Чувство локтя
- Что ты читаешь? – заглянул Саша мне в книжку.
- Про эмоции.
- Про эмоции-ии…
- Ну, про чувства.
- У советского человека должно быть только одно чувство, - Женя, склонившись к настольной лампе, любовно вытачивал из спички зубочистку, - чувство глубокого удовлетворения!
- Да, удовлетворяют они нас глубоко. Вплоть до чувства полной сопричастности.
- А вот и не одно! – я закрыл томик. Еще может быть много всего: законной гордости, безграничной преданности… Еще - небывалого энтузиазма!
- Ага. Плевалово, блевалово – небывалого…
- Не надо. Не ругайся.
- Чувство великого почина.
- Это - перед субботником которое?
- А вот такое чувство – радости освобожденного труда. Даже – экстаза!
- Оргазма тогда уж.
- Это когда пятилетку кончил за три года?
- Ооо! С чувством горячего одобрения!
- Так, пацаны. Тормозим! Что даром трындеть? Играем в чувства.
- Как?
- Как в слова на одну букву. Кто остановится – бежит за пивом.
- Большого подъёма…
… переворотом!
- Невиданного героизма!
- Невиданного, точно, согласен!
- Твёрдой уверенности в завтрашнем дне, - безапелляционно изрек Саша.
- Это отдельная песня…
- Огромной благодарности!
- А потому что - нам счастье досталось - не с миру по нитке!
- Стоп, пацаны, стоп… Сейчас…
- Ну?
- Сейчас, - я сглотнул, - Вот. Вот. Величия дела, которому служишь.
- Офигеть!
- Беззаветной самоотверженности!
- Убиться веником!
- Монолитной сплочённости.
- Тогда - безраздельной монолитности!
- Это одно и то же.
- Ни фига ни одно!
- Одно!
- Хватит! Чувства давай!
- Искренней признательности – вот к этому шизоиду.
- Всесторонней поддержки – этому дурбецалу.
- Так, пацаны! Вам нужно испытывать – чувство морально-политического единства, как у всего советского народа. Интернациональной дружбы.
- А причем тут это? – насторожился Женя.
- Никто не покушается на твое гагаузское достоинство, - успокоил его Саша.
- У нас все народности и племена равны, Женя. А молодым везде у нас дорога.
- Харе. Давай дальше.
- На чем остановились?
- Всемерной… всемирной ответственности! Гражданского единства! Пролетарского интернационализма! Революционного обновления! Чувство единства партии и народа! Единения!
- Это чье чувство?
- Когда единение? Обоюдное.
- Все?
- Нет.
- Ну?
- Гну!
- Ну?
- Преисполненного долга.
- Переполненного?
- Слушай ушами!
- Все?
- Все?
- …Полновластного хозяина своей страны.
- Супер. Это – супер!
- Глубокой скорби.
- Что?
- Глубокой скорби.
Мы вздохнули. Три дня назад умер Брежнев.
Лебединое озеро
Это потом они мёрли, как мухи, и даже не смешно было это знаменитое: «вы будете смеяться, но нас опять постигла тяжелая утрата». А до этих гонок на лафетах - он казался вечным. Он стал Генеральным секретарём (тогда ещё назывался – «первый») до моего рождения! До! А когда я был маленьким, он уже был древним-предревним, великим и недосягаемым, как ондатровая шапка. Только недавно, год назад, был его юбилей. Пять звезд Героя, еще три кило орденов в придачу – подвиг неимоверный. Даже про то песня была: хера, тьфу, хора Черноморского флота «спасибо вам за ваш великий подвиг, товарищ Генеральный секретарь».
Правда, еще до него, первым из столпов долгоживущих, умер Суслов – в конце зимы восемьдесят второго. У нас в мастерских работяги на субботнике по-простому назвали это - «великий почин».
От Карпат до Волги - Прям-таки беда.
Это не надолго. Это - навсегда.
На действительность серую у нас взгляды были примерно одинаковые, а вот историю каждый понимал по-своему. Саша поначалу не домогался моей идеологической девственности, но постепенно, подружившись, он стал вводить меня в мир антипартийного распутства. Растлил малолетнего комсомольца своей пятой колонной.
Начал он с невинных предложений – обсудить необходимость шестой статьи Конституции, про руководящую и направляющую силу КПСС; или поразмышлять над причинами закупки зерна в США и Канаде. «Чем объяснить, что до революции мы вывозили зерно, а сейчас завозим?» - простодушно пытал он. «Если мы мирные люди, то почему наш бронепоезд самый большой в мире?», «Почему на выборах в Советы у нас только один кандидат всегда?» – задавал он нехитрые вопросы.
Сократовщина эта не прошла даром. Десять Сашиных ударов по моей верноподнятой голове проветрили немного политическую атмосферу в нашей комнате. Саша и примкнувший к нему Женя, подавив меня идеологически, тем не менее, оставили за мной право «быть настоящим человеком» и верить, в то, что «в жизни всегда есть место подвигу».
Мы часто по вечерам беседовали в стиле «а что будет, если?» И в тот раз речь зашла о «лично дорогом Леониде Ильиче».
- Представляешь, он умрет?
- Как это?
- Как, как! Кверху каком! Как люди умирают?
- Перетасуй нормально. Опять снос у меня вместе попался.
- Нет, ну послушай! Вот он умрет…
- Сдавай. Хватит выдумывать.
- Почему выдумывать? Ты не веришь?
- Дай сдвинуть. Он не умрет.
- А если?
- А если и умрет, то в знак бесконечного уважения его изберут Генеральным секретарем посмертно, понял? Но он не умрет.
- Так что он – вечный?
- Сдавай давай нормально. Вечный, вечный. Живее всех живых. Он нас переживет.
- Как Ленин, такой молодой?
- Как юный октябрь впереди! – разозлился Саша. - А ты помнишь у Бидструпа, рисунок, на котором внучек с бабушкой? Как он растет, растет, а она все такая же? И как она на последней картинке над его могилой?
- Я его переживу!
- Сдавай, не выдумывай!
На следующий день мы, не оглядываясь по сторонам, побежали на занятия, что-то писали, отвечали, чертили как черти, и удивленно разглядывали серые чугуны в микроскоп на материаловедении – на хрена нам это, Боже? Потом мы где-то болтались, обедали, ходили в кино. Уже вечером, по дороге домой зашли в книжный, погреться, понюхать, чем пахнет безделье читательское. В магазине было как то необычно тихо и мрачно. Покупателей было много, но они книг не листали, ничего не говорили, а сосредоточенно слушали какие-то жалобные напевы.
Люди плотно окружили стол с маленькой чёрно-белой «Электроникой». «Лебединое озеро» - шепнул всезнающий Саша. «Что за тяга к балету посреди зимы?» - хотел уже брякнуть я, но Саша пихнул меня локтем в бок и показал на экран.
Не может быть! Ничего себе!
Траурная музыка и голос самого главного диктора, которого раз услышишь – не забудешь, два услышишь – не заснешь. Который вел парады и поздравлял с Новым годом всю страну от мала до Урала. Который - в очках таких больших.
Как? Как же так? Не может быть! Такой светильник разума угас! Ведь три дня назад – стоял на стене, кистью помахивал. Говорили – выглядит даже лучше, чем обычно…
Но нас, дурачков с мороза, не это ошеломило.
- А я говорил тебе вчера! – завопил я на весь магазин.
- Нет, это я говорил!!! – закричал Саша.
А мы все, люди - разума носители.
Нам свысока подвластно рассуждать.
Мы, объективно - боги, небожители.
Мы в силах дать. Мы в силах и забрать.
Но, все-таки, с джакондовской улыбкой,
В глаза глядит двуликая луна.
И вдруг действительность предстанет зыбкой,
И все, что ясно - скроет пелена.
И в отрешенности чужой природы
Вдруг видится какой-то зыбкий смысл.
Как сон зависит в мире от погоды,
Как стонет в теле загнанная мысль.
Хрупкие чувства
Вялая оттепель с дождем сменилась резким ночным морозом. И утром город застыл, как будто миллионами резцов высеченный из куска незамутненного кристалла. Ах, какая хрустальная, слюдяная сказка! Каждая веточка, каждый проводок были покрыты прозрачной коркой. Стеклянная Одесса… А интересно - оловянная, деревянная – какая она будет?
Стояла первозданная тишина. Редкие прохожие скользили по катку мостовой. Какие-то тролли толкали троллейбус, который не мог зацепиться обессиленными окоченевшими штангами за ледяные провода.
Саша совсем отказался выходить на улицу. Он и так был домосед очень сильный. Лег, укрыл ноги, руку под голову – и в книжку. А я маялся. Я хотел воздуха, воли, впечатлений. Пошли в кино! Пошли!
Он отбивался от меня томиком Ремарка: «…человек слишком мало лежит. Он вечно стоит или сидит. Это вредно для нормального биологического самочувствия. Только когда лежишь, полностью примиряешься с самим собой».
Я в ответ приводил аргументы посильнее – бил его подушкой-думкой. Тогда он пробовал придушить меня одеялом. Когда эта маленькая победоносная возня заканчивалась, мы, отдуваясь, садились пить чай.
И продолжали спорить. Это было самое интересное в нашей жизни.
Конечно, в этих спорах мы с ним соотносились, как кроманьонец с неандертальцем, но я наскакивал отважно и бодро, компенсируя узость кругозора бойцовскими качествами.
Например, такой многослойный у нас был спор: можно полностью управлять своим эмоциями или нет? Я стоял на твердом материалистическом грунте, по колено в марксистско-ленинской философии. Саша, как более начитанный и образованный, приводил парадоксальные контраргументы и апеллировал к неизвестным мне авторитетам. Я упорствовал и бесился, но он был непоколебим. Я показывал ему на примере, что не буду проявлять – ну вот, к примеру - эмоцию злости! Черт побери! Чтобы ему, дураку такому, довести очевидное! Психу конченному, блин, ну можно быть таким дауном, скажите, пожалуйста? Я плакал и смеялся попеременно, но он не соглашался принимать это за доказательство.
Всю жизнь можно быть веселым
Вспоминая детсад и школу
Представляя, как в баню голым
Недодали горячих вод...
Но - можно быть вечно грустным
Вспоминая в борще капусту,
Представляя, как будет пусто
В этой комнате через год...
Ну а можно легко и ловко
В настроеньях блюсти дозировку,
Умным быть, свято веря в подковку,
Что спасет от внезапных бед...
Как легко все вокруг и просто!
Как покрылись мозги коростой,
Не спасают не трезвость, ни тосты,
И так мало осталось лет....
Двухминутка ненависти
А наше обучение «искусству жить в Одессе» шло своим чередом. Время было советское и развлечений было немного. Но власть родная рабочая нас на произвол скучной судьбы не бросала. Что ни день – то новый рейд, то вахта, то эстафета какая. Совсем отдышаться, осмотреться народу не давали. А еще – просьба не путать – были разные месячники, оборонно-массовой работы какой-нибудь, гражданской обороны, как будто им военной мало, недели дружбы с кем ни попадя и дни культуры. Вот ее, родимой, было немного, но на пару дней ежегодно наскребалось.
В январе по всем магазинам прокатился каток «культурного месячника». Везде повесили плакаты «Пьянице и грубияну не место за прилавком». Суровые тетки по ту сторону прилавочных баррикад ощерились невиданной добротой. В них вселился Бес бесперебойной торговли* и они улыбались всем наотмашь, напропалую. А в некоторых гастрономах, мужики рассказывали, вообще творился беспредел: продавцы стали сквозь зубы цедить «Как ваши дела?» Люди пугались.
Господи, а уж как мы их боялись! И так в Союзе продавщицы были не робкого десятка, а тут, в этом хлестком на словцо городе, они были вообще ужасны. Гидры торговой контрэволюции. Вершины недолгой пищевой цепочки! Тертые жизнью об южный гранит хмурые тетки могли ошарашить одновременно обидно и непонятно: «Поц, мама дома?» Ну и что остается? Иметь бледный вид и розовые щечки?
А, можите жаловаться в центральную прачечную!
Но акакийакакиевство наше было вполне объяснимо.
Мы знали: это их территория. Их мир, мир изобилия, мир развитого обжоризма. Где никто из нас ни разу не был.
* - Торговля в то время, в основном, была «перебойная»: нам старались перебить руки, которые мы протягивали за товаром…
У них всего было так много, что они строили в нашем мире свои форпосты – магазины, гастрономы. И вот там они отдавали нам, отдавали за бумажки, ничего не значащие ни в их мире, ни в нашем, просто так отдавали - отличные продукты из своего мира. Колбасу, масло, молоко, кильки в томате. Излишки своих товаров, иногда весьма добротные и свежие. И, подчеркивая их потустороннюю суть, назывались эти заставы из сказочных земель так: продмаги, то есть продовольственные маги. А товары их были так важны для нас, что мы друг друга уже семьдесят лет, после того, как они к нам прилетели, называли «товарищ». То есть тот, кто надеется быть с товаром.
А то, что они инопланетяне, сомнения никакого не вызывало. Да они и не скрывали этого особо. Например, нас-то они сильно от насекомых не отличали, все удивлялись нашей тупости, как мы там на низшей ступени развития толпимся: «Ну, сказала же – «не занимать больше», ну что за люди такие!», «Набежали, как тараканы…».
Чтобы подчеркнуть нашу неразвитость, они установили множество унизительных правил, например: пересчитывать сдачу не отходя от кассы, или мыть руки перед едой, или быть взаимовежливыми, блин. Часто они проверяли, насколько хорошо мы знаем их великие законы: «Вас много, а я – что?» «Одна» - надо было отвечать хором и кланяться. Или заставляли взрослых мужиков, отцов семейств, по сто раз нараспев повторять непонятное: «Покупательвсегдаправ, покупательвсегдаправ, покупательвсегдаправ» - и только тогда наливали им поправить здоровье.
Их закидывали не только к нам, но и в другие страны. Поэтому они иногда путались, проверяли: «Ты русский язык понимаешь?» Нас они плохо и различали, и понимали. Они не знали, например, сколько у нас рук, поэтому на всякий случай ввели правило – не больше килограмма в «одни руки». Они не ведали – здоровые мы или больные, обученные или безграмотные: «Вы что, читать не умеете? Там же все написано!», «Ты что – слепой? Не видишь – я занята!»
О, это было святое! Эти загадочные обряды! Эти чайные, кофейные, шоколадные церемонии! Никто не осмеливался отвлечь их, когда они занимались своей РабоТорговлей, своей царственной Работой в Торговле: накладывали святые Накладные, списывали Списки по Акту, протирали стойку Чистой, или даже Пречистой совсем Тряпкой. И главное священнодействие - таинство Приема Товара - величайшее из Семи Таинств!
Оно всегда проистекало в Главной Подсобке, местонахождение которой во все времена оставалось тайной за семью главтрестовскими печатями. А ритуал Обрезания железного Колбасного Кончика! А Снятие Святой Кассы, когда замирала жизнь во всем магазине!
И, наконец, Достославный Переучет, во время которого магазины вообще закрывались, и нельзя было ни воевать, ни выпивать, ни даже совершать никаких действий по продлению человеческого рода.
Мелочь жизни
Мы с Сашей очень любили молочный коктейль. Он не только придавал нам силы, не только внушал оптимизм, но и просто был вкусный-вкусный, очень-очень. Нектар и амброзия, за уши не оттащишь, слюнки текут прямо в стакан!
Но не так все было безоблачно на сладко-молочном фронте. Во-первых, коктейль нам недоливали. Что за гобсековщина старорежимная при развитом-то социализме? Во-вторых, нам не давали сдачу. Продукт лучших травоядных друзей студенчества стоил четырнадцать копеек. Мы, естественно, давали пятнашку. И в ответ – тишина. Они делали такую лимонную морду – мол, вопрос выеденного гроша не стоит. В смысле - ломаного яйца.
- Но ведь, если копейка есть, если ее чеканят – значит, она нужна людям?
- Есть же товары, хорошие товары, нужные - стакан газировки без сиропа, коробок спичек.
- Почтовый конверт! Без марки…
- Еще кусок хлеба в столовой – да мало ли чего!
- А за две еще - стакан чая. И в школу собраться: простой карандаш, ластик.
- Если еще копейку добавить – то маленькая кружка кваса.
- Четыре копейки – ливерный пирожок, пять – бублик!
- С маком, - сглотнул я слюну.
- С маком, - подтвердил Саша. - Короче, если копейки зажимают, значит это кому-нибудь нужно, - подытожил он.
И мы восстали!
Благо пример мужества и несогласия с этим сервисом – в Одессе был у всех на глазах. Броненосец не будет жрать ваше червивое мясо! Вы жертвою пали? Ничего, ничего, мы еще напишем свою скаргу о форсайтах! Пощады никто не желает! Наверх вы, товарищи, все по местам!
Мы вырвем свою копейку! И как один умрем в борьбе за это… Кто он, этот один? А вот что это за «это» - мы теперь знали. Копеечка наша кровная.
И никто больше не будет возить на обиженных воду.
Он готовил меня.
- Пойми, они смертные. Их можно и нужно победить.
- Как? Серебряной пулей?
- Осиновым колом! Добрым словом!
- Я настолько добрых не знаю…
- Есть народный контроль, есть рабочий…
- Ой, голый ноль в пустом месте!
- Не говори на их языке! Козленочком станешь.
- Хорошо. А кто пойдет?
- Ты конечно.
- Нет, беру самоотвод!
- Нет, ты!
- Давай вдвоем!
- Нет. Это билет в один копец.
- Пойдем вдвоем!
- Хезающий кабыздох лучше зажмурившегося лёвы.
- Теперь ты на их языке говоришь.
- Это не одесское, это еврейское.
И вновь продолжался бой, вернее подготовка к нему. Вперед продвигались отряды спартаковцев смелых бойцов.
- Страшно, Саша.
- Не бзди. Просто смотри в глаза.
- Зачем?
- Так надо. Надо смотреть им в глаза в этот момент, - сам-то он обычно не смотрел.
- Не надо в глаза, - почему-то представил я его окаменевшим.
- Но на руки – нельзя. В глаза, только в глаза, – он, КМС по фехтованию, знал какой-то секрет.
- И что сказать? «Подайте копеечку, тетенька!»
- Просто потребуй сдачи.
- Да? Просто? Это называется «дёргать смерть за усы».
- Хорошо. Попроси. Как друг товарища Кипплинга.
- Ох-хо-хо… Это будет славная охота, хотя для многих… она будет последней.
- Да, это будет не легкий бой, а тяжелая битва.
И нас пробило. Мы поклялись всегда, везде, в горе и в радости, пьяными и с похмелья, в родной стране и куда бы жизнь нас не забросила – требовать копейку. Нас не загонят в темный уголок покупателя! Нам не устроят нам темную!
Это наша сдача, нам с нее жить и детей поднимать! Это наша я тобою земля, это наша с тобой фотография, блин, биография, биография!!! – били мы друг друга кулаками в грудь.
Получив такую идеологическую надстройку, мы взялись за копеечный базис. Уже не крохоборы, а идейные борцы, монетарные ратники – мы духом окрем!
«Копеечку сдачи!», «Подайте копеечку, тетенька!», «А мне до рубля копеечки не хватает!»
Пообещав друг другу духом окрепнуть в борьбе, мы, наконец, решились действовать.
Ничего, страшно только в первый раз. А представляешь - еще и магазин в честь нашей копейки назовут! «Копеечка», да? Наш профиль на ней отчеканят!
- Да не один!
- Точно! Как у Маркса с Энгельсом!
Я - нищий у большой дороги. Ищу участия.
Ах, только были б целы ноги - Не нужно счастья.
Не нужно денег и страстей, Разлива неба.
Я предпочел бы жизни всей Немного хлеба.
Ах, дайте, дайте мне хоть взгляд, Вы, добры люди!
И грязь который день подряд Колени студит...
Гостьи из будущего
Мы твердо знали, что если они стоят и болтают друг с другом – тут надо ждать. Ничего, наши жизни не такие ценные, вон сколько миллиардов часов им отдаем. Ладно, не мешки таскать. И в помещении же, над нами не каплет.
Они, конечно, были откуда-то издалека, не с ближайших звезд. А может даже – и не из нашей Галактики. Точно не из нашей. В нашей таких продуктов в жизни не было.
Еды у них было так много, что их главная книга - так и называлась – «Книга о вкусной и здоровой пище». То есть большой, огромной пище!
У нас точно огромной пищи не было. У нас и малюсенькой, захудалой - не всегда было вдоволь. Мы так и называли свою еду – кусочек, капелька, крошечка, крупица. Крохотулька, мелочь пузатая.
А какие на их планете были такие животные! Не чета здешним! Наши-то – жилистые, сырые, кости одни. Рога и копыта. А у них фауна была сплошь сочная, деликатесная. Нажористая. И уже пригодная к употреблению – режь и ешь! Например, грудинки у ихних животных были уже копченые. Мне рассказывали, сам я не видел, конечно: окорок «тамбовский», так называемый «со слезой», - такая огромная копченая нога какого-то слонопатама ветчинообразного. Подвешивали ее на мощный крюк, вмонтированный в потолок, и они срезали прямо с ноги нам понемножку.
А рыба? Селедки на их планете – посоленные-то уже были! По рыбе была понятна и география: у них два океана, холодного и горячего копчения. Наверное, подводные вулканы какие-то. Там, на их планете изобильной. Ох, там горы высокие, там степи бескрайние, там ветры летят, по проселкам пыля…
А мясные черви! Упругие, душистые, мясные-премясные такие. И ни одной кости, ни одной косточки, кожица только – и все! Были они разные: и мякенькие, толстые такие, мяско нежнейшее, розовое или серенькое; и потоньше, потверже, с кругляшками сала. Как их у нас народ любил! Даже в поговорку вошло: лучшая еда – это «червячка заморить».
Правда – куры у них были хуже. Хоть и голые, без перьев, явный плюс это, но – синие и тощие.
А вот хлеба у них почему-то мало было, и они постоянно напоминали нам, чтобы мы его не транжирили: «Хлеба к обеду в меру бери, хлеб – драгоценность, им не сори!».
А какие пряники, какие булочки с корицей вызревали на их полях! А торты! Это вам не буряк, который только у нас и рос, и который мы убирали после восьмого класса до обоюдного посинения.
Продавали они у себя и наши продукты. Гниль с родных полей, все то чертополохнутое, что растет на отчей планете: склизкую капуста, грязную свекла, промерзлую картошку. Сельпопо всякое. Всю эту помойность они старались сгрудить подальше – в отдельные отделы или даже, чтобы у них совсем не воняло – строили гетто такие специальные: «Овощи-фрукты».
Ой, совсем забыл – к их сокам из фруктов райских мы пару своих всегда добавляли. Ну, чтобы типа – паритет был. Наши из дров были. Березовый и сосновый. Березовый-то народ полюбил, чуть сладкая такая водичка, а вот сосновый не пошел, совсем его не пили. Пришлось в шестидесятых почти все лагеря лесоповальные, где сырье добывали – позакрывать.
Правда, постепенно они стали завозить продуктов на нашу планету все меньше и меньше. Да и качество уже было не то, что раньше, ассортимент стал скудней. Рассказы наших родителей о крабах и икре уже служили бабушкиными сказками на ночь. Скромная, но гордая надпись «Гастроном» еще сияла их космическими неоновыми буквами снаружи, но великолепие внутри все дальше уходили в прошлое. Добротные прилавки из натурального дерева заменили на пластиковый непотреб. Геометрические изыски консервного творчества еще радовали глаз, но уже огорчали желудок своей морскокапустной безысходностью. Свисающие с потолка названия отделов напоминали указатели замызганных вокзалов.
Нам стало казаться, что мы им надоели. Что они нашли планету с более благодарными, более вежливыми покупателями. И стали переводить туда основные и самые вкусные продукты. А нас, чтобы не вызвать паники мгновенным «они улетели!», понемногу, но все заметнее, они стали снабжать все хуже и хуже. И продавцов своих они стали присылать самых вредных, желчных и ехидных И некрасивых. Или может эти добродушные фантастические девушки тут уже постарели и озлобились? С нами-то быстро кротость потеряешь…
- Саша!
- Что?
- Саша!
- Ну что?!
- Они не из космоса!
- Да ну! А откуда?
- Они – из будущего! Понимаешь!
- Из коммунизма?
- Из коммунизма, точно!
- Тогда все становится на свои места.
- Да, теперь понятно, откуда у них это все. При их-то изобилии!
В тумане идей, В объятьях лени -
Спеши поскорей Согнуть колени.
Смирись, человек, Ослабь запястья.
Иначе вовек Не видеть счастья.
Не будет тогда Бессилье пыткой,
Пройдешь сквозь года С тупой улыбкой.
Битва за копейку
И вот настал тот день. Утро великой битвы. Там, вдали за рекой, засверкали огни. Два Голиафика, вооруженные одной пятнадцатикопеечной монеткой, взошли на ступени районного гастронома. Они увернулись от уборщицы из передового полка, которая со шваброй наперевес заголосила боевой кличь «Чисто не там, где убирают!» и попробовала сбить их с ног пустым ведром. Они пригрозили уважать ее труп и она, размахивая грязной тряпкой, отступила вглубь построения. Они обошли дзот кассы и огляделись. За мраморными колоннами, за башнями с однообразным ассортиментом застыли фигуры продавцов. «Магазин отличного обслуживания» был готов к битве. Полк Левой руки - бакалейный отдел, и полк Правой - овощи-фрукты – по флангам окопались за прилавками. Хлебопродавцы окаянные. Не стоило сбрасывать со счетов и резервы - в тылу подсобок как раз похмелялся перед схваткой Засадный полк грузчиков.
Они направились в самый центр вражеского расположения. Там, прикрытый кулинарией Большой руки, и был соководный отдел. Обогнув башенку рыбных консервов и миновав бруствер, укрепленный кисельными брикетами, они вышли к нектарному ристалищу. Под размашистым плакатом «Советское - значит отличное» их встретила хмурая и опытная боевая продавщица. Она была вооружена строенным соковым конусом. За ней стояла Родина, щедро поившая ее березовым соком. И вся мощь советского ПлодОвощеПрома.
- Молочный коктейль. И копейку сдачи, - отчеканил Саша.
Я стоял рядом и крепился. Я дал себе клятву не зажмуриться и не отступить за его спину.
Работница прилавка скупо плеснула лакомой белесой жижи в отставного гранчака. На белоснежном халате скромно сверкнул пямятный знак «Тридцать лет работы в бакалее Наркомвнуторга»
- Копейку еще, - изрек Саша.
- Чего?
- Копейку.
- Чево – чево?
- Копейку мне положено, - его голос почти не дрожал.
- Знаешь, что мною наложено на то, что тебе положено? – свистящим шепотом, наклонившись к нему, прошипела дебелая соковыжималка.
Мы взялись за руки.
«Какая тетя… нехорошая» - я сглотнул и покрепче зажмурился.
«Хорошая. Добрая. Могла бы и при всех обосрать. При всем честном гастрономном народе» - успокоил Саша меня рукопожатием.
- У вас этого нет, - рядом с серой оберточной бумагой было особенно заметно, как он побелел.
- Чего?
- Того... – голос Саши сорвался.
- У меня, фуцин, все есть, - гордо промолвила властительница промывочного фонтанчика.
Как-то стало жарко так сильно, а потом, наоборот, холодно и зябко. И очень захотелось сделать шаг назад, но Саша стоял твердо, чуть нагнув стриженую голову. Стоял и сопел.
- Что там, Мань? – крикнула подельщица из соседнего отдела.
- Да тут два придурка в три ряда мозги мине шпринцают.
- Хто такие?
- А, мое наказание…Шлёма и шлёма из дурдома!
- Шо хотят?
- Навести шорох хотят! Свести две стенки!
- Ну?
- Копейку им надо.
- Без шума и пыли?
- Ага. Типа – сдача. С понтом - голубой наив.
- А, у меня перед обедом тоже был один шмирготник, зелень мне по лимону мазал... Ни здрасьте, ни добрый вечер – сразу из книги жалоб стену плача мастырить стал.
- Большой пуриц?
- Та не, тот еще подарок!
- Такие без второго слова только по морде понимают...
Саша развернулся и пошел к выходу. Я побежал вперед, чтобы прикрыть ему спину, как только он выйдет на улицу.
- Понимаешь, она меня вот этим сломала, - рассуждал он. – Я знаю, что – нет. Нет. А она ведет себя, как будто…
- Есть.
- Что?
- Как будто есть.
- Ну да. Но ведь нет?
- Нет.
- Все равно страшно…
А зима неожиданно отступила. Ледяная корка растворилась за одну ночь, и солнечные зайчики запрыгали по бесчисленным лужам.
Что-то оттепель не к сроку,
Ведь на улице февраль.
И роняет ненароком
Ветка капельный хрусталь.
И некстати эти лужи,
И некстати эта грязь.
Серость вяло и послушно
По лазури разлилась…