Здравствуй.
Это письмо к тебе, ты подумаешь, будто не к тебе, но на самом деле к тебе.
Ты же (все) знаешь.
Любовь такая штука, что ее приход понимаешь (уже не ждешь и, слава богу) не сразу. Может, возраст виноват, а может, не желание испытывать боль, что неизбежна (все же обязательно кончится плохо), (и кончается). Иногда, кажется, – так очередное чувство симпатии к близкому по духу человеку (в конце концов, тоже большая редкость) на отрезке времени равном его же удаленности от подлинной страсти. Больше дружеское и теплое (как розовый слон), чем роковое (как дуэль Пушкина), а о том, что это любовь, понимаешь, потеряв ее. Ну да, ну да, что имеем не храним, потом плачем.
Я ее потерял.
И я ее люблю.
То есть, что получается: думаешь о ней круглосуточно, каждую секунду, сверяешь любое действие (вплоть до утреннего туалета), и постоянно кажется – сейчас умрешь, если ее не увидишь, не коснешься руки. Но не видишь, не касаешься и не умираешь. Потому что умереть от любви трудно (хотя и возможно, если верить некоторым авторам). Писать о любви нечего – все банально и заурядно. Если пробуешь уйти от штампа (штамма любви?) или врешь (приукрашивая) или не врешь – молчишь. Но она есть (как это не нужно и как легко без нее). Вообще, врешь много. Даже когда не врешь – врешь. Слов подлинных нет. Что ей сказать? Я люблю тебя? И навек изменить пространство вокруг? Но она ответит: мы это понимаем по-разному. И нечего возразить. Но она ответит: раньше надо было. И нечего противопоставить. Но она ответит… или не ответит совсем.
Выполнять привычные действия: есть, пить, спать, работать. Но все не так, все неправильно, штамм любви (точнее ее невзаимность) разъедает действительность. Действия становятся вязкими и бесперспективными – впереди (без любви, без тебя) нет будущего, нет воздуха (а иметь будущее очень важно, когда его нет, нет самой жизни). Можно строить сколько угодно планов, но все они останутся планами, проведешь (проживешь) полжизни (треть оставшейся) в мечтах. Ничего не воплотится. Оказывается, без тебя не воплотится ничего (хотя, я и так это знал). Ни наше негулянье под луной, ни солнце не у нас над головами, ни кофе в том кафе на улице не-помню-кого. А раз не воплотится, то и жить дальше нет смысла. Но смысл есть. Сейчас он мне не ясен, но он есть. Должен быть.
(И обвинять некого (ни тебя же, цитируя про отсутствие прошлого у женщин), разве себя самого).
Потому что с возрастом, если долго думаешь об этом, перестаешь бояться (но не зарекаться, о нет): тюрьмы, сумы, смерти… Но не любви.
Значит, смысл есть.
Возможно, смысл в постижении банальностей. Например, что не делается, все к лучшему. Или – все происходит единственно по воле Его. Или – пошлости нет, есть другой (отличный от твоего) взгляд на знакомые вещи. Или – любовь не умирает… Вот здесь близко к истине, она действительно не умирает (если так больно, значит жива?).
В заключение, несколько слов о себе.
Я думаю, что отдал долг обществу и теперь могу жить, как хочу: не пить, не курить, не покупать машину, не смотреть телевизор, не брать кредитов, не любить людей. Я учился в школе и с трудом (спасибо маме с папой) закончил десять классов. Поступил в институт (потому что учиться дальше полагалось), но был тут же отчислен за неуспеваемость. Служил в армии (а кто тогда не служил), потому что был признан годным (а кто не был). Сидел в изоляторе временного содержания, но был признан не нужным (как шутила директриса школы: с такой характеристикой тебя и в тюрьму не возьмут). Я по-честному (как полагалось советскому мужику) спивался и четыре раза лежал в дурдомах (и еще три раза в «просто больницах», но по тому же поводу). Работал на тяжелом производстве и был среди лучших (тут я не уступлю). Я все попробовал (выполнил, согласно социальному договору) и нигде не пригодился.
Я вам ничего (нихуя) не должен, люди.
Охарактеризовать меня, с учетом небольшого прогнозирования будущего, если воспользоваться традиционными костылями в виде цитаты из русского классика девятнадцатого века, можно следующим образом.
Федор Михайлович Достоевский:
«Общества он был смешанного разумеется, во всяком случае “тузового”. Но всё было впереди, время терпело, время всё терпело, и всё должно было придти со временем и своим чередом. Да и летами генерал Епанчин был еще, как говорится, в самом соку, то есть пятидесяти шести лет и никак не более, что во всяком случае составляет возраст цветущий, возраст, с которого, по-настоящему, начинается истинная жизнь. Здоровье, цвет лица, крепкие, хотя и черные зубы, коренастое, плотное сложение, озабоченное выражение физиономии по утру на службе, веселое в вечеру за картами или у его сиятельства, — всё способствовало настоящим и грядущим успехам и устилало жизнь его превосходительства розами».
Как-то так, детка.
И, конечно, – я люблю тебя.