- И этого заберите. Надоел!
Ее озлобленное либидо ощерилось на клиента уже полчаса спустя появления незнакомца. Здоровый амбал – присел, аж, стул застонал. Такой накроет – не продохнешь. Вона ручищи-то какие. Эхма…
Барменша шумно вздохнула. Грудь вышла из берегов и нехотя вернулась в темницу корсета.
- Сидит чай пьет. Тоже мне…
Несколько раз она демонстративно прошлась мимо и даже наклонилась за несуществующей оберткой. Бесполезняк! "Греться пришел, гаденыш. А обо мне кто подумает? От наших проку мало - если не перехватить между «глаз открыл и снял ботинки», пиши пропало.
- Ну, так берете, аль нет?
ППСники меньжевались. Одно дело ласты завернуть ханыге местному, а тут – крупный, трезвый и явно нездешний.
Хлопнули еще по соточки дармовой:
- Мужик, покажи ошейник.
Густая шуба неопределенного происхождения надежно скрывала шею от сторонних взглядов.
- Тебе говорят, - раскрасневшаяся физиономия мента выражала одновременно и нахрапистость и растерянность.
Длинные ресницы не шелохнулись. Под ними пробежал холодный огонек.
- Я ж говорю: наглый, урод! - Верка вытерла руки об засаленный передник.
- Че к парню пристали? - вступился Степаныч в надежде на угощение.
- Тебя забыли спросить.
- А вот и зря, - алкаш отлепил голову от тарелки с застывшими пельменями и окончательно проснулся, - Я пятьдесят годков лесничил, батя мой покойный лесником был, прадед здесь шишковал. Знаю его – местный. В лесу живет, людей сторОнится. А так парень ничего – смирный.
Сказал и сам удивился своему многословию. Верка от неожиданности уронила стакан, молоденький сержант – челюсть. Деревенские привыкли видеть Степаныча молчаливым – тишиной пришибленным. В забегаловке он изъяснялся на пальцах. Причем, редко являл более одного. Зато этот один, красный и узловатый, с неотвратимостью локомотива переносил мятую пенсию из отвисшего кармана ватника в бездонное чрево Веркиного передника.
- Нельзя без регистрации, - очнулся старшой, - Не положено.
Навалились со спины, скрутили. Клиент не сопротивлялся. Затолкали в воронок. Рессоры выпрямились. Мотор откашлялся. Скрипнул снег.
Изолятор временного содержания жил своей размеренной жизнью. За чистотой следила неунывающая путана Нюрка. Она наведывалась по обязательным «субботам» и в часы досуга. Учитель скрупулезно рассчитывал пайки, а поэт-песенник отвечал за стенгазету. Штатному диссиденту доверяли выносить парашу. Он относился к своей обязанности чрезвычайно трепетно, всячески подчеркивая судьбоносность мероприятия. Был замкнут и подозрителен. Жутко боялся, что власти, наконец, разберутся в его «деле» и выпустят на свободу. В миру инакомыслящий был рядовым служащим Собеса и однажды по пьяни утерял ошейник. С тех его жизнь круто изменилась – он стал местной знаменитостью и мечтал свалить за бугор и получить статус политического беженца.
Вновь прибывший, не здороваясь, протопал в угол и сел на корточки.
- Я здесь тоже по недоразумению – они говорят, что мои работы заставляют усомниться в формуле государственного устройства, - учитель вынул из кармана обмылок, - Однако ход моих мыслей столь же далек от политики, сколь трелевщик от бормашины.
Он заметно нервничал, рука дрожала:
- Рассудите сами: ежели есть таблица умножения, то непременно должна существовать и таблица деления. Это, как дважды два! Я потратил годы и пришел к выводу
- Прекратить агитацию! – дежурный отставил стакан, подошел к клетке и полоснул демократизатором по железным прутьям.
- Господа! Ради Бога тише! Вы не даете мне сосредоточиться, - поэт театрально воздел руки к грязному потолку.
- А ты, рвань, не забудь, что через два дня юбилейный выпуск газеты должен висеть в кабинете начальника. Подойти сюда.
Страж просунул руки в решетку и затянул ошейник на два деления короче: «Чтобы лучше работалось».
Печатный орган для внутреннего потребления давно шагнул за стальные двери и стал обязательным атрибутом подписки на любое иное издание. Не то чтобы местные жители состояли приверженцами художественного слова, нет – просто последний электронный носитель информации был предан анафеме задолго до появления странного посетителя в забегаловке «Вера ИЧП».
Поэт без натуги управлялся с реанимацией слегка подзабытых литературных штампов, обильно сдобренный пафосными призывами к всеобщей любви и незыблемости правопорядка. Альтернативы для него не существовало по той причине, что за пределами участка его произведения подвергались жесточайшей остракизме, и даже Нюрка отказывалась брать деньги.
- Вечная ночь выморозила остатки человеческого тепла из душ моих единоверцев, - сокрушался виршеплет, перелицовывая устаревший гимн, - Неужели когда-то было светло и лето?
- Не спишь? – девица притулилась рядом с незнакомцем, - Звать-то тебя как?
- Молчишь. Брезгуешь. А я, ведь, не всегда такой была. И косички носила и пятерки получала. Не веришь? Правда-правда. Ну, если честно, то один раз – по рисованию. Я тогда подснежник намалевала – всем понравился. У нас раньше много их росло – чуть не под каждым деревом. Или на полянке – не помню уже.
- Не ухоженный ты какой-то: небритый, заросший. Чай, один живешь – без женщины. Я, вот, тоже одна. Сирота незамужняя. От того и куралесю… что бы с ума не свихнуться.
- Заснул что ли? Ну, спи, спи, сердешный. Ох уж завтра они над тобой поизмываются. Ссуки…
И было утро…
- Новенький! Вставай. На выход, - дежурный, гремя ключами, отпер клетку, - Радуйся, урод, залог за тебя внесли – свободен. Еще раз попадешься без ошейника, так легко не отделаешься.
Незнакомец побрел в сторону чащи, не оборачиваясь и не оставляя на пороше следов.
22.02.13