя умерщвляет, по пути обращаясь в грузовик и хлопающую фанеру, как соответствующий видео- и звуковой ряд.
На мгновение я выныриваю из морока и вижу рядом с собой Поля. Он хитро улыбается и, как ни в чем не бывало, предлагает сыграть в карты. Я соглашаюсь. Он сдает карты. Я беру свои и раздвигаю их, рассматривая во все глаза, ибо они чрезвычайно красивы. Картинки живые; шестерки и остальные цифры тоже живые, но предстают в виде ползающих амеб и других микроорганизмов. И все они, извиваясь, двигаются. А картинки – к тому же – разговаривают и улыбаются. Разговаривают они очень тихо, и надо прислушиваться, чтобы их услышать. Говорят они всякие интересные вещи, которые, однако, сразу забываются. Но после них остается приятное ощущение испытанного когда-то давным-давно счастья.
Я выныриваю из карточного в нормальное бытовое пространство. Поль и приятель бросают карты. Я делаю то же самое. А потом мы начинаем смеяться. Смех начинается ни с чего. Так всегда и бывает. Может, кто-то кашлянул, может, скрипнули половицы. Вскоре причина вообще забывается, и остается только смех, чистый смех, смех от себя самого. И он не останавливается. Наоборот, он усиливается.
Вдруг я начинаю чувствовать, что внутри моего тела в области правого подреберья вновь появился дополнительный орган, отвечающий за смех. Чем-то он напоминает селезенку, но только больше и плотнее. Нечто, имеющее форму хобота и ютящееся в промежутке между печенью и кишечником. И стоит этот орган задеть, как… …И непонятное, но приятное ощущение, чем-то похожее на теплую морскую волну, этот неожиданно появившийся орган раз за разом нежно задевает. Волны смехоэнергии проходят через все тело и достигают главного мозгового тумблера, который переключается в рабочее положение и открывает на полную смехозаслонку, стоящую на легких. Начинается извержение. И полная потеря чувства реальности. Красные глаза и боль в животе.
Я помню, как однажды кто-то из учеников принес в школу японский «Смех из коробочки». Я тогда учился в шестом классе. Этот «Смех» был обычным проигрывателем на батарейках, на котором воспроизводилась единственная запись длиною около восьми минут. Запись мужского смеха. Я опрометчиво поспорил с владельцем «Смеха», что выстою против его игрушки и ни разу не засмеюсь до тех пор, пока не закончится запись.
Мне удавалось сдерживаться в течение двух минут. Я говорил себе, что на самом деле этот смех синтетический, потому что ну ни капельки не похож на настоящий. Что интонации в смехе какие-то механические, похожие на стрекот игрушечного автомата с жестяной вертушкой. Что этому мужику, который смеется, на самом деле ничуть не смешно, просто его родственников под дулом пистолета держат неизвестные недоброжелатели, заставляющие его смеяться и получающие от этого процесса извращенное удовольствие. Я представлял себе худого невысокого японца со спокойным лицом, работающего в одной из автомобильных корпораций, как он приходит вечером домой и видит ужасную картину. Его семья в руках вооруженных молодчиков с улыбающимися звериными масками на лицах. Двое из них – здоровенные негры с грубыми голосами. Один из негров, поигрывая пистолетом, приказывает смеяться невозмутимому отцу семейства. Второй негр нажимает кнопку записи на портативном катушечном магнитофоне. Японец трезво оценивает обстановку, потом пальцами оживляет окаменевшие мышцы на скулах, кланяется и начинает смеяться: ха-ха. Ха-ха-ха. Ха-ха-ха-ха. Ха-а-а-а-ха-ха-ха-ха. Останавливается. Вопросительно смотрит на негров. Те переглядываются между собой и кивают головами: пойдет, мол. Японец снова начинает смеяться, но теперь он берет более высокий темп. Он закатывается от смеха, и я вижу на его глазах настоящие, искренние слезы.
Только он никакой не японец. Это рыхлый светлокожий толстяк средних лет апоплексического вида и весом не менее центнера, но при всем этом невысокого роста. Он сидит в расстегнутой белой рубахе, из которой вываливается волосатое брюхо, на деревянной скамье, сделанной из двух бревен, врытых в землю, и широкой неструганой доски, лежащей на них. Ему только что рассказали невероятно смешной случай, произошедший недавно с его соседом и выставивший его как полного тупицу. Он еще только начал смеяться; до него еще не доходит, что все то, о чем ему рассказали, на самом деле имело место в действительности. Но когда до него это доходит… Он берет необычайно высокую ноту: а-а-а-а-а-а, и обрушивается с гребня волны пароксизма в пузырящуюся пучину смеха. Один из его пассажей настолько заразителен, что я не выдерживаю и тоже начинаю смеяться.
В то же самое мгновенье я вдруг понимаю, что я начал смеяться не из-за того, что мне стало смешно. Просто этот толстяк своим взглядом заставляет меня смеяться. Он смотрит на какую-то точку на моем теле, и от этого мне становится смешно. Я начинаю чувствовать, что у меня появился орган, который улавливает смех. И находится он возле печени. Некое образование из гладкой мускулатуры, трансформирующее энергетику смеха в электрические импульсы, воспринимаемые мозгом, который, в свою очередь, воздействует на тело, заставляя его смеяться. Эти соображения вспышкой мелькают в уме и исчезают, накрытые волнами смеха. Владелец «Смеха» говорит мне, что я проиграл. Через некоторое время – когда толстяк исчезает – я перестаю смеяться и отдаю выигравшему заклад. И знание о том, что у людей есть орган, улавливающий волны смеха, вскоре стирается у меня из памяти.
Потом я опять выныриваю в нормальное пространство. То есть мне кажется, что оно нормальное; на самом деле это не так, поскольку между мной и окружающими предметами находится субстанция, по своей плотности значительно превышающая плотность воздуха, потому что я вижу, как Поль что-то говорит мне, но я ровным счетом ничего не слышу. Тут до меня доходит, что дело не в проводимости звука воздухом, а в том, что я просто не включил громкость. Включив её, я слышу, как Поль, раз за разом, повторяет: смотри в монитор, смотри в монитор!
Я перевожу взгляд. И – странная вещь! – вижу в мониторе комнату, точь-в-точь похожую на ту, в которой мы находимся, и наша троица в той комнате тоже присутствует. Мы лежим на своих местах и смотрим в монитор.
Я спрашиваю Поля: у тебя, что, камера на него выведена?
Он отрицательно качает головой.
Между тем, в комнате, которую показывает монитор, начинают происходить события. В комнату входят два качка в кожаных куртках. Кажется, в своей внешности они воплощают все представления, которые пристали классическим рэкетирам-гопникам. Короткая стрижка, накачанные бритые шеи. Спортивные адидасовские брюки с красными генеральскими лампасами, вышеупомянутые кожаные куртки, сшитые китайскими умельцами из лоскутков порезанных на прямоугольники боксерских перчаток, кроссовки с мягкими рифлеными подошвами. Крепкие кулаки, угрюмый взгляд исподлобья. Большие черные кожаные сумки.
Они ставят сумки прямо посередине комнаты и начинают из них что-то доставать. У них ничего не получается: куртки цепляются за замки-молнии, пальцы не приспособлены к тонким манипуляциям. Они начинают сначала краснеть, потом потеть и тихонько материться. Это нас приводит в экстаз, и мы опять начинаем жутко ржать. Те, в кожаных куртках, тревожно оглядываются вокруг, но ничего подозрительного не замечают; их движения ускоряются и, наконец, они извлекают из сумок свою добычу: один сжимает в руке нечто вроде толстой тупой рапиры, другой держит сачок из блестящей плетеной проволоки. У них чрезвычайно глупое выражение лиц, и это обстоятельство заводит нас пуще прежнего.
Тогда гопники выкидывают такую штуку. Они начинают быстро-быстро раздеваться, и в мгновенье ока предстают перед нами в виде ярмарочных акробатов: один с ног до головы обтянут трико, рисунок которого состоит из бело-красно-черных ромбиков, второй одет в дубленую кожаную жилетку с тремя большими пуговицами, холщовые штаны, перетянутые широким кожаным ремнем и деревянные башмаки.
Тот, что в трико, берет за рукоять рапиру. Второй с усилием поднимает сачок. Они расходятся по разным сторонам комнаты. Тот, что одет в трико, садится на корточки, упирая рапиру в живот. Второй становится в позу человека, охотящегося за бабочками: держит сачок в чуть наклоненных вперед и поднятых над головой руках, спина его изогнута непечатной буквой, ноги в коленях согнуты, будто приседание, которое он делал, остановилось и замерло посредине пути. У них необычайно торжественное выражение лиц, как если бы они только что были представлены президенту. На нас происходящее действует как удар в солнечное сплетение – и так уже тяжело дышать от смеха, а тут еще и эти рожи свалились. Мы смеемся, слезы текут из наших глаз. Кажется, что дальше уже некуда.
Мы, не отводя глаз, смотрим в монитор. Позы акробатов изменились: тот, что с рапирой, теперь сидит в седле невидимой лошади, ноги его вдеты в стремена и лежат на боках скакуна, спина прямая, руки покойно лежат на луке седла, сжимая поводья; второй почти накрыл сачком невидимую экзотическую добычу.
Мне было лет семь, может, восемь, когда по телевизору показывали концерт с участием Махмуда Исанбаева, или Исинбаева, точнее сказать не могу, не помню. Отец позвал меня к телевизору и сказал: смотри, сынок, вот этот человек – великий Танцор; он интонацией выделил это слово. Поскольку танцами я не интересовался, я не запомнил ничего из выступления Исанбаева, кроме одного номера.
На голове Исанбаева был какой-то нелепый головной убор, представляющий собой феску, к верху которой была прицеплена длинная бахрома. Лицо Исанбаева было намазано кремом и блестело в лучах софитов. Он был одет в темную облегающую водолазку и во что-то вроде юбки, состоящей из пришитых к поясу длинных лоскутков синей ткани шириною сантиметров пятнадцать. Он присел на корточки, ноги его были разведены под углом сто восемьдесят градусов, руки лежали на бедрах, спина была прямая, лицо спокойно, глаза, по-моему, закрыты. Играла музыка или нет, не помню, да это и неважно. Довольно долгое время ничего не происходило. Я недоуменно повернулся к отцу. Он сказал мне: а ты присмотрись внимательнее. Я посмотрел на Исанбаева и увидел, что он, оказывается, немного привстал. Как же так? Я все время смотрел на него и не заметил этого. Прошло не менее пятнадцати минут, прежде чем он полностью разогнул ноги в коленях и сложил руки на груди, но сделал это так медленно, что я не заметил ни единого движения, хоть и пристально наблюдал за ним. Номер этот, по-моему, назывался «Восход солнца». Я помню, что тогда меня это сильно впечатлило, хоть и не заставило взглянуть на танцы по-другому.
А потом эти акробаты на секунду замерли и, не глядя друг на друга, принялись четверить и восьмерить. Их бедра, колени и ступни выделывали именно восьмерки и четверки. Ей-богу, у них были совершенно гуттаперчевые ноги. И так продолжалось с полчаса. В их движениях был странный гипнотизирующий ритм, завораживающий своей нелепостью, своей абсурдностью.
Затем их ступни намертво прилипли к полу, а с ними самими стала играть неведомая сила, которая дергала их во всех направлениях, стараясь оторвать их тела от пола. И только приклеенные ступни мешали сделать это. И ноги их резко удлинялись и укорачивались, утончались и утолщались, а тела подпрыгивали, напоминая при этом дергающийся на резинке шарик.
Но вот странная тряска костей прекратилась; клоуны остановились, неровно дыша от легочной усталости. Их грудные клетки ходили ходуном, неровно оттопыривая во многих местах одежду. Через некоторое время они перевели дух и перестали глубоко дышать, но одежда не прекратила своего неестественного движения. Она неровно вздувалась и топорщилась, всячески – как живая – извиваясь вокруг своих носителей. Жилетка одного из них оказалась ожившей шкурой леопарда, ибо леопард, без сомнения, там присутствовал, его хищные очертания были хорошо видны в тени. Трико второго превратилось в кратер вулкана, в жерле которого находилась его голова, находящаяся в самом горниле извержения раскаленных разноцветных ромбиков.
И вдруг меня словно ударило: я понял, что эти парни – бедные люди. И мороженое, которое они кушали только по праздникам, сделало свое дело. Их танец был протестом против той несправедливости, которой они досыта хапнули в детстве. А теперь они в своих движениях зашифровали свою тяжкую долю. Нам же приходилось это расшифровывать. Расшифровывать, зашифровывать, расштифтовывать, отшлифовывать, расшиповывать, зашплинтовывать… А-ха-ха-ха!!! Они же нас просто смешат, как же я раньше это не понял!
И вот, пожалуйста, новый приступ гомерического смеха.
Тем временем, наступила кульминация этого сумасшедшего в своей ненормальности танца. Браток - ярмарочный акробат своим видом создавал весьма правдоподобную иллюзию, что он ловит из воздуха что-то очень хрупкое, ибо он ловил это нечто очень аккуратно, но весьма тяжелое, поскольку мышцы на его руках напрягались, а спина сгибалась; а потом бросает это нечто своему напарнику, который движением теннисиста, берущего трудный навесной мяч, отправляет нечто в сумку. Причем делалось это все восьмеря и четверя. Они потели, пыхтели и отдувались, но не заканчивали свой танец.
Я случайно бросил взгляд на сумки этих ребят. Они наполнялись на глазах! Их бока стали округлыми; мне даже показалось, что если я сейчас подойду к ним и попробую поднять, то почувствую неизвестную тяжесть, удобно разместившуюся в их недрах.
Движения танцоров замедлились: акробату стало уже не по силам ловить груз, настолько он устал, а его напарнику отпасовывать его в сумки. Наконец акробат остановился и подошел к баулам. Пнув их ногой, он проверил, насколько они полные. Видимо, его удовлетворил осмотр, потому что он устало кивнул напарнику, и они, по очереди напившись минеральной воды, бутылка которой неизвестно как оказалась в руках одного из них, стали переодеваться. Облачившись в кожанки, они с большим трудом закинули за спины сумки и пошли к выходу. Вдруг один из них что-то вспомнил, потому что остановился, почесал затылок, что, наверное, должно было означать крайнюю степень задумчивости, и полез во внутренний карман куртки. Покопавшись там, он достал белый конверт, который положил на стол, на котором стоял «водяной», и вышел, тихонько притворив дверь.
Тут до меня дошло, что, хотя эти гопнички-плясуны танцевали в комнате, которая якобы находилась в мониторе на стене, вышли они из комнаты, в которой находились мы трое, поскольку конверт, который они оставили, покойно лежал на столе около «водяного».
Поль – как самый трезвый из нас – подошел к столу и взял с него конверт. Плюхнувшись рядом с нами на пол, он открыл его. В нем оказались стодолларовые купюры, записка и визитная карточка. Пересчитав купюры, – их оказалось девяносто штук, - мы прочитали записку, которая состояла из одной-единственной, напечатанной на машинке, фразы: спасибо за смех! А рядом от руки был подрисован забавный смайлик.
Мы долго смотрели друг на друга, не в силах произнести ни слова. Нам, типа, заплатили за то, что мы ржали как кони! Вот класс! Поровну разделив заработанное, мы пододвинулись ближе к «водяному» и снова предались пороку. Впереди у нас была целая ночь.
Через пару лет после описанных выше событий я прилетел в командировку в Москву. Около пяти часов вечера я вышел из здания Министерства энергетики. Тяжелый разговор, который мне пришлось вести с замминистра, неким господином Конончуком, оставил в душе неприятный осадок. Чтобы отвлечься от яростных мыслей, кипящих в голове, я решил позвонить одному знакомому олигарху, который всегда звал меня к себе в гости, когда я бывал в Первопрестольной, и предаться с ним чему-нибудь запрещенному, например, покурить хорошей дури. За последние пятнадцать лет, на протяжении которых я каждый год летал в Москву, я принял его предложение лишь однажды. Что ж, значит, мы друг другу еще не успели надоесть.
Андрей - так зовут олигарха - рад меня слышать.
- А, здорово, Вася!!! – кричит он в трубку, узнав мой голос.
Андрей всех своих знакомых мужчин называет Васями. Эта привычка уходит корнями в уголовное прошлое нынешнего олигарха. В те времена, когда он совсем зеленым пацаном наладил свой первый бизнес: начал разливать и продавать Ессентуки №17, которые делал из соды, соли и воды из-под крана, нажив на этом миллионы. Якобы синтетическое моторное масло он делал из отработки, собираемой на свалках в гаражных кооперативах, фильтруя отработку несколько раз через туалетную бумагу, а затем разливая ее в пластмассовую тару с красивыми этикетками. Одним словом, был у него талант зарабатывать деньги, пользуясь для личной наживы доверием простых людей. Сейчас он стал вполне респектабельным коммерсантом, который платит налоги государству, водит дружбу с единороссами и вообще весь такой положительный.
- Ты где находишься? - кричит он в трубку.
Я объясняю.
- Подожди с полчаса, я к тебе своего водителя сейчас пришлю.
Я прощаюсь и нажимаю отбой.
Через полчаса к набережной, где я прогуливаюсь, подъезжает черный БМВ Х-5. Из-за руля выходит детина в черном костюме и при галстуке и подходит ко мне.
- Такой-то такой-то? - спрашивает он меня.
Я киваю головой.
Он приглашает меня в машину.
Мы долго петляем по Белокаменной, долго стоим в пробке на Ярославке, и, в конце концов, выбираемся из города, где в тридцати километрах от МКАДа у Андрея трехэтажный особняк.
Андрей обнимает меня, похлопывая по спине, и троекратно целует в обе щеки. Я удивлен таким приемом.
- Ты не подумай, я не гомик, - отвечает он на немой вопрос, который читает у меня в глазах, - просто мне ребята из Госдумы посоветовали научиться сердечности. Ну, для приемов всяких государственных, иностранцев разводить на филаж, то, сё…Я ж в политику решил уйти. Деньги зарабатывать мне уже скучно. А там хоть какие-то движения. Ведь движение – это жизнь! – он довольно смеется.
Около часа мы вспоминаем прошлое. Когда все темы исчерпана, я говорю Андрею, что ужасно устал и перенервничал, и неплохо было бы как-нибудь расслабиться, например, покурить чарса.
Глаза Андрея загораются.
- А что, это идея, - в его голосе чувствуется энтузиазм, - только чарс мы курить не будем. Есть и поинтереснее вещи. И – что характерно – для здоровья невредные. Даже полезные.
Я заинтригован. Спрашиваю у него, не та ли это новомодная дрянь типа «фрэша», «дракона» и тому подобной китайской синтетики. Нет, отвечает он, я эту гадость на дух не переношу. Что же тогда, спрашиваю его. Подожди, сейчас сам все увидишь, говорит он.
У него на столе стоит проволочная башня в стиле арт, на которую нанизано множество визитных карточек. Он осматривает башню в поисках нужной визитки, поворачивая ее так и эдак. Найдя искомое, он берет сотовый телефон и набирает номер.
- Аллоу, это агентство «Смешарики»? – спрашивает он после небольшой паузы.
Похоже, что на том конце линии с ним соглашаются.
- На два часа, пожалуйста, - делает он заказ и называет свой адрес. – Когда сможете подъехать? Хорошо, через сорок минут. – Он кладет трубку.
- Что за агентство такое? – спрашиваю я его, - «Смешарики»? Дай визитку посмотреть.
Он протягивает мне карточку.
Бросив взгляд на нее, я понимаю, что раньше уже видел ее. На нечетком зеленом фоне, в контуре которого просматривается конопляный семилистник, нарисован – кажется, что от руки, - хохочущий смайлик. Если визитку наклонить, то смайлик чуть смещается вверх и выражение лица (если у смайликов есть лицо, точнее, только оно и есть) у него чуть-чуть меняется, глаза прикрываются. Если визитку поворачивать туда-сюда, то создается впечатление, что смайлик, заходясь от смеха, подпрыгивает. Или другой вариант: подпрыгивая, заходится от смеха. Рядом с ним напечатан номер телефона. В самом верху визитки логотип: популярный в начале девяностых плакат, изображающий рожу смеющегося, зажмурившего глаза от удовольствия, беззубого небритого мужичка с всклокоченными остатками волос на голове, и подписью: вы не представляете, как мы рады вас видеть! Под логотипом глянцевая надпись: агентство «Смешарики».
- А что на два часа заказал? – опять спрашиваю я Андрея, - там что, еще и проститутки будут?
Он отвечает вопросом на вопрос.
- Скажи, ты зачем куришь дурь?
Я задумываюсь. Он молчит, ждет ответа.
- Просто нравится.
Он причмокивает с неудовольствием.
- Нет, Вася, ты куришь дурь, чтобы поржать. Вот и весь сказ. А эти ребята, которых я вызвал, торгуют первоклассным смехом. Блин, ты так ржешь, будто в говно накурился! Будто смертельной индюхи восемь паровозов принял! При этом курить ничего не надо. Как говорится, и овцы целы, и волки сыты. И поржешь, как следует, и легкие с печенью не отравишь.
Видать, сомнение написано на моем лице, потому что он начинает с жаром объяснять.
- Да ты пойми, я и сам не верил в эту мульку, пока не попробовал. Паша Прибой – ты его не знаешь, из местных бандитов – на одной вечеринке заказал эту развлекуху. Пришли два мужика с баулами, настроили какую-то аппаратуру, переоделись – как вынырнули из глубины веков, сущие бременские музыканты, бля, – и как давай отплясывать! Я думал, меня Кондрат от смеха хватит! Такие уроды, ужас! Прыгают, стрекочут чего-то…А сами, жабы, бля буду, резиновые! Я хотел, в натуре, схватить одного за ногу и посмотреть, резиновый он или какой, да не до того было. От смеха даже встать не мог, не то, что кого-то за ногу хватать. Так что я знаю, о чем говорю. Обоссышься от смеха, я тебе отвечаю, - заканчивает он авторитетно.
В уме всплывают события двухгодичной давности, когда два неопознанных субъекта заплатили нам за смех приличную сумму в американских денежных знаках. Я думаю, что ни один человек в мире за свой смех не заработал девять зеленых рублей. Ей-богу, нас надо занести в книгу рекордов Гиннеса, как самых оплачиваемых смеяльщиков, или смехунов, как вам будет угодно.
Мне становится интересно: кто придет? Те же братки-гопнички, что плясали у Поля в мониторе, а вышли почему-то через двери нашей комнаты, или кто-то другой.
Секьюрити Андрея, мрачный чернявый мужчина, заходит к нам в комнату и докладывает: прибыли люди из агентства «Смешарики». Зови их сюда, говорит ему Андрей.
Через некоторое время на пороге показываются два качка в кожаных куртках. Кажется, в своей внешности они воплощают все представления, которые пристали классическим рекетирам-гопникам. Короткая стрижка, накачанные бритые шеи. Спортивные адидасовские брюки с красными генеральскими лампасами, вышеупомянутые кожаные куртки, сшитые китайскими умельцами из лоскутков порезанных на прямоугольники боксерских перчаток, кроссовки с мягкими рифлеными подошвами. Крепкие кулаки, угрюмый взгляд из-под лобья. Большие черные кожаные сумки. И пластиковый чехол с предметом, похожим на треногу теодолита, у одного из них за плечами. Ё-моё, так это же старые знакомые!
Пройдя в комнату, они ставят сумки на пол. Один из них, тот, что с треногой за плечами, снимает ее, распаковывает и устанавливает напротив нас небольшой – не больше видеокамеры – мудреного вида аппарат.
- Для лучшей фокусировки, - объясняет он нам.
Затем они в мгновенье ока скидывают свои одежды и оказываются в той же самой форме ярмарочных акробатов, в которой они были у Поля на мониторе. Один браток взводит временной механизм на установленном на треноге аппарате. Второй в это время достает рапиру и сачок. Один из них включает аппарат, потом берет сачок, а другой – рапиру. И они начинают свое представление.
Андрей заходится от смеха, глядя на их нелепые па. Он закидывает голову, закрывает глаза и ржет, и ржет.…На меня их телодвижения не производят ни малейшего впечатления. Двигаются они, конечно, смешно, но не до такой степени, чтобы смеяться над ними. Один браток видит, что клиент не смеется, и они увеличивают темп. Но их усилия – в моем случае – пропадают втуне.
Братки сближаются между собой и начинают о чем-то тихо говорить. Я слышу слова «абстиненция» и «толерантность». Мне становится не смешно, но весело. Гопоть, нахватавшаяся медицинских верхушек. Это интересно!
Один продолжает интенсивно двигаться, другой подходит ко мне.
- Не смешно?
- Нет.
- Что, совсем не смешно?
- Совсем.
- А ты откуда?
- Из Сибири.
- Из Новосибирска?
- Из него.
- Давно там живешь?
- Всю жизнь.
- Деревню Сопки знаешь?
- Знаю. Приятель там у меня живет.
- А два года назад, двадцать восьмого марта, ты у него, случайно, не был?
- Был.
- Вот ё…., - он с сердцем выдает длинный и заковыристый матерный пассаж. – Стой, брателла! – он обращается к продолжающему танцевать братку. – Хер поверишь, здесь Благодетель.
- Как Благодетель? – в голосе второго братка чувствуется испуг, и он застывает в неподвижности.
- Да так, - если бы в данный момент браток был на улице, он непременно сплюнул бы на землю.
- Так это что – все? Линия отреза?
- Наверно.
- Вот …..! – второй браток тоже произносит непечатную фразу. – А я на днях жене пообещал «Лексус» подарить, трехлитровый.
Тут к диалогу братков подключается Андрей.
- Так, в чем дело, любезные? Где наш смех?
- Приносим извинения уважаемому заказчику, но по техническим причинам мы не можем выполнить ваш заказ, - говорит один браток.
- Эт-то еще почему? – в голосе Андрея сквозит недоумение.
- Да лицензия у нас на смех кончилась, а мы вовремя не продлили, - нехотя отвечает тот же браток. – Да и накладно из Москвы в Новосибирск каждый месяц летать да поджидать, когда Благодетель изволит накуриться. – В голосе его тоска. – А этот Благодетель, прах его забери, редко курит, раз в два-три года. А нам что делать? Приходится нелицензированным продуктом банчить. То есть, дубликаты размножать-ксерить. А дубликат так сильно не вставляет. Да и опасно. Запросто могут ласты завернуть и …
- У других ребят Благодетели как Благодетели, курят каждый день, - продолжает он. - Правда, у них товар не такой качественный, как у нас. Каждый день так ржать невозможно. Мы когда первый раз его смех услышали, подумали: все, наткнулись на золотую жилу, на настоящего Благодетеля. А оно вон как оказалось. Эх….- и он убито замолк.
- Эх, если б ты знал, - продолжил он, обращаясь к Андрею, - какая среди сметорговцев конкуренция! Мы-то думали: все, попали в цвет, а тут…
- Послушай, Благодетель, - умоляюще перебил его молчащий до сих пор второй браток. – Может, ты выручишь нас? Сделаешь лицензию? Пойми, нам же надо семьи кормить! А без лицензии ж никак! Сразу скрутят! Ну, что тебе стоит?! Мы тебе в три секунды опупенной дурбалы достанем! Только свистни!
Честно говоря, у меня тогда голова пошла кругом от такого поворота событий. Оказывается, я являюсь каким-то неизвестным науке Благодетелем и заодно выдаю лицензии на торговлю смехом. Чушь какая-то!
- Ну, так что, - продолжал наседать на меня второй браток. – Выручишь нас? Я по лицу вижу, что у тебя сердце доброе. Ты себе не простишь, если две семьи по миру пустишь. А ведь у нас с братаном дети маленькие есть, - он хотел пустить слезу, но передумал. – Пойми, мы ведь больше ничего делать-то не умеем, только смех собирать да продавать его всяким богатеньким. Выручай! А мы тебе с каждого клиента будем по пять процентов заносить. Мы и раньше-то хотели тебя в долю взять, да Вован, - он кивнул на напарника, - отговорил меня. Но больше этого не повторится. Хочешь, хоть у нотариуса сделку заключим. Все будет честь по чести. Ну, пожалуйста! – и он замолчал в ожидании моего ответа.
- Ладно, несите дурь, - мне даже стало их немножко жалко, - но чтобы дурь была первоклассной! Содержание ТГК чтоб было не меньше двадцати процентов. Все понятно?
- Конечно, Благодетель! – тот, которого называли Вованом, тут же вскочил и выбежал из комнаты.
Заканчивая этот рассказ, упомяну только, что в тот вечер мы с Андреем накурились до соплей.
Что же касается танцев, скажу, что более сумасшедшей пляски, чем в тот вечер у сборщиков смеха, Вована и Сереги, я никогда больше не видел.
Остается только упомянуть, что с тех пор живу в Москве. Нигде не работаю, но моя семья живет хорошо. Сборщики держат слово. А клиентов у них хватает.