Когда на Земле меня звали Исааком, а отца Авраамом, необычайный дух спокойствия носился над миром и особенно над океаном, где проходили самые очаровательные дни моего детства. Сейчас не помню, кого больше любил отец, меня или маму, но в любом случае мама оставалась на берегу, а мы с отцом покоряли Атлантику. Формально он числился старпомом, а фактически был капитаном, поскольку старого дядюшку Ноя, давно вышедшего на пенсию, капитаном Ковчега называли исключительно из уважения к былым заслугам. Старик был вроде архаического экспоната на нашем исследовательском судне, а на практике не совал носа ни в какие корабельные дела. В то время все человечество пронизывала какая-то необычайная жажда исследования. Чему удивляться? То было начало тридцатого века.
В пятом часу, после полдника, когда команда имела привычку безмятежно почивать в каютах, отец с дядюшкой Ноем откупоривали по баночке пива и заваливались в кают-компании на кожаные диваны. Тогда их научные споры носили особую остроту.
— Видите ли, дорогой Авраам, — говорил дядюшка Ной, почесывая бородку и лениво прикладываясь к баночке, — когда человечество в процессе эволюции приобретает какое-то новое качество, то одно из старых оно непременно теряет. И потерянное вновь вызывает в нем животное любопытство. Не следует ли отсюда, что этот механизм запущен для того, чтобы человек никогда не познал Божественной истины?
— Но ведь любовь, любовь мы приобретаем, — горячился отец, захлебываясь пивом, — и это самое важное, поскольку не только любопытство движет человеком. Поднявший нож на ближнего из преданности к Богу через сорок столетий не сможет совершить аналогичное из любви к себеподобному.
— В таком случае в следующий раз он занесет нож над ближним из абстрактной любви к человечеству, — иронично покачивал головой дядюшка, — потому что Бог тоже не лишен любопытства.
Разумеется, я ни черта не понимал из их разговоров, потому что все эти страсти вызывала наша судовая лаборатория, где прокручивались запрещенные фильмы о войне. Психологический аспект убийства — вот что интересовало человека тридцатого столетия, не знающего войн более девятисот лет. И, разумеется, я умирал от любопытства, но меня как ребенка не подпускали к лаборатории и на пушечный выстрел.
Однажды я решил пробраться в кинозал и наконец удовлетворить свою неуемную страсть. Ведь если Бог не лишен любопытства, то что говорить о нас, смертных, созданных по образу и подобию Его.
Как-то после полдника, когда судно стояло на рейде в миле от коралловых рифов и жизнь на корабле по обыкновению замерла, я подкрался к дверям кают-компании и стал ждать. Обычно, когда отец еще бурно и горячо излагал свои соображения по поводу любви, дядюшка Ной накрывался газетой и издавал посвистывающие звуки. Отец никогда не обрывает себя даже при засыпающем собеседнике и всегда доводит мысль до конца. На этот раз он бодро доказывал, что любовь человека к человечеству неизбежно вытеснит любовь к его создателю, а дядюшка Ной вяло требовал заказать еще по баночке пива. Я догадался, что подобное единодушие непременно приведет их к общему знаменателю. И не ошибся. Через некоторое время они оба засопели.
В невероятном смятении я поднялся с корточек и на цыпочках направился к трапу. Я вылез из жилого отсека, пересек палубу и не встретил ни единой живой души. На камбузе что-то скворчало и булькало, но это меня не смутило. Наш кок, хоть и не отдыхал после полдника, но не имел привычки надолго отлучаться от плиты. С сильно бьющимся сердцем подкрался я к двери лаборатории и схватился за ручку. Как я и предполагал, дверь оказалась запертой. Но рядом был иллюминатор. Оглянувшись, я без особого труда влез через него в лабораторию, которая больше напоминала кинозал в стиле ретро, и разблокировал дверь.
Итак, слегка приоткрыв дверь, чтобы прислушиваться к жизни на корабле, я на цыпочках подошел к аппарату и запустил фильм. То, что я увидел на экране, потрясло меня до мозга костей. Какие-то страшные угрюмые мужики в длинных шинелях запросто насаживали на штыки себеподобных, а товарищи насажанных строчили из пулеметов и бросали гранаты, поднимая в воздух комья чернозема.
Я был шокирован тем, как ничтожно мало в их понятии значила человеческая жизнь, жизнь венца мироздания, созданного по образу и подобию Божьему, которому поклонились ангелы. Нужно сразу было выключить это дикарское кино, но в первые минуты я не мог пошевелиться, а потом взрывная волна от бомбы едва не выбросила меня на палубу. После чего перевязанный матросик, разящий махрой и винным перегаром, сошел с экрана и наставил на меня маузер.
— Ты кто, шкет, будешь? — спросил он развязно.
Я лишился дара речи. Но потом взял себя в руки, решив, что это световые иллюзии.
— Я сын капитана! Точнее, старпома. Он взял меня в плавание, потому что я на каникулах, а мама пишет диссертацию, — отчеканил я браво, и стал махать руками, чтобы видение исчезло.
— Значит, капитанский сынок, — презрительно процедил матросик, сплевывая мне на рубашку. — А может, ты сын лейтенанта Шмидта?
— Дяденька, — залепетал я, замечая, как его дружки в тельняшках тоже свесили свои грязные бахилы со сцены, — вернитесь, пожалуйста, обратно на экран! Папа у меня строгий. Он скоро должен проснуться.
Вместо ответа матрос нажал на курок, но произошла осечка. В ту же секунду я кубарем выкатился на палубу, но вся эта пьяная шобла с гиканьем бросилась за мной и сразу сбила с ног изумленного кока, тащившего из морозилки поднос с картофельными котлетами.
— Ах ты буржуйская сволочь! — завопили они. — Кто разрешил обжирать матросов?
И тут же с диким грохотом разрядили свои ужасные маузеры. Из машинного отделения вылез заспанный механик, но они расстреляли и его. А я, тем временем, в полуобморочном состоянии задраивался в жилом отсеке. Отец, почувствовавший неладное, но еще не понимавший ни бельмеса, высунул из кают-компании свою сонную башку.
— В чем дело? Ты был в лаборатории? Видеопроектор до сих пор включен? — спросил отец и как-то не по-капитански побледнел.
Из кают стала выползать сонная команда. Я не мог ничего объяснить, потому что онемела челюсть. Лаборанты вздрагивали от выстрелов на палубе и испуганно жались к отцу. Наконец, вышел дядюшка Ной и дребезжащим голосом скомандовал:
— Люки задраить! Забаррикадироваться в каютах... И разбудить психолога!
Вытащенный из постели психолог долго хлопал глазами, собираясь с мыслями и с трудом вникая в суть дела. Наконец выдавил из себя не совсем членораздельно, что те кинообразы на экране материализуются исключительно за счет моей детской психики. Они будут материализовываться до тех пор, пока я не перестану их бояться. Кстати, если видеопроектор еще включен, то новые герои уже материализуются автоматически, независимо от меня. И это самое ужасное, потому что через две минуты с экрана начнут съезжать броневики, а через пять — предстоит выдержать братание обеих фронтов.
На этих словах палуба издала металлический лязг, и потолок над нами тяжело прогнулся. Проклятые броневики выкатили из лаборатории на две минуты раньше.
— Неужели ты боишься? — воскликнул дядюшка Ной.
— Нет! — храбро гаркнул я и от страха лишился чувств.
Когда, после дружной молотьбы по щекам, я снова пришел в себя, вокруг бурно обсуждался вопрос, как остановить видеопроектор. Боцман предлагал прорваться сквозь пьяную матросню при помощи огнетушителя, радист настаивал на замыкании проводки. Правда при замыкании может загореться обшивка судна, но сгореть куда предпочтительней, чем быть нанизанным на штык.
И пока они вместе что-то обесточивали в электрощитке кают-компании, наверху стало раздаваться бравое «ура!» Видимо, братание обеих фронтов остановить при помощи проводов было непростительной фантазией. Братание своими кирзовыми сапожищами катастрофически прогнуло потолок над нашими головами, и в эту минуту в запертый люк начали дико молотить прикладами. Отец приказал всем разойтись по каютам и забаррикадироваться кто чем может. Мы вчетвером заперлись в кают-компании.
— Как в двадцатом веке от таких фильмов ничего не материализовывалось? — мрачно поинтересовался отец.
— Люди были другие, менее впечатлительные, — ответил Ной, — да и пространство их окружало более плотное, нежели сейчас, и цивилизация их была направлена на развитие интеллекта, а не чувств.
Ной взглянул на меня и хотел повторить вопрос, но у меня от одного намека сознание оторвалось от тела. «Нет, разумеется, не боюсь!» — кричал я себе и чувствовал, что не лукавлю, потому что состояние, в котором я пребывал, никак нельзя было назвать боязнью... Только диким ужасом!
Матросы ворвались в наш отсек и начали с хохотом выбивать двери кают.
— Все обесточено. Видеопроектор выключен, но они не исчезают, — растерянно пробормотал отец.
— И не исчезнут! — отрезал психолог.
— Что же еще предпринять... чтобы они наконец исчезли? — пробормотал отец.
Психолог не ответил, а дядюшка Ной опустил глаза. В то же мгновенье они оба отшатнулись от иллюминатора, и я увидел, как с корабля на воду сходят злые оборванные мужики в длинных шинелях. Они прямо по волнам с поднятыми штыками ужасной нестройной толпой потопали к коралловым рифам, за которыми простирался континент.
— Боже, — прошептал психолог, — они будут убивать на своем пути все живое, ведь они больше ни на что не ориентированы...
— Что нужно сделать, чтобы все исчезло? — повторил отец строго.
И снова психолог промолчал.
— Папа, — пролепетал я, — сделай все как положено. Там, на материке, мама!
В это время разъяренная матросня ворвалась в соседнюю каюту, и мы услышали крики наших товарищей, которых с руганью протыкали штыками эти дикари.
— Хорошо, я это сделаю, — произнес отец и снял со стены кортик. — Прости... и наберись мужества... сынок.
Дядюшка Ной с психологом отвернулись к стене, а я сильно зажмурил глаза. Не от страха зажмурил, а для того, чтобы не дрогнула рука родителя, когда он встретится со мной взглядом. И эта минута с поднятым кортиком, показалась мне вечностью. «Боже, чего он медлит? — вяло мелькнуло в голове. — И для чего дядюшка Ной отводит его руку?» Вокруг почему-то стало тихо, и сквозь дрожащие ресницы я увидел, что кортик действительно перекочевал в руки дядюшки Ноя.
— Они исчезли, — прошептал психолог, не веря собственным ушам, — страх смерти вытеснил из него все остальные страхи.
Отец заплакал и крепко меня обнял.
— Неужели ты вправду подумал, что я мог тебя зарезать? Думаешь, и тогда на горе я намеревался принести тебя в жертву в качестве агнца? Да ни за что! Это был театр для Них.
Отец поднял глаза кверху, а я всхлипнул:
— Сколько же они поубивали, папа?
— Ничего. Все залатаем, подреставрируем, приманим отлетевшие души назад, а кого слишком изуродовали, тому закажем пластиковые тела.
— Тела-то заказать можно, — пробрюзжал дядюшка Ной, выбрасывая в иллюминатор кортик, — но как заказать по второй баночке пива?