Начало:
http://www.proza.ru/2013/02/08/33
4.
На растущей луне декабря в серые хляби мятущейся между заморозками и оттепелями зимы вязкими сумерками втиснулась самая долгая ночь года – ночь морока и смятения духа, ночь торжества тьмы и тревожного ожидания конца света…
Афоня тоже ждал – но не обещанного апокалипсиса, а своего взбунтовавшегося друга, ждал вопреки всякой логике третий день подряд. Ждал и не верил, что тот появится: ведь Поэту незачем было уже идти мимо перекрёстка, где его ждали.
Влажные сумерки облизывали прохожих и втягивали, глушили шумы улицы. На продольной трассе мелькали скользкие тени, дорога, которая пересекала её, тонула в клочьях тумана и в наползающей тьме. Фонарь упорно озирал окрестность слезящимся от въедливой мороси оком, всё ещё надеясь на встречу с другом… и не зря!
Поэт, как привидение, вынырнул из группы гомонящих подростков и помахал Афоне рукой – и тот засиял таким мощным световым потоком, что люди по обе стороны дорог остановились и в изумлении уставились на фонарь.
– Вижу, вижу, дружище, ты искренне рад мне, – весело воскликнул Поэт, пересекая границу густеющей теми и снопа света. – Да и я не забыл о тебе. И знаешь, Афоня, я ведь принёс тебе новые стихи. Несмотря на «бонус»… – он нервно хохотнул и, артистично раскинув руки, поклонился нечаянной публике. – А ты тоже не оплошал, друг, собрал полный зал зрителей для одинокого поэта…
– Шизик! – добродушно хмыкнул один из двух держащихся наособицу подростков, в которых Афоня признал свидетелей первой встречи его с Поэтом. – Фонарь в друзья записал! – и он повертел пальцем у виска для наглядности.
– Это точно, офонаревший, – менее доброжелательно поддакнул ему сотоварищ. – Они, поэты, все чокнутые.
– Не все! – возразил патлатый парень с гитарой, выступив впереди небольшой хорошо разогретой компании, только что вывалившейся из углового дома, чтобы весело встретить обещанный конец света. – Не перевелись ещё вполне нормальные поэты. Которые песни сочиняют.
Парень попытался затянуть песню «Таганка», но спьяну сбился и выплеснул досаду на довольного наличием публики чтеца:
– Ну, и чего ты лыбишься, доходяга? Поэт, блин! Дружок фонарный! Да ты и сам, как фонарь! Весь сгорбился!
– Вы совершенно правы! – обескуражил парня покладистостью Поэт и, пока тот искал нужные слова для поддержания тонуса, поспешил с декламацией удачно вписывающегося в тему стихотворения:
Два сгорбленных унылых фонаря,
как две души безвременно заблудших,
смотрели скорбно, ночи мрак коря,
в глаза домов вдоль улицы заснувшей.
Брела, сама с собою говоря,
потерянная навсегда старуха,
и слышно было: «Всё, всё было зря!
Вновь торгаши, убийцы и разруха…»
Навстречу, сквернословя и смеясь,
шли два самодовольных юных хама,
в ночных тенях лежала, затаясь,
дорога – та, что не тянулась к храму.
А где-то колокол, немой, без языка,
притиснутый тяжёлой тьмою больно,
смиренно часа ожидал, пока
взметнётся к небу молодая колокольня.
Над городом, увязшем в бреднях снов,
там, в преисподней ночи где-то,
уж бился сквозь тугой ночной покров
росток упорный неизбежного рассвета.
По мере озвучивания этих строк голос чтеца креп и наливался чувством, слушатели сосредоточенно внимали ему, а, когда он замолчал, в воздухе повисла пауза, прервать которую попытался один из подростков: «Это на кого ты там намекал, шизик? Кто у тебя «два самодовольных юных хама?». На него зашикали и воодушевлённый вниманием Поэт, не медля, приступил к чтению следующего творения:
Война неявная и зримая.
Я криком ярым в небо рвусь:
да что же деется, родимые?!
Вся саранча и вонь – на Русь!
Всё обожрали, испоганили,
посеяли разврат и блуд,
над Родиной Святой шаманили
и вздели, как на кол, на уд.
Кромсают деток души чистые,
стирают в них Заветы рода,
лгут, отвращают их неистово
от веры, правды и народа.
Накал, страсть и особая натянутость нерва стихов захватывала слушателей и атмосфера «зала» под открытым небом заметно тяжелела. Даже Афоня это почувствовал и предупредительно завибрировал ареалом свечения, да только Поэт уже не контролировал себя – он спешил выложиться, будто это был последний час его жизни. Стихи сыпались один за другим, повязанная его волей немногочисленная публика зароптала, задвигалась – но никому и в голову не приходила мысль, что можно просто уйти…
– Мир надвое расколот – звонко выкрикнул Поэт, стараясь заглушить ропот,
– в каждом Князь и рать
зовут нас меж собою воевать –
и колокол стучит, как молот.
Добро и зло на вечную борьбу
рвут души каждого из нас
и прячутся в темницах наших глаз,
и знаки вещие секут на лбу…
– Какие знаки?! – прервал «концерт» истерический выкрик подруги гитариста. – Зачем знаки?
– Знаки жертвы, – на полном серьёзе ответил Поэт и без какого-либо смягчения ситуации отчеканил новые стихи:
Кровь жертвы пролилась,
что злу приносит бес,
и ночью запеклась
на саване небес.
И вопль повис в ночи,
сплетясь с восторгом зла,
и рог, как нож, торчит
у злобного козла.
Слезою лунный блик
на город грешный пал,
и каждый в это миг
в чистилище попал…
– Ааааа! – закричала девица и зажала уши руками. – Замолчи! Сеня, сделай что-нибудь! Пусть он замолкнет!
Против ожидания Сеней оказался не гитарист, а стоящий в тени амбал с тяжёлой челюстью, удерживающей во рту снующий из угла в угол окурок. Он выдвинулся вперёд и, лениво сплюнув, с неприкрытым презрением пророкотал:
– Слышь ты, доходяга, валил бы ты отсюда. Видишь, женщина просит? Не стращай, не рви душу! Катись к… Бениной матери на лёгком катере. И быстро, пока я добрый!
Сеня казался спокойным, но Афоня почуял, как глубоко внутри этой глыбы закипает ярость, обещающая дикий необузданный взрыв, и упреждающе заморгал, но разгорячённый Поэт не пожелал признать, что сила не на его стороне. Он выпрямился и натянулся струной:
– Не рвать вам душу? А что вы знаете о душе? О том, как она заходится от боли, когда чует больше, чем знает? А известно ли вам, как она мается и рвётся в клочья оттого, что не может понять, почему так больно от простого видения или слова?
И тут над толпой взвился ломающийся голос одного из подростков:
– Бей его! Вжарь шизе покрепче, чтоб поумнел! – и Сеня медленно двинулся на Поэта.
Тот машинально отступил к Афоне, в самое яркое пятно света. И, выкрикнув «Да есть ли у вас души?!», заговорил стихами:
Сон-явь! Тьма! Навь!
Ор. Топчется толпа –
по стадному глупа, свирепа.
Я у позорного столпа,
а небо безнадежно слепо –
всё неожиданно, нелепо…
Опешивший от такой дерзости Сеня выхватил у патлатого дружка гитару и угрожающе занёс её над головой. Тем временем освобождённый от ноши гитарист успел зачерпнуть из-под ног грязи со снегом и швырнуть её в хорошо освещённую цель – прямо в лицо. «Снежок» расплылся на щеке Поэта и тот, отскочив в сторону, успел уклониться от атаки Сени. Удар пришёлся по фонарю, гитара хрустнула и… всё погрузилось во мрак!
Из шока участников инцидента вывел полный животного ужаса крик зачинщицы драки:
– Конец света!!!
Несколько минут паники, сдобренной смачным матом, топотом и мельтешением теней с горящими зажигалками – и всё стихло…
Мрак был полный. Погасли не только все фонари, но и окна домов. Даже растущая луна скрылась во тьме. Афоню всего трясло – но не от боли – боли он не чувствовал. Его трясло от ужаса, разлившегося окрест. И от тревоги за друга.
Он прислушался к вибрациям в своём теле и немного успокоился: Поэт тут, рядом. Обнимает фонарь и, уткнувшись лбом в его бок, горячо молится:
…Спаси и сохрани
сих неразумных чад!
Не выдай, не толкни
Ты их в кромешный ад.
Помилуй и прости
деянья не благие,
и Душу обрести,
о, Боже, помоги им!
Молю Тебя, Отец,
отвороти от мщенья
и наших злых сердец
смягчи ожесточенье…
– Так, так, всё правильно, сынок, – подбадривал его старческий голос, – молись об умягчении злых сердец. И покайся. Гордыня обуяла тебя, вот и соблазнил ты их на грех…
– Да, да, матушка! – соглашался Поэт. – Забылся я в самостоянии своём. И спровоцировал их на отпор. Нельзя было их дразнить…
– И мучить… Не надо было мучить их, сынок. Они же свои. Не готовы ещё они к твоему Слову. Всякая душа созреть должна для урока, только тогда она отзовётся. Давай я тебя провожу домой. Где ты живёшь?
– Спасибо, матушка, не надо… – чуть слышно отозвался Поэт, отрываясь от фонаря. – Я сам доберусь… как-нибудь…
– Храни тебя Господь! – по-молодому звонко крикнула ему вослед старушка и, осенив ускользающую тень крестом, посеменила к перекрёстку.
5.
Две последующие не менее долгие ночи перекрёсток был погружён во тьму и редкие прохожие угадывались лишь по расплывчатым теням, блуждающим огонькам сигарет и колыханию жмущегося к домам и заборам тумана. Изредка подмигивали дороге подслеповатые фары спешащих в тёплые закуты машин, да обиженно всхлипывали взбаламученные их шинами лужи. Было сыро, ветрено и тревожно.
Афоня впал в кому и уже ничего не ждал – не ждал ничего хорошего, ибо понял ещё в прошлый раз, что, оставшись один на один с «бонусом», Поэт точно пропадёт.
И как в воду глядел!
Автомобиль, несущий новое потрясение, вынырнул из густого тумана неожиданно, как зверь из засады, в ранние сумерки следующего дня. Длинный салон песочного цвета, затемнённые окна и клочья тумана по бокам и на фарах почему-то так испугали Афоню, что он буквально наэлектризовался ожиданием беды. К тому же густой туман настолько плотно окутал улицы, что кроме этого надвигающегося рыжего монстра ничего не было видно.
Подъехав к перекрёстку, «монстр» фыркнул и свернул налево, куда недавно, читая свои стихи, указывал Поэт, но вдруг остановился и дал задний ход. Дверцы его раздвинулись и первым, что увидел Афоня, был знакомый до мурашек в оке вязаный шарф, затем из полусумрака показалось бледное и радостное лицо друга:
– Афоня! Они разрешили мне попрощаться с тобой!
Кто они?! Если бы наш герой разбирался в метках служебного транспорта и умел читать, он бы вгляделся в надпись на борту автомобиля и понял бы, что перед ним карета скорой психиатрической помощи, а двое мужчин в голубых шапочках, сдерживающие рвущегося к другу Поэта – медработники.
– Мужики, не держите, – обиженно, как ребёнок, попросил Поэт, – вы же обещали! Это мой самый верный друг…
– Не гони, паря, вместе выйдем, – усмехнулся тот, что моложе, – мы тоже маленько с тобой пофонареем. Верно, Михалыч?
– Непременно пофонареем, – без улыбки согласился Михалыч, придерживая Поэта. – У вас десять минут, уважаемый. Оно хоть и плюсовая температура, а всё ж зима на улице.
Поэт быстрым шагом направился к другу и, обняв того, зачастил взволнованно и бессвязно:
– Обесчестили… видишь, я был прав… я всегда чую беду… они давно это задумали… ну, а кому мы нужны? Мы, поэты… душу рвать? На нас не разживёшься… А я нормальный, Афоня! Просто чужой… Я буду скучать по тебе… мы два одиноких фонаря… помнишь? Тот с гитарой орал… – он засмеялся. – А я ему: иду на вы! Только им всё по барабану… Нигилисты. Обесчестили, сдали… И что? Стихи ведь можно писать где угодно! Только бы они не кончились! – он задышал глубоко и часто – и как-то сразу успокоился: – Пусть, пусть всё остаётся, как есть. А знаешь, Афоня, ведь мир, где не нужны поэты, обречён… на глухоту, на изоляцию от небес. Потому что поэты первыми узнают о пророчествах. Они как переводчики, вестники, посредники, пророки…
Всю эту сбивчивую оправдательно-наступательную речь внимательно выслушал стоящий чуть в стороне «конвой» Поэта, и, когда тот, прижавшись щекой к столбу, затих, более молодой из медиков склонился к коллеге:
– Михалыч, а давай мы его тут потеряем… Он вполне нормальный… – дробный хохоток говорящего тут же поставил под сомнение собственный предварительный диагноз, – разве что не от мира сего, слегка придурочный. Но ведь для мира он вовсе не опасен… так, божья коровка. Поехали! Пусть себе фонареет. А своим скажем, что это был ложный вызов…
– Нельзя, Фёдор. Он или тут замёрзнет или таки на самом деле с ума сдвинется. Ты же видел его квартирантов. Эти ни перед чем не остановятся. Его нужно изолировать, спрятать от мира. Мир для него опасен. По крайней мере, пока…
– Жаль… – вздохнул Фёдор. – У него красивые, душевные стихи. А в психушке его быстро от них вылечат. Быстро и радикально.
– Значит, такая у него планида, – мрачно заметил напарник. – Зато жив останется. – Михалыч вздохнул и добавил:
– Сумасшедший мир! Ещё неизвестно, кто безумней. Те, которые в психушке, или эти… квартиранты и им подобные. А насчёт поэта не заморачивайся. Я поговорю с главврачом. Он поймёт. И обязательно поможет. Потому что образованный и с понятием. Он мне интересный случай рассказывал про другого поэта. Про Хлебникова. Тот, будто, в гражданскую войну сам в психушку пришёл – спрятаться, чтобы никого не убивать. И психиатр прикрыл его, спас…
– Всё-таки умнеющий ты мужик, Михалыч! – восхитился Фёдор и возложил тяжёлую длань на плечо подопечного. – Пойдём, болезный, пора двигать. «Такси» ждёт.
Поэт оторвался от столба, задрал подбородок и плеснул обречённым взглядом в око фонаря:
– Афоня, я вернусь! Наверное… пока не знаю когда. Но я буду читать тебе стихи оттуда. На ветер, на волну… Я знаю, ты услышишь!
– Услышит, услышит, – пряча глаза, пообещал Фёдор, отрывая поэта от столба. – Ты же видел, он тебе подмигнул. Да пойдём же, чёрт тебя подери!
Медик врал! Афоня не мог подмигнуть, потому что фонарям ещё не дали питание. Он был слеп и нем. И подавлен. Но не глух! Он слышал удаляющиеся голоса, хлопки дверок машины и урчание её мотора. Его бока ещё хранили тепло ладоней друга, а уже всё стихло.
Афоня долго слушал напрягшуюся тишину и вдруг каким-то непостижимым образом, внутренним зрением, увидел подъезжающий к жёлтому зданию лечебницы автомобиль, меж закрытых створок которого свисал и волочился по грязному снегу защемлённый край шарфа Поэта.
И Афоня заплакал…
6.
– Мама, посмотри, какие хрустальные слёзки у фонарика! Он плакал. Ему больно?
Афоня очнулся от забытья после бессонной ночи и увидел ребёнка – того самого мальчика, сияющими глазами которого он любовался в день звёздного часа Поэта. Рядом с мальчиком стояла женщина, и оба они смотрели вверх, на живописные сосульки, свисающие с колпака нашего героя.
– Ну что ты, сынок! Как ему может быть больно? Он же просто фонарь! Неживой.
– Нет, мама! Он живой! Я знаю. И дядя поэт называл его Афоней. Это же человеческое имя?
– Имя – да, человеческое. Потому что поэты всегда что-нибудь странное выдумывают. Они не от мира сего.
– Одноногий, одноглазый, одинокий… – пропел мальчик и засмеялся. – Он хороший!
– Кто? Поэт?
– Да. И Афоня. С ним можно говорить по душам. Так дядя поэт сказал.
– Перестань выдумывать! – построжала женщина. – Какая душа у уличного фонаря? Он же металлический.
Мальчик вошёл в сноп света:
– А это? Разве это не душа? Ты же говорила, что душу нельзя взять в руки, что она прозрачная, светлая, тёплая и лёгкая! – он искупал ладошки в струящемся свете. – Она такая у Афони! Самая настоящая душа!
– Глупыш ты мой, – умилилась мать, – и фантазёр. Не дай Бог станешь поэтом! Это очень больно, быть поэтом…
Мальчик радостно засмеялся:
– Обязательно стану! И буду дружить с Афоней!
– Ну, хватит! – почему-то рассердилась женщина. – Пойдём в Храм, а то опоздаем на исповедь и причастие. И не увидим, как после литургии будут колокола освещать…
К полудню мороз окреп, и воздух стал прозрачным и звонким.
Давно отключили ток, но Афоне не спалось. Он слушал дыхание улицы и вспоминал Поэта, затерявшегося в конце необихоженной дороги, и смех мальчика, увидевшего душу фонаря и пообещавшего ему свою дружбу.
Сегодняшний день казался нашему герою особенным, началом чего-то нового, и связано это было не только с мальчиком, но и с оживлением улицы, ведущей к Храму. Шёл Рождественский пост, и жители микрорайона с раннего утра стекались к спасительным таинствам исповеди и причащения. И к освещению колоколов...
Где-то там, в устье улицы вершится Таинство…
Пронзительная синева чистого неба навевала умиротворение и уверенность в скором преображении перекрёстка. Ожидание чуда росло с каждой минутой, и, когда Афоня услышал первый звон колоколов, ветер, рассыпавший эхо этого звона окрест Храма, донёс к нему голос Поэта:
След звезды отлетевшей душой
ранит небо ожогами памяти,
и в рассеянном в космосе пламени
сгинет всё, что дано мне судьбой.
Пылью станут стихи нерождённые
и любви недосказанной речи,
и закружит в скитании вечном
одиноко душа обнажённая…
Светлая грусть охватила Афоню и застывшие на морозе слёзы его ожили и заблистали надеждой: ничто не исчезает бесследно! Стихи Поэта услышат и запомнят небеса и сронят их чистую печаль росами на землю, и доверят ветрам искрящиеся светом глаголы, и разнесут те их по белу свету, и посеют в души юных поэтов – а те уж точно достучатся до глухих сердец!
7.
Фонарь стоял на перекрестье двух дорог: Торговой и Храмовой.
Долгое время он исправно освещал обе.
А выбор дороги оставался за Человеком…
Предыдущие главы:
http://www.proza.ru/2013/02/19/159
Иллюстрация: фото фонаря - Сергей Балвский -
http://www.proza.ru/avtor/serega9
Коллаж с компьютерной графикой – от автора сего опуса