Ч А С Т Ь В Т О Р А Я
ХОД ВРЕМЕНИ
Позлащённые стрелки на часах Ивановской колокольни и по сей день продолжают свой равнодушный бег.
Шестнадцать зим пронеслось со знойного лета двадцать первого года. Только ныне куранты не играют.
Ещё в двадцать четвёртом уисполкомом было постановлено заменить царский гимн пролетарским.
Взялся за исполнение решения советской власти техник Бабкин, из большевиков. Сломать-то игру часов он сломал, а наладить не успел – упал с колокольни и разбился насмерть. Обыватели посчитали его гибель Божьим наказанием.
К этому времени в Кремле был закрыт девичий монастырь, монахини разбрелись по белу свету, а игуменью посадили в тюрьму прямо тут, в бывшем монастыре, только перекинув из её уютной кельи на втором этаже в полуподвальную, холодную и сырую камеру. Там она и умерла.
Досужие языки говорят, что её сожрали голодные крысы. Конечно, врут. В монастыре не было крыс.
Кроме тюрьмы в Кремле разместилось ОГПУ. Это то, что ранее именовалось ЧеКа. Уисполком и всё прочее из Кремля вывели, кремлёвские ворота для горожан закрыли. Вход и въезд в него сделали только по пропускам.
Обыватели теперь старались реже появляться возле его стен – побаивались. А ещё они перестали запоминать всё то, что было вчера. ЧК, ОГПУ, а ныне НКВД укоротили обывательскую память, подрезали языки болтунам. С короткой памятью и жить людям стало лучше, стало веселей.
Интерлюдия
«Мы, коммунисты, – люди особого склада. Мы скроены из особого материала. Мы – те которые составляем армию великого пролетарского стратега, армию товарища Ленина. Нет ничего выше, как честь принадлежать к этой армии. Нет ничего выше, как звание члена партии, основателем и руководителем которой является товарищ Ленин»…
И. В. Сталин
«Следственными материалами установлено участие обвиняемых, а также покончившего самоубийством Гамарника Я. Б. в антигосударственных связях с руководящими военными кругами одного из иностранных государств, ведущего недружественную политику в отношении СССР. Находясь на службе у военной разведки этого государства, обвиняемые систематически доставляли военным кругам этого государства шпионские сведения, совершали вредительские акты в целях подрыва мощи Рабочее-Крестьянской Красной Армии, подготавливали на случай военного нападения на СССР поражение Красной Армии и имели своей целью содействовать расчленению Советского Союза и восстановлению в СССР власти помещиков и капиталистов.
Из обвинительного заключения по делу заговора
военных, возглавляемых Тухачевским М. Н.
«В 1937 году были вскрыты новые данные об извергах из бухаринско-троцкистской банды шпионов, вредителей, убийц, состоявших на службе у разведок капиталистических государств. Судебные процессы показали, что эти подонки человеческого рода состояли в заговоре против Ленина, которого намеревались арестовать, в заговоре против партии, Советского государства уже с первых дней революции. Выполняя волю своих империалистических хозяев, они ставили своей целью разрушение партии и Советского государства, подрыв обороны страны, облегчение иностранной интервенции, подготовку поражения Красной Армии, расчленение СССР, превращения его в колонию империализма, восстановления в СССР капиталистического рабства. Партия и Советская власть разгромили осиные гнёзда врагов народа.
Из «Краткой биографии И. В. Сталина» под ред. П. Н. Поспелова, Москва, 1951 г.
КОЛЯ АРБЕНИН
В этом, тридцать седьмом году, Коля Арбенин окончил школу. Ему исполнилось семнадцать. Он живёт с мамой. Отец его, Владимир Николаевич, умер три года назад. Он много лет служил в Арбенине врачом, и умер на рабочем месте, принимая своего последнего пациента – остановилось сердце.
В том же году Колю настигла и другая беда. Это случилось при приёме его в комсомол.
В анкете он указал своё происхождение: «Из служащих. Отец – врач, мать – медсестра». Инструктор райкома Нефёдов обвинил юношу во лжи, заявив: «От пролетарской правды, Арбенин, не скроешься. Нам известно, что твой отец лишенец, бывший князь».
Нефёдов разорвал Колино заявление и выставил из кабинета на глазах ребят.
Для мальчика пролетарской школы отказ в приёме в комсомол был тяжёлым ударом.
Стала недоступной для Коли и заветная мечта: поступление в лётную школу и стать лётчиком-истребителем.
От него, как от изгоя, отвернулись все друзья. Он почти не выходил из дома – только в школу, где сидел за последней партой в одиночестве. Однако однажды на классном часу выступила Тася Шарова, обвинив одноклассников в бездушии.
– В чём вы можете обвинить Колю? – спросила она ребят.
Все промолчали.
– Вы как хотите, а я буду с Колей дружить, – сказала Тася во всеуслышание и перенесла свой портфель с первой парты, где сидела, на камчатку, на Колину.
Вскоре Коля понял, что не может жить без Таси. Это была любовь, о которой он молчал, боясь чем-то неосторожным выдать себя любимой, и тем более окружающим его людям.
Несмотря на классово чуждое происхождение, Колю приняли в лётный клуб Осовиахима. Он занимался в школе и в клубе, не оставляя времени на «низменные порывы души».
Окончив школу, Коля устроился учеником моториста на речной буксир. Получив рабочий стаж, он мог рассчитывать на снисхождение рабочего класса к себе и на приём в комсомол.
А Тася уехала в Москву поступать в медицинский институт.
ИВАН ЛЯДОВ
Иван Георгиевич Лядов, сотрудник Главспецстали, с нетерпением ожидал появление на горизонте купола Ивановской колокольни.
Он стоял в коридоре купейного вагона у окна, потому что колокольню можно будет увидеть с этой стороны.
В родных местах Иван Георгиевич не был пять лет. Казалось, целую жизнь.
В тридцать втором он приезжал в Арбенин на несколько дней повидаться с матерью перед командировкой в Германию. Ему, как лучшему выпускнику Московской горной академии, предстояло проходить практику на заводах Круппа. Но тогда он приезжал один, а сейчас везёт с собой жену Веру и маленького сына, Митеньку. Митеньке скоро исполнится год.
В тот раз он ехал преисполненный радости и гордости: его, одного из многих выпускников академии, отобрали в группу практикантов, направляемых в Германию. Перед ним открывались безграничные горизонты.
Те дни пролетели, как одно мгновение. Дни он проводил с матерью, ночи…
Пять ночей он провёл у Клавы. В Клавдию Тихоновну он влюбился в неё ещё в девятом классе. Она вела у них историю. Это был его последний учебный год, а у неё – первый в качестве учительницы.
Невысокая, стройная, черноволосая, с длинной косой, всегда в светлой блузке, она покорила его сердце так, что незадолго до выпускных экзаменов он не удержался и, догнав девушку по дороге домой, быстро проговорил:
– Я люблю вас… я очень люблю вас…
А выпалив скороговоркой первое в своей жизни признание в любви, он со всех ног умчался прочь, оставив Клавдию Тихоновну недоумевать: не показалось ли ей, не ослышалось ли она?
***
…После третьего курса он приехал на каникулы домой и в один из первых дней после приезда увидел Клавдию Тихоновну, выходящую из магазина с набитой сумкой. Он подошёл к ней и, поздоровавшись, взял сумку со словами:
– Я помогу вам.
Разговор от магазина до дома, где жила Клавдия Тихоновна, получился сумбурным. Говорил, главным образом, он о себе и о своих успехах.
Они дошли до дома, где Клавдия Тихоновна снимала комнату и вошли в тёмные сени. Здесь Клавдия Тихоновна достала из сумки яблоко и протянула ему, сказав:
– Спасибо, Ваня.
Если бы она просто поблагодарила его, он повернулся бы и ушёл, но она дала ему яблоко, словно ребёнку. Это его глубоко задело. Обиженный, он привлёк её к себе и поцеловал в губы.
Поцелуй вышел неожиданно для него проникновенным. Потом, словно спохватившись, Клавдия Тихоновна оттолкнула его.
– Ты что? Зачем ты это сделал? – спросила она шёпотом.
А он, прижав губы к её ушку, прошептал:
– Я люблю тебя, Клава…
– Зачем? Не надо… – выдохнула она.
Он снова поцеловал девушку. Клава, уже не сопротивляясь, увлекая его в комнату.
– Пусть будет, что будет… – проговорила она, помогая ему, раздеть себя…
Два года он скрывал от матери свою связь с Клавой, но, отправляясь в Германию, открылся ей и сообщил, что собирается предложить руку и сердце своей возлюбленной. Мать не возражала, но попросила его не торопиться и не делать этого до возвращения из командировки.
***
…Из Москвы до Берлина он ехал в одном купе с группой музыкантов, направлявшихся на гастроли за границу. Один из музыкантов, пожилой, седовласый, ещё до революции учился в Берлине и неплохо говорил по-немецки.
Музыкант вспоминал свои годы, проведённые в Германии, рассказывал о немцах и немецких порядках, нравах и обычаях. Он же старался ценное и полезное запомнить, чтобы не попасть впросак и не оконфузиться в незнакомой обстановке.
Музыкант дивился тому, что нынешние молодые люди едут за границу, даже элементарно не владея языком страны, где собираются учиться, полагая, что там с ними будут разговаривать на русском языке. При этих словах старик поглядывал на него, имевшего неосторожность сообщить своим спутникам, что после окончания Горной академии едет стажироваться в Германию.
Каково же было удивление седовласого музыканта, когда молодой инженер на пограничном пункте в Стренче весьма прилично заговорил с немцами по-немецки.
– Кажется, наша школа за эти годы кое в чём преуспела, – заметил музыкант.
Но школа и вуз были ни причём. Это был плод многолетнего труда его матери, желавшей, чтобы её единственный сын владел основными европейскими языками. Кроме немецкого, Иван Георгиевич мог сносно изъясняться и по-французски.
В Берлине он пересел в поезд, направляющийся в Эссен.
***
Иван Георгиевич окунулся в незнакомую ему жизнь. Здесь, в Германии, она была иная и казалась спокойной и размеренной.
Эссенцы вставали в семь утра, а в одиннадцать вечера ложились спать. В этот час гас не только свет в окнах домов, но и газовые фонари на улицах. И никакой ночной жизни, о которой Иван Георгиевич читал в книгах, рисующих западный образ жизни. Ночью на улицах царила могильная тишина. Только после шести часов утра её могли нарушить мусорщики, приступающие к разгрузке мусорных баков, выставленных на улице.
Иван Георгиевич очень скоро вошёл в ритм местной жизни. Оставшиеся после возвращения с работы часы до сна он убивал чтением книг и газет, посещением кинотеатров. Иногда он ходил в пивную, где немцы разговаривали о политике и о Гитлере, который упорно рвался к власти. И, казалось, успешно.
***
…В один из слякотных зимних дней Иван Георгиевич зашёл в кафе, намереваясь перекусить.
Не успел он сделать заказ, как в кафе вошли трое немолодых мужчин и ярко накрашенная женщина. Они были под хмельком и вели себя шумно. Заняв соседний стол, они заговорили между собой на русском языке.
Иван Георгиевич повернулся к ним и спросил:
– Вы – русские?
– Русские, – ответил мужчина, своим сложением напоминающий шкаф. – А вы?
– Тоже русский.
– Чем занимаетесь? Давно из России?
– Ещё летом я гулял по Москве. А работаю на заводе Круппа. А вы?
– А мы тринадцать лет назад вешали вашего брата, – ухмыльнулся желтолицый, показав жестом, проведя руку от шеи к потолку. – Я служил у Юденича, а мои приятели у Деникина, – сказав это, он гоготнул: – Га-а-а!..
Иван Георгиевич посмотрел на бывших офицеров, вспомнил об отце и спросил:
– А вам никому не приходилось встречать капитана Лядова Георгия Кирилловича?
– Лядова? Георгия Кирилловича? – удивился тяжеловес. – Капитана не встречал, а вот командиром у нас был полковник Лядов и тоже Георгий Кириллович. Я у него в полку служил портупей-юнкером, – сказав это, бывший портупей-юнкер вздохнул и с печалью в голосе закончил: – Правда, потом его судил военно-полевой суд, и, я слышал, его разжаловали в рядовые. Но это ерунда. Он всё равно остался для меня полковником. Таких, к сожалению, не хватало у нас, а то бы… Может статься, он и есть ваш отец.
– Мой отец в восемнадцатом году ушёл к Корнилову. Мне тогда было десять лет.
– Преображенского? – удивился Сычёв. – Наш полковник тоже служил в этом полку. Вот это встреча.
Сычёв властно помахал рукой официанту: эй!
– За такую встречу надо выпить, братцы, – сказал он приятелям. – Это сын моего командира, – и, взглянув на Ивана Георгиевича, спросил его: – Не погнушаетесь выпить с бывшим белым юнкером?
Они распили бутылку шнапса, заказанную Сычёвым, потом ответную, заказанную Иваном Георгиевичем. Крашеная женщина, оказавшаяся обычной немецкой шлюхой, липла к Ивану Георгиевичу, показывала ему, поднимая юбку, свои ажурные чулочки и пыталась куда-то его утащить…
…К неудовольствию квартирной хозяйки Иван Георгиевич пришёл домой около полуночи и пьяный. Он попытался объяснить, что встретил товарища, который воевал с его погибшим отцом. Но хозяйка неуклонно твердила:
– Вы нарушаете порядок, герр Лядофф…
***
…Прошло около двух недель. Немцы готовились отмечать Рождество. В предрождественский день Иван Георгиевич возвращался домой раньше обычного. У подъезда дома его остановил знакомый желтолицый офицер.
– Эльза не даёт мне прохода после того вечера, требует, чтобы я привёл вас к ней, – сказал он. – Вы ей понравились. Она ждёт вас сегодня. Не откажите ей в этом удовольствии.
Ивану Георгиевичу предстоял скучный день чужого праздника, томление в четырёх стенах, так как слякотная погода, дождь со снегом, не располагали к прогулкам.
– Идёмте, – решительно сказал он. По дороге они купили бутылку шнапса и полдюжины бутылок пива.
Проводя Ивана Георгиевича до Эльзы, желтолицый исчез, унеся пиво с собой и сказав на прощание:
– Не буду вам мешать. Счастливого вам Рождества, господин Лядов.
…Утомлённый ненасытной Эльзой, Иван Георгиевич забылся глубоким сном.
…Проснулся он от того, что его кто-то отчаянно тряс за плечо. Открыв глаза, он увидел сердитое лицо мужчины.
– Просыпайтесь, господин Лядов. Вы арестованы по подозрению в соучастии ограбления банковского автомобиля.
Оторвав голову от подушки, Иван Георгиевич с ужасом увидел сидящую на стуле полуголую Эльзу в наручниках. Не успев ничего подумать, он почувствовал, как холодный металл тесно сковал и его запястья.
– В чём дело? – возмутился он. – За что? Я гражданин Советского Союза… Кто вы?
– Вы, господин Лядов, обвиняетесь в соучастии в ограблении банковской машины, произошедшее три недели назад здесь, в Эссене, – повторил обвинение мужчина. – Я инспектор криминальной полиции Нейман. Можете одеться.
Наручники мешали, но Ивану Георгиевичу удалось натянуть на себя трусы и брюки. При этом он вспомнил газетные сообщения, пестрившие несколько дней назад:
«ОГРАБЛЕНИЕ БАНКОВСКОЙ МАШИНЫ», «ПРЕСТУПЛЕНИЕ ГОДА!», «10 МИЛЛИОНОВ МАРОК В РУКАХ ГНУСНЫХ ГРАБИТЕЛЕЙ»…
– Эту шлюху можете увести, – приказал Нейман подручным. А в комнату вошёл мужчина в длинном чёрном клеенчатом плаще.
Развернув стул, мужчина сел на него верхом и вонзился в Ивана Германовича холодным взглядом светло-голубых, похожих на лёд, глаз.
– У нас имеются показания ваших сообщников, что вы, господин Сычёв, вместе с ними напали и ограбили банковский автомобиль. Причём именно вы стреляли из пистолета системы «вальтер» в охранников и одного, к счастью легко, ранили.
– Я каждый день работаю и поэтому не мог участвовать в этом ограблении, и тем более, в кого-то стрелять из пистолета, которого я и в глаза не видел.
– У нас есть показания мастера Кютнера, что вы ещё до обеда отпросились у него, якобы из-за разболевшегося живота, и вас после полудня на рабочем месте не было.
– Это наглая ложь!.. – вскричал изумлённый Иван Георгиевич. Такой подлости от мастера Кютнера он не ожидал. И ради чего всё это затеяно?
– Верно, они хотят спровоцировать конфликт, чтобы запретить приезжать нашим специалистам на практику в Германию, – подумал Иван Георгиевич. – Власти подыгрывают новоиспечённому канцлеру Гитлеру и его головорезам штурмовикам.
– В своё время герр Кютнер даст свои показания на суде. И то, что вы гражданин другой страны вас не спасёт, – продолжал мужчина в плаще. Нейман стоял молча.
– Вас не спасёт даже то, что наше правительство решит передать вас вашим властям, – осклабился мужчина в клеенчатом плаще. – Вы это понимаете? Вы здорово проштрафились. Вряд ли вас ваши начальники погладят по головке. Однако…
«Клеенчатый» прервался для того, чтобы закурить.
– Однако, герр Лядов, учитывая ваше происхождение, моё руководство имеет возможность извлечь вас из этого неприятного дела…
«Клеенчатый» снова сделал паузу и продолжил:
– Моё руководство – это руководство абвера, военной разведки. Если вы согласитесь сотрудничать с нами, то… Мы своих людей не выдаём.
– Стать шпионом… – ужаснулся Иван Георгиевич.
– Почему шпионом? Продолжить дело своего отца, полковника Лядова, борьбу против большевистко-еврейской заразы, – ответил «клеенчатый».
У Ивана Георгиевича никогда подобных мыслей в голове не было. В СССР его устраивало всё: он закончил престижный вуз, получил перспективное распределение, его ожидает блестящая карьера…
– …Ожидала, – поправил себя Иван Георгиевич. – После сегодняшнего я пропал: тюрьма или виселица здесь, лагерь или расстрел дома.
Выбора у него не было, и времени на раздумье тоже.
– Нужно согласиться, – рассудил Иван Георгиевич. – Главное, вырваться отсюда, а там… там обстоятельства покажут…
– Я согласен сотрудничать с вами, – как можно твёрже попытался сказать он.
– Вот и отлично, – потёр ладони «клеенчатый».
Иван Георгиевич подписал обязательство верой и правдой служить Великой Германии и получил кличку «Каракурт».
– Спокойно продолжайте работать, Каракурт, – осклабился «клеенчатый», – Когда вы нам понадобитесь, к вам придёт человек и передаст привет от «Доктора Зосимова» и скажет, что вам нужно делать.
С той страшной ночи прошло почти пять лет, но до сего дня Ивана Георгиевича посланцы из Германии не беспокоили. Он надеялся, что о нём просто забыли…
***
…Вынырнув из-за леса, показалась на горизонте Ивановская колокольня.
– Вера, смотри наша колокольня, – отодвинув дверь купе, позвал Иван Георгиевич жену.
– Прости, не могу, – ответила Вера. Она держала на руках Митеньку, присосавшегося к её груди.
Иван Георгиевич вошёл в купе и стал доставать чемоданы. До прибытия на станцию оставалось менее десяти минут.
…На дощатом перроне стояла мать. Она была одна. Фёдор Петрович не пришёл. Ивана Георгиевича это устраивало. Между пасынком и отчимом так и не установились близкие отношения. Их нельзя было назвать плохими, но с самого детства Иван называл отчима «дядей Федей» и категорически отказался брать его фамилию. Фёдор Петрович относился к нему, как к мальчику, сданному ему на воспитание, наставлял на правильный жизненный путь, кормил его и одевал. Этим и ограничивался. Тепло и ласку Иван Георгиевич получал только от мамы и от дедушки Владимира Николаевича, у которого он был готов проводить и дни, и ночи, играть с маленьким Колей.
Над перроном из радиорупора разносилась весёлая песня. Можно было разобрать только припев:
«…Потому что у нас каждый молод сейчас
В нашей юной, прекрасной стране»…
Иван Георгиевич обнял мать и, слегка приподняв сильными руками, поцеловал её. Потом он познакомил Надежду Владимировну с Верой и Митенькой, стоявшим самостоятельно на ножках в новеньких ботиночках.
НАДЕЖДА МОШИНА
За стенкой спали Иван с женой и внуком Митенькой. Надежда Владимировна прислушивалась к тихим шорохам, доносящимся из соседней комнаты. Четвёртый год они с Фёдором живут в этой квартире – комфортной, уютной, просторной, построенной специально для инженерного состава лесокомбината, но всё здесь кажется ей чужим и холодным, не таким, как в старом доме отца даже превращённым в коммунальную квартиру.
Надежда Владимировна лежала в постели одна. Фёдор снова у «той». О ней она узнала год назад.
Как-то, вернувшись из школы, она обнаружила в почтовом ящике адресованный ей конверт без марки и без обратного адреса.
На серой бумаге было аккуратно выведено:
«Мошиной Надежде Владимировне».
Вскрыв конверт дома, она прочитала:
«Твой козёл ходит щипать капусту в чужой огород. Хочешь знать, чей это огород? Алевтины Архиповой. Она моложе тебя на десять с лишним лет. Твой козёл устроил ей квартиру в доме № 12 на 1-ой Речной улице, чтобы там лакомиться капусткой без помех. Доброжелатель».
Удар был неожиданный и неприятный. Не важно, что она никогда не любила Фёдора. После Георгия она больше не была способна на любовь. Но измена Фёдора её глубоко оскорбила.
О письме Надежда Владимировна ничего не сказала Фёдору. На 1-ой Речной она нашла тот дом и те окна, которые принадлежали Алевтине.
Фёдор тоже молчал, оправдывая свои ночные отлучки бдениями на лесокомбинате. Это случалось не реже двух раз в неделю. Возможно, у Фёдора поначалу не было серьёзных планов относительно любовницы, но несколько дней назад он открылся.
– Надя, нам придётся расстаться, – сказал он. – Я не говорил тебе, но у меня есть любовница. Я её люблю. У неё скоро от меня будет ребёнок.
– Как знаешь, – ответила Надежда Владимировна, стараясь не выдать ему своей обиды.
– Я оставлю эту квартиру тебе, а сам перейду к Але. Заберу только свои вещи…
– Я согласна… – ответила она.
Фёдор ушёл. А она схватила любимую его чашку с недопитым чаем и шваркнула об стенку кухни. Слёзы обиды и унижения душили её…
Выплакавшись, Надежда Владимировна подумала:
– Я не прощу тебе предательства, сволочь…
ПРЕОБРАЖЕНИЕ ГЕОРГИЯ ЛЯДОВА
Изменился за прошедшие полтора десятилетия бывший полковник Лядов, преобразился, и ничем не напоминал сейчас бравого офицера Преображенского полка. Он редко вспоминал своё прошлое. Если и что-то иногда всплывало в его мозгу из тех давно ушедших времён, то отчуждённо и смутно. Он обвыкся с тем, что подарила ему судьба в тот июльский вечер, когда Дарья привела его к себе в дворницкую.
***
…За неимением другого ложа в комнате и даже места на полу, где рослый мужчина мог бы уместиться, ему в ту ночь пришлось лечь с женщинами на топчане – третьим, с краю.
– На энтом месте спал мой Савушка, царствие ему небесное, – сказала Дарья. – Спи и ты. Токмо запомни, что наши жильцы, бывает, шастают и по ночам, так что, услышав колокольчик, будь мил, вставать и открывать им дверь. За энто они дают двугривенный, а то и на полтинничек щедрятся. Вот и заработашь себе на хлеб…
Дарья легла посередине топчана, Нюра – у стенки. Георгий Кириллович, за последние годы привыкший ко всему, с крайним отвращением лёг на засаленный матрац или на то, что условно можно было бы так назвать.
Под утро Георгия Кирилловича разбудили руки, бесстыдно шарящие по его телу. Он открыл глаза и в мутном свете, проникающем через окошко, увидел нависшую над ним Дарью с опростанными грудями, падающими на него всей своей тяжестью.
– Не томи душу… – пробормотала Дарья, упираясь пьяными глазами в глаза лежащего под нею мужчины.
Не дождавшись ответа, она пала на него и полураскрытым ртом, мокрыми губами облепила его рот.
– Ну же… ну же… Я хочу… – хрипло потребовала Дарья, на секунду прервав поцелуй.
Георгий Кириллович перевернул потную тушу Дарьи и раздвинул колонны её бёдер…
…Топчан угрожающе раскачивался и скрипел под их телами.
Георгий Кириллович отвернул голову от тошнотворного запаха, выдыхаемого «забалдевшей дамой» и увидел любопытные глаза Нюры, наблюдающей за ними.
То ли жадный взгляд девушки, то ли что-то иное сработало в организме Георгия Кирилловича, но волна блаженства, исторгнувшаяся снизу, вдруг подкинула его, и его рык сплёлся с рыком Дарьи.
***
…Наступивший мир требовал приведения в порядок Москвы, волею большевиков снова ставшей столицей России.
Власти спешили восполнить поредевшую за прошедшие смутные годы армию дворников. Без них, без мастеров метлы и лопаты, дворы заросли горами мусора.
Дарья нашла место дворника для своего постояльца на Поварской. Прежде это был дом князей Гагариных, а теперь в нём были коммуналки. Правда, на втором этаже две квартиры заняли люди из бывших, но пошедших на службу к большевикам и нужные им – профессор с семьёй и инженер.
В доме имелась и дворницкая. Она тоже находилась в полуподвале. Эти «апартаменты были просторнее Дарьиной клетушки и состояла из двух половин: безоконной кухни и комнаты с нормальным, хотя и заросшем грязью окном.
Георгий Кириллович перебрался в новое жилище. Удивительно, как это он выдержал прошедшие три месяца в обществе «подлых баб». Радовало его то, что он, наконец, отвязался от опротивевшей ему Дарьи.
Первым делом, Георгий Кириллович занялся приведением в порядок своего жилья. Он вымыл окно, отмыл от грязи крашенные тёмно-зелёной краской стены, отшвабрил, отскоблил пол, протёр влажной тряпкой рухлядь, оставшуюся от прежнего хозяина.
За этим занятием его и застала Нюра. Девушка она была глупая, но добрая. Хотя она родилась и выросла в Москве, но так и не научилась ни читать, ни писать.
– Давайте я вам помогу, – предложила ему Нюра.
С её помощью к вечеру Георгий Кириллович привёл дворницкую в приглядный вид и собирался вежливо выпроводить помощницу домой, к матери, но Нюра вдруг обхватила его своими полными и сильными руками и, обдавая горячим дыханием, зашептала шумно и страстно:
– Не гони меня… оставь у себя… хочу жить у тебя… делай со мной, что хошь…
Остолбеневший от неожиданности Георгий Кириллович проговорил:
– А как же мама? Она будет недовольна тобой. .
– Ну, чего ты ждёшь? – крикнула Нюра и заплакала. – Я хочу жить с тобой, как с мужем!.. Давно хочу …
И он оставил девушку у себя. Дарья поначалу дулась на них с Нюрой, но потом примирилась с тем, что её любовник стал её зятем…
…Прошёл год и в дворницкой уже егозил Кирилка, его сын. Нюра родила его в начале 23-го года. Георгий Кириллович назвал сына Кириллом в честь отца.
***
…Январь 24-го года выдался исключительно морозным, но для Георгия Кирилловича радостным и обнадёживающим: умер вождь мирового пролетариата Ленин.
23 января гроб с телом Ленина должны были доставить с Павелецкого вокзала в Колонный зал Дома Союзов.
Георгий Кириллович пошёл взглянуть на труп своего врага.
Было морозно и падал снег. Крупные снежинки кружились в весёлом танце. Вдоль улицы медленно струилась людская река. Многие стояли без шапок, понурые. Было тихо, горели костры. Озябшие люди подбегали к празднично пляшущему огню отогревать озябшие руки.
Стоя среди каменнолицых пролетариев, Георгий Кириллович пытался представить то, что сейчас делается в партийной верхушке. В душе бывшего полковника теплилась надежда на то, что смерть Главного Узурпатора приведёт его соратников к склокам и раздраю.
– Самое время сейчас Антанте начать новый поход против ресефесере, – думал Георгий Кириллович, словно пробуждаясь от летаргического сна, в который погрузился два с половиной года назад.
В полночь он прошёл мимо лежащего в гробу вождя, вглядываясь в мёртвое, невзрачное его лицо.
Попутно Георгий Константинович успел окинуть взглядом и тех, кто стоял возле гроба, и удивился их неказистости и неприкрытой серой убогости.
– Таких можно сковырнуть за месяц, – подумал он, встретившись своим ненавидящим взглядом с хитроватыми глазами усача грузина.
Знал бы тогда Георгий Константинович, с кем перехлестнулся глазами, и что, заметив его взгляд, подумал о нём усач с грузинским рябоватым лицом по фамилии Джугашвили, больше известный по кличке Сталин. А Сталин, увидев взгляд незнакомого бородатого мужика, полоснувший его, будто раскалённым клинком кинжала по яйцам, подумал:
– Много придётся тебе потрудиться товарищ Сталин, пока заставишь последнего мерзавца склонить голову перед Советской властью… или они самого тебя обезглавят, как Марию Антуанету…
…Прошёл месяц, второй, третий, пролетело полгода с того январского дня, но Антанта не почесалась и даже не пощёлкала зубами.
***
Отшелестели календарными листами и 25-й, и 26-й, и ещё несколько лет. Наступило лето 30-года. Газеты трубили о коллективизации, о сопротивлении кулачества, о борьбе с вредительством на производстве, с троцкистами, хотя Троцкий уже был где-то за границей, с правоуклонистами или с левоуклонистами.
Георгий Кириллович не очень вникал в партийные дрязги большевиков. У него были свои заботы. Он зимой сгребал снег, прокладывая дорожки для жильцов дома, летом отводил воду со двора из луж, летом поливал асфальт, освежая палящий воздух, осенью убирал листву. Дел у дворника хватало.
…Около полудня Георгий Кириллович промочил асфальт и присел на скамейку покурить и посмотреть на детей.
Девочки играли в классики, мальчишки – в футбол, гоняя по асфальту консервную банку. Среди них крутился и Кирилка. Малыши пекли куличики в песке.
Рядом с Георгием Кирилловичем опустился на скамейку мужчина. Внешность у него была мало примечательная – смотри, смотри и не запомнишь. Мужчина закурил и заметил:
– Сложились бы родители, да купили бы футбольный мяч…
– Тогда стёкол не напасёшься, уважаемый, – ответил Георгий Кириллович.
– А вы, я вижу, дворник этого дома, – сказал мужчина.
– Вы не ошиблись, – подтвердил Георгий Кириллович.
– И зовут вас Иван Тимофеевич по фамилии Струков?
– Они самые, – ответил Георгий Кириллович, и сердце его ёкнуло. Начало разговора не предвещало бывшему белогвардейцу ничего хорошего, но он нашёл в себе силы и поинтересовался: – А вы кто?
– Можете называть меня Иван Иванычем, то есть, я ваш тёзка. А работаю я там, откуда можно увидеть Соловки.
– Понятно, – севшим голосом проговорил Георгий Кириллович.
– Я, кстати, к вам по делу, – сказал «Иван Иваныч». – Вы, я информирован уже, служите при этом доме давно.
– Считай, восемь годов управляюсь, товарищ, – ответил Георгий Кириллович.
– Значит, хорошо знаете всех жильцов. Не так ли?
У Георгия Кирилловича отлегло от сердца – разговор принимал для него менее опасный оборот.
– А как же, товарищ. Всех, как облупленных.
– И, конечно, знаете их настроения? Кто о чём болтает?
– Само собой.
– И готовы своими наблюдениями поделиться с нами?
– Как это? – насторожился Георгий Кириллович. Это был обычный полицейский приём, о котором мог и не подозревать бывший красноармеец, а ныне работник метлы и лопаты Струков, но легко раскусил бывший полковник Лядов.
– Будете рассказывать мне, о чём разговаривают ваши жильцы, чем занимаются, кто к ним ходит…
– Ясно, – кивнул головой Георгий Кириллович. – Сразу докладаю вам, что инженер Самойлов проводил жену с детьми в санаторию и сейчас почти кажинную ночь приводит домой гулящих девок. Непорядок.
– Хрен с ним, пусть водит. А вот советскую власть и наших вождей он не склоняет… неуважительно?
– Не, чего не слышал от него, того не слышал, – покачал головой Георгий Кириллович.
– Услышишь, зафиксируй, кто, когда и кому говорил ту или иную контрреволюцию и мне будешь докладывать. Писать умеешь?
– Обижаете, товарищ. Газеты читаю – «Правду», «Известия»…
– Прекрасно. Тогда записывай для памяти в тетрадку.
– Понятно, – проговорил Георгий Кириллович, и в голосе блеснула нотка пробудившегося в его дворницкой голове самомнения. – Нашей пролетарской власти завсегда поможем.
– Ну, пока, старик, – сказал «Иван Иваныч», поднимаясь со скамейки.
Не обидевшись на «старика», Георгий Кириллович проводил чекиста долгим внимательным взглядом, словно целился ему в затылок из своего нагана-самовзвода, давным-давно убранного под половицу в дворницкой.
***
…На этого молодого человека Георгий Кириллович сразу же обратил внимания – молодой, высокий, он не походил на корявого потомка пролетариев. Появился он недавно, женившись внучке профессора Верочке Салтыковой. Давно ли эта смешливая девчонка играла в «классики», прыгала через скакалку и ходила в школу, и вот – замужняя дама.
Разуметься, дворник Струков заглянул в домовую книгу. Он увидел фамилию прописавшегося в их доме нового жильца и его сердце забилось: Лядов Иван Георгиевич, 1908 года рождения, инженер.
– Сын! Ваня!.. – обрадовался Георгий Кириллович.
Он был готов немедленно взбежать на второй этаж и звонить, звонить, звонить в квартиру Салтыковых, пока не откроется дверь и на пороге не предстанет пред ним Ванечка, и сказать ему:
– Сынок…
Но он тут же опамятовался: его в одночасье заметут железной метлой Наркома Ежова. И обрадуется ли Ваня ему, бывшему белогвардейскому полковнику? Нет, он останется дворником Струковым Иваном Тимофеевичем до конца дней своих или пока не поменяется власть...
КАПИТАН НКВД КУЛЬКОВ
Человек невысокого роста в габардиновой гимнастёрке сидел за просторным столом и перебирал бумаги. Одни бумаги находились в папках, другие были сколоты скрепкой, третьи он вынимал из конвертов. Трудно поверить, что о нём, коротышке, среди арбенинских обывателей ходят страшные слухи, а за глаза его, начальника грозного Учреждения, называют «клопом».
На вид ему где-то около сорока лет. Лицо у него гладкое, довольное, упитанное, как и у любого совчиновника, кроме жалованья регулярно получающего сытные пайки. А почему ему не быть довольным? Давно ли Филька Кульков в сером халате, пропахшем формалином и мертвечиной, и в клеенчатом фартуке таскал трупы в морге? И двух десятков лет не прошло. Однако случай вывел его на торную дорогу. И ничего, что за плечами у него, сына пролетария, четыре класса городского училища. Читать, писать и считать умеет. Главное, в работе чекиста, как говорит товарищ Ежов, классовое чутьё. За него, за это чутьё его и взяли в ОГПУ.
Поначалу он был помощником следователя, долго, почти десять лет. Убийство Кирова и последовавшее за ним смещение и арест главного ленинградского чекиста Медведя открыли дорогу помощнику следователя Ленинградского ГПУ Кулькову дорогу наверх. Он стал младшим оперуполномоченным. А падение начальника ОГПУ Ягоды и приход на этот пост товарища Ежова, выбросил Кулькова, словно воздушный шарик на самый верх. Его назначили начальником Арбенинского горотдела ГПУ/НКВД. И это, Кульков был уверен, для него не предел.
Если ранее Филиппа Яковлевича смущал его маленький рост, то ныне, когда сам Генеральный комиссар, «железный Нарком», «карающий меч революции» метр с кепкой, не принародно будет сказано, это обстоятельство капитана Кулькова больше не волнует.
Капитану Кулькову нравилась его служба. Он чувствовал себя в городе властелином всех жителей от первого секретаря горкома до последнего возчика ассенизаторской бочки. Впрочем, ассенизационный обоз интересовал его меньше всего. Нравилось капитану громадьё планов, спускаемых к нему «сверху»: до 1-го мая сего года произвести арест 100 контрреволюционеров, троцкистов, зиновьевце-бухаринцев, вредителей и классово чуждых элементов; к 7-му ноября очистить город от лиц, чьё дальнейшее пребывание на свободе составляет угрозу советской власти, план – 100 человек.
Текущий план горотделом НКВД уже выполнен больше, чем наполовину, и до 7-го ноября, юбилея Октябрьской Революции ещё времени хватит не только выполнить, но и перевыполнить его.
Улыбнувшись, капитан хлопнул по стопке бумаг, сложенных на углу стола. Это сообщения бдительных граждан о выявленных ими врагах народа. Взять всех, о ком пишут эти граждане, и план готов. Но капитан обязан изучить поступивший материал и определить: кого пора изолировать, а кому позволить ещё потоптать ардынинскую землю. Как говориться, учитывая интересы государства, не упустить и свою выгоду.
Недавно до Кулькова дошла байка про одного начальника райотдела НКВД. Неизвестно, правда это или выдумка. А суть в том, что начальник этот подписывал арестные списки с похмелюги, не читая их. Однажды он подмахнул список лиц, подлежащих аресту, утром подмахнул, а ночью за ним заехали его же ребята в васильковых фуражках, как за румынским шпионом, и замели.
Капитан улыбнулся весёлой байке. Уж он-то каждую кандидатуру обсосёт и сделает обдуманную резолюцию. Так, к примеру, он написал против фамилии инженера из порта Оноприенко: замечен в распространении контрреволюционных листовок, которые разбрасывал по почтовым ящикам. Тройка ОСО упекла инженера «на десять лет без права переписки», что значило ВМН – высшая мера наказания. А за что конкретно знал только он, капитан Кульков.
Кульков иногда показывался народу. И в тот раз он решил сходить в кино. В кинотеатре он увидел инженера Оноприенко под руку с отменной красоткой. Она-то и стала яблоком раздора между ним и инженером Оноприенко.
Узнав, что она полька, Кульков вызвал к себе Оноприенко и приказал ему развестись с женой, подозреваемой в шпионаже в пользу Польши. Тот отказался разводиться с Ниной, а подозрения НКВД назвал бредом.
С Ниной Кульков разговаривал в этом же кабинете. Он пригрозил ей: или она отправляется в лагерь, как польская шпионка, либо она заявляет на мужа-шпиона.
Женщина ломалась недолго: и донос накатала, и трусы без лишних слов сняла.
Капитан зажмурился от удовольствия: полька оказалась первостепенной любовницей. Улыбнувшись своим приятным воспоминаниям, капитан продолжил свой скорбный труд.
В кабинет, постучав, вошла секретарь Пупа. Вообще-то у неё есть имя, но оно не менее смешное – Пульхерия. Девушка она исполнительная, и всё при ней – и титьки, и ножки, и прочее. Досталась она капитану Кулькову от его предшественника капитана Фортунатова, пошедшего на повышение.
– Станет х*ю невтерпёж, опрокидывай её, – сказал Фортунатов, похлопав Пупу по пухлой попе. – Обслужит…
И действительно, трудовой день у чекистов часто переходит в ночные бдения, когда требуется за короткий срок расколоть очередного контрреволюционера, а тот не понимает, чего от него хотят органы. В такую ночь Пупа служит подкрепляющим снадобьем капитану Кулькову. Правда, с того дня, как у Филиппа Яковлевича появилась полька Нина, услугами секретарши он стал пользоваться реже.
– К вам посетительница. Жена директора лесокомбината, – сказала Пупа и подвигала приоткрытыми грудями. У неё получалось это крайне соблазнительно.
– Пусть войдёт, – разрешил капитан, перевернув бумагу, которую внимательно изучал, чистой стороной.
ДОНОС
В кабинет вошла стройная, ухоженная дама, лет пятидесяти, но, несмотря на возраст, сохранившая свою красоту и привлекательность.
Капитан указал даме на стул перед столом.
– Садитесь. Слушаю вас, – произнёс он вежливо.
Нечасто, а по правде сказать, впервые в его кабинет не под конвоем, а по доброй воле входит красивая женщина, от которой исходит просто божественный запах. И нет в ней никакой, вполне оправданной и логичной растерянности и скованности перед чекистом.
– Может, сумасшедшая? – мелькнула мысль у капитана, но, оценив её одежду, какую можно по блату достать только в Москве в Торгсине, отказался от этой мысли.
Чтобы такой быть, как эта дама, ухаживать за собой женщина должна с юных лет. Даже подругам крупных партийных чиновников, тратящим на уход свой внешний вид немало времени и средств, далеко до неё.
– Вы – начальник НКВД? – приятным грудным голосом проговорила дама.
– Я, – кивнул головой капитан. – Капитан НКВД Кульков. Можете называть меня Филиппом Яковлевичем. А как величать вас?
– Надежда Владимировна Мошина.
– Слушаю – сказал Кульков. Фамилия была ему знакома. Он поинтересовался: – Вы, случайно не родственница директора нашего лесокомбината?
– Я его жена и пришла к вам, чтобы лично заявить на собственного мужа, что он – троцкист, – спокойно проговорила Надежда Владимировна. – Я пыталась убедить его изменить отношение к этому ренегату и предателю революции, но безуспешно. Он убеждён, что товарищ Сталин ведёт страну ошибочным курсом…
Капитан Кульков от неожиданного упоминания имени вождя вздрогнул и быстро окинул кабинет взглядом: не подслушивает ли кто их разговор. Неясно услышанная фраза, произнесённая дамой, может быть неправильно истолкована: «товарищ Сталин ведёт страну ошибочным курсом»… Но подслушивать было некому, и он успокоился. А информация была крайне интересная.
– Он критикует, гм, только в разговоре с вами или ещё с кем-то обсуждает, гм, наше движение к светлому будущему?
– Этого я точно не знаю. Дома он ни с кем в моём присутствии не говорит в… таком ключе, – сказала Надежда Владимировна, явно сообразив, что известное имя всуе лучше не упоминать. – Я запретила ему это раз и навсегда. А за стенами дома… не знаю…
Кульков встречал на заседаниях бюро горкома директора лесокомбината Мошина. Это была интересная фигура. Из таких фигур и составляются громкие дела вроде «дела Промпартии».
– Я попрошу вас изложить ваше сообщение на бумаге, – попросил Кульков Надежду Владимировну. – Можете сесть за тот столик, – указал он на небольшой стол в углу кабинета. – Там есть и ручка, и чернила.
– Благодарю, капитан, я уже написала, – сказала Надежда Владимировна и положила на стол перед Филиппом Яковлевичем лист, заполненный аккуратным почерком.
– Тогда вы свободны. Секретарь отметит вам пропуск, – сказал капитан Кульков и пошутил: – а то по ошибке прихватят вас и отправят Куда Макар телят не гонял...
***
…Директора лесокомбината Мошина арестовали через неделю. Ему вменили многое, включая и пожар на комбинате, случившийся четыре года назад и за который были уже расстреляны три вредителя из подкулачников. Фёдора Петровича приплюсовали к ним.
…После ареста мужа жизнь Надежды Владимировны переменилась.
Конечно, она тут же написала отказ от мужа и подала на развод. Взяла она фамилию по первому мужу, чтобы у неё и Ивана отныне была одна фамилия.
Однако у Надежды Владимировны вскоре начались проблемы. Какая сорока разнесла по городу, что она донесла на мужа? Шептались люди:
«Сама приходила к «клопу» собственной персоной»…
Знакомые и коллеги по школе отвернулись от неё. Если и обращались к ней, то лишь по служебным вопросам. Даже Даша, услышав разговоры, спросила:
«Это правда?»…
Что она имела в виду, Надежда Владимировна поняла и попыталась оправдаться хоть перед нею:
«У него завелась любовница. Он хотел развестись со мной».
«Значит, ты таким способом отомстила Фёдору?».
«Отомстила».
С того дня Даша перестала приходить к ней, а при встрече на улице, отговаривалась:
«Прости, спешу, дела»…
А глаза при этом чужие, холодные, глаза судьи.
На людях Надежда Владимировна старалась выглядеть бодрой и жизнерадостной, но дома её настроение падало, ей хотелось убежать далеко-далеко, где никто её не знал бы.
Год держалась она, а осенью 38-го арестовали «клопа», объявив его немецким шпионом. Может, он и был немецким шпионом – сколько честных коммунистов, даже с дореволюционным стажем арестовал, отправил в лагеря и расстрелял в подвалах НКВД.
«Теперь арестованных отпускать будут, – говорили люди. – Дошло о произволе энкаведистов до товарища Сталина»…
– Неужели и Фёдора отпустят? – думала Надежда Владимировна, зная приговор мужу.
Она, как и все простые граждане СССР, не подозревала, что скрывается за словами «десять лет без права переписки».
Надежда Владимировна написала письмо Ивану:
«…Плохо мне здесь после ареста Фёдора. Все отвернулись от меня… Хочу уехать куда-нибудь. Ты примешь меня?»…
Иван Георгиевич уже около года жил в Минске. Пусть он и пасынок Мошину, пусть он и не принял фамилию отчима и никогда не любил его, но всё равно имел слишком близкое отношение к изменника Родины.
Узнав об аресте отчима, Иван Георгиевич поспешил письменно отречься от «изменника и предателя», но руководство Главка всё-таки отправило его из Москвы подальше, в Минск, начальником цеха на тракторном заводе.
Вера отказалась покидать Москву, осталась с родителями и подала на развод, заявив, что она не хочет иметь ничего общего с родственником врага народа.
В Минске Ивану Георгиевичу дали комнату в коммуналке.
«Приезжай, посмотри, как я живу», – ответил он матери коротким письмом.
Надежда Владимировна уволилась из школы, собрала вещи за одну ночь и выехала в Минск.
Купе ей пришлось делить с тремя мужчинами, двумя командирами и каким-то мужиком, заросшим чёрной с проседью бородой по самые глаза, и больше похожим на бандита.
Когда командиры ушли в вагон-ресторан, она решила вздремнуть после бессонной ночи и прилегла на полку, прикрыв ноги одеялом. Уже засыпая, вдруг откуда-то издалёка, из прошлого, она услышала знакомый голос, позвавший её:
– Наденька…
ГЕОРГИЙ ЛЯДОВ
– Метлой мести – можно и голову снести, – про себя шутил Георгий Кириллович.
Оказывается можно и с метлой в руках неплохо бороться с скудоумными большевичками, преданно служа «Иван Иванычу»: выискивай среди них особей позловреднее и сообщай чекистам. Большевички охотно резали своих. Куда уж Троцкий, гроза Белой гвардии, или эти – Тухачевский, Якир, Блюхер, Зиновьев с Каменевым и иже с ним… Ленинская гвардия, вожди революции. Прав тот, кто сказал, что любая революция пожирает своих детей.
«Иван Иванович» похваливал своего осведомителя и даже от имени Наркома премировал тридцатью рублями.
…Радовало Георгия Кирилловича и то, что он получил возможность регулярно видеть Ивана – обычно утром, когда тот уходил на работу и иногда вечером, когда тот возвращался домой не слишком поздно, не за полночь. У этих большевиков стало обыкновением так работать – с утра до ночи. Люди говорили, что окно у Сталина в Кремлёвском дворце светится чуть ли не до самого утра.
Георгий Кириллович вежливо здоровался с Иваном: «Доброе утро, товарищ», Иван ограничивался небрежным «здрасть», а порой, только кивком, а то и никак не отвечал.
В бытность своей службы царю, Лядов, на дворницкое «здравия желаю, ваше благородие» опускал тому в ладонь пятак, а то и гривенник. От большевиков в благодарность и копеечки не дождёшься. А Иван, как ни прискорбно было Георгию Кирилловича, стал большевиком…
И вдруг Иван исчез. В домовой книге против его фамилии стояло короткое: «выписан» и милицейской печатью заверено.
– …Он развелся с женой, – пояснил Георгию Кирилловичу домоуправ. – А куда переехал – не знаю. Верно, другую нашёл…
Георгий Кириллович мог только горько вздохнуть.
***
…Прошла весна, на вторую половину переваливало лето.
Вечером, тёплым, июльским на скамейке у подъезда сидели старухи-всезнайки. Георгий Кириллович, орудуя поблизости от них, услышал:
– Ёго, люди грят, ни то с работы попёрли, ни то отправили туда, куда Макар телят не гонял за то, что евонный папаша оказался враг народа, шпиёном. Таперь Верка свободная…
Это проговорила расплывшаяся на полскамейки толстым жидким задом старуха Груздева из восьмой квартиры.
– Так им и надо, тилигентам. Оне воду мутят, вредительствами займаются, – подала голос другая старуха, Лужкова, из соседнего дома.
– Итак, у Ивана неприятности, – подумал Георгий Кириллович. – А «папаша» – это Надин муж. Значит, и Надю могли посадить, как родственницу.
Подумав так, Георгий Кириллович не замедлил взять неделю отпуска. Он отправился в Арбенин, выяснить всё у Даши.
На этот раз Георгий Кириллович доехал до Арбенина с комфортом, хотя и в общем вагоне. Он даже ухитрился забраться на верхнюю полку и ночку покемарить, хотя ложе без матраса было жестковато для его боков – годы, годы, годы…
Город внешне почти не изменился. Всё так же высилась над городом Ивановская колокольня с курантами, правда, молчащими, стояли кремлёвские стены.
Георгий Кириллович шёл по Александровской улице, переименованной в проспект Сталина, мимо всё тех же двухэтажных домов. На постаменте, на котором раньше стоял Царь Освободитель, водрузили памятник Ленину в кургукзом пиджаке и смятой кепкой в руке, указывающей на торговые ряды с вывесками «ПРОДМАГ», «ПИВО-ВОДЫ», «ГАЛАНТЕРЕЯ», «АПТЕКА»…
Дом Арбениных стоял на месте. У парадного входа вместо врезавшейся в память Георгию Кирилловичу вывески «ГОРКОММУНХОЗ» висели две: «ПАРИКМАХЕРСКАЯ» и «АТЕЛЬЕ МОД». Но в окнах на втором этаже, как и прежде, висели белые занавески-задергушки, и красовалась герань. Но найдёт ли он на этот раз там Дашу?
Георгий Кириллович вошёл в квартиру. Дверь не была заперта. На кухне кто-то возился. Георгий Кириллович заглянул и увидел женщину.
– Кх-кх, – кашлянул он.
– Кто там? – спросила женщина.
– Простите, дверь была открыта, –ответил Георгий Кириллович. – Мне нужна гражданка Арбенина…
– Даша? – ответила женщина. – Так она сейчас на работе в больнице.
– Благодарю, – обрадовано поблагодарил её Георгий Кириллович и вышел.
Дашу он вызвал через санитарку и стал ждать в больничном дворике.
Даша вышла в белом халате и с марлевой маской, висевшей у неё на груди.
– Даша – позвал её Георгий Кириллович. – Это я, Лядов…
Даша всплеснула руками и удивлённо воскликнула:
– Георгий Кириллович!..
– Я, я, только называй меня Иваном. Хорошо?
– Хорошо, – согласилась Даша. – Вы так изменились. Борода… борода роскошная, как у попа в церкви… Вы, случайно, не батюшка?
– Нет, я дворник. И, видишь, пока жив. И кроме тебя никто не знает, кто я на самом деле.
– Соскучились по своим?
– Соскучился, но не в этом дело. Всё ли у них в порядке… Как Надя?.. Сейчас власти стригут нас, бывших…
– А что ей сделается? – не очень приязненно сказала Даша и заторопилась: – Давайте поговорим вечером, после работы. Мне ещё полтора десятка процедур нужно сделать. Больные ждут. Приходите ко мне в семь вечера. Я живу всё там же, в доме Арбениных…
– …Владимир Николаевич умер в тридцать четвёртом, прямо на работе, – сказала Даша, накрывая стол в комнате. – Власти его не трогали. Коля окончил школу. Хочет поступать в лётное училище, но ему не дают направления. Сейчас он работает на буксире мотористом. Жалко, что вы его не увидите. Сегодня их буксир ушёл в Горький, потащил баржу с грузом.
Даша взяла с полки фотографию в рамке, сказала:
– Вот он перед выпускным вечером.
Георгий Кириллович увидел парня в белой рубашке и заметил:
– А он похож на Владимира Николаевича…
– Да, это все говорят, – ответила Даша. – Но вы хотели услышать о Надежде. Мужа её, Фёдора, арестовали в прошлом году, как врага народа, а её не тронули. Говорят, она сама донесла на него. Я спросила её об этом прямо. Она не призналась, но и не отрицала, сказала, что не хочет ничего знать о Фёдоре, потому, что он полюбил другую и хотел подать на развод. Я думаю, Надя так отомстила ему. Теперь все отвернулись от неё. И хоть плохо ей, но мне её нисколько не жаль.
…О многом они переговорили за вечер, вспоминая прожитые годы. Георгий Кириллович поведал Даше о Кирилле, с улыбкой заметив:
– Он тоже мечтает стать лётчиком-истребителем…
Даша постелила Георгий Кирилловичу на диване в гостиной, но дверь в свою комнату оставила распахнутой. Напротив дома горел фонарь. Его неверный жёлтый свет от него ложился на белый потолок.
Георгий Кириллович слышал, как Даша, раздеваясь, шуршит одеждой, слышал лёгкие шаги её босых ног и вдруг вспомнил то давнее утро, испуганную девчушку, молча лежавшую под ним, белую простыню, испачканную девичьей кровью и «шашнадцать лет».
– А ты помнишь, как мы с тобой познакомились? – вдруг спросил Георгий Кириллович.
– Помню, – ответила Даша.
– Ты была тогда из-за этого зла на меня, обижена, оскорблена? Только честно.
– Скорее была горда тем, что вы… – ответила Даша. – Вы – такой мужчина, барин… И кто я?.. Пожалуй, если бы этого тогда не произошло между нами, то и с Владимиром Николаевичем у меня ничего не было бы… А та простыня хранится у меня до сих пор…
Дашино признание удивило Георгий Кирилловича: её изнасиловали, а она радуется этому.
– Мне стало на сердце легче, Даша. Я думал, ты меня просто терпишь потому, что у тебя добрая душа и не можешь выгнать на улицу.
– Я тогда влюбилась в вас и ждала, что вы снова… и жалела, что не повторилось…
– И сейчас жалеешь?..
Пауза. Потом шорох и чуть слышные шаги. В тёмном проёме двери белым пятном появилась Даша в длинной сорочке. Она плыла медленно, словно по воздуху. И вот она уже на расстоянии шага от Георгия Кирилловича.
– Иногда жалею, – тихо говорит Даша. – Мне хотелось, чтобы вы тоже… помнили меня…
Георгий Кириллович, легко, точно юноша, вскочил с дивана и обнял дрожащее Дашино тело, обёрнутое ситцем…
…Рано утром они простились. Георгий Кириллович торопился на утренний московский поезд.
– Соскучишься, приезжай, – сказала ему Даша. – Я буду всегда тебе рада…
– Непременно, – ответил Георгий Кириллович и, прижав к груди вдруг ставшую ему дорогой женщину, он покинул арбенинский дом.
…Медленно уползал к небу, ввысь, туман, восток окрасился алым восходом, луна побледнела и спешила закатиться за горизонт. Голубовато-сиреневый воздух ночи становился золотым. И золотой короной подымалось солнце над ещё сонным и тихим городом.
На подходе к вокзалу Георгий Кириллович догнал женщину с чемоданом. Чемодан, по-видимому, был тяжёлый. Женщина перекладывала его из руки в руку, но продолжала идти, не останавливаясь. Георгий Кириллович понял, что она тоже спешила на московский поезд, до его прихода оставалось немного времени. Поезд проходящий и стоит в Арбенине пятнадцать минут.
– Давайте, я помогу вам, а то опоздаете, – предложил Георгий Кириллович женщине.
Та остановилась, опустила чемодан на землю, взглянула на Георгия Кирилловича, ответила:
– Спасибо. Вы меня этим много обяжете.
А Георгий Кириллович застыл от неожиданности – перед ним стояла его Надя. Он сразу узнал её, хотя время и на неё наложило свой отпечаток медленного увядания. Чтобы не выдать ей своего удивления он поспешил взять чемодан,. К счастью Надя его не узнала. Её голова была занята другими мыслями: она уезжала из Арбенина, уезжала навсегда и вряд ли когда вернётся в него.
– Места есть только в купейном вагоне, – сказала кассир, когда Надежда Владимировна спросила билет в плацкартный вагон.
– Хорошо, давайте в купейный, – согласилась Надежда Владимировна.
Разумеется, не по чину дворникам путешествовать в купейных вагонах. Георгий Кириллович собирался взять билет в общий вагон. Там, где сел, там и сиди. Но на этот раз он изменил своему правилу и взял билет в купейный вагон.
– Мне, пожалуйста, если можно, билет в то же купе, что продали и этой дамочке, – тихо попросил он кассира. Та удивилась просьбе мужика, но не отказала.
Кассир не обманула Георгия Кирилловича, и он попал в Надино купе. Два других места занимали командиры, майор и капитан. Они уступили нижнюю полку Надежде Владимировне.
Она села к окну. Георгий Кириллович взобрался на вторую полку, поглядывал на Надю и размышлял о жизни, разбившей их союз. Они с Надей могли бы блистать на балах в Зимнем, а что получили? Надя учит сопливых пролетарских щенят, он метёт двор метлой и живёт с глупой бабой, единственное достоинство которой – постель. У него единственная радость – Кирилл. Он не в мать. Мальчик умный, способный.
В полдень командиры отправились в ресторан. Надежда Владимировна легла на полку, прикрыла ноги одеялом, собираясь, видимо, вздремнуть.
Немного полюбовавшись на женщину, не обращавшую на него никакого внимания, Георгий Кириллович не выдержал и негромко позвал её:
– Наденька…
Женщина немедленно открыла глаза и ничего непонимающим удивлённым взглядом обвела купе.
– Не узнаёшь, Наденька? – спросил её Георгий Кириллович. – А я тебя узнал сразу…
Надежда Владимировна поднесла руку к губам и вскрикнула:
– Жорж!..
Георгий Кириллович спрыгнул с полки и обнял, подавшуюся к нему всем телом женщину.
– Да, да, я Георгий, – прошептал он. – Но я давно отвык от этого имени, Наденька. Нынче я, запомни, Иван, Иван Тимофеевич Струков. У нас немного времени, а так хочется узнать о тебе всё, как ты жила. Я всегда помнил о тебе, но вынужден был держаться от тебя подальше. В двадцать первом я побывал в Арбенине. Я хотел забрать тебя и Ваню с собой и укрыться где нас никто не знает, но встретил Дашу. Она мне сказала, что ты вышла замуж за Мошина. Поняв, что ты и Ваня в безопасности, я отбросил эту идею и сам остался в России. Живу в Москве, работаю дворником. Случайно узнал, что Мошина арестовали. Ведь Ваня жил в доме, где я тружусь дворником. Одно это согревало мне душу. А когда я узнал, что его, как родственника врага народа, выслали из Москвы, то забеспокоился о тебе и помчался в Арбенин, к Даше, чтобы на месте узнать, что с тобой. Я рад, что ты на свободе.
Они разговаривали о пережитом до возвращения командиров. Надежда Владимировна успела выплакаться на плече Георгия Кирилловича.
ИВАН ЛЯДОВ
Он не жаловался на жизнь: любящая жена-красавица, сын Митенька, тесть, заслуженный комдив, тёща, не досаждающая молодым, поскольку всюду следует за мужем, то на Кавказ, то на Дальний Восток. Сейчас они на Украине. Отец тестя известный профессор Салтыков, специалист по крепостям и прочим бетонным укреплениям, читающий курс фортификации в Военной академии тоже не мешал. Даже будучи дома, он всё своё время проводил за работой в кабинете. Иван и Вера чувствовали себя хозяевами в квартире.
Неожиданным ударом был вызов Ивана к заместителю директора Главка по кадрам Миронову, человеку из НКВД.
– Что ж вы не сообщаете нам, Иван Георгиевич, что ваш отчим арестован, как враг народа? – жёстко спросил его Миронов.
Иван был поражён: Фёдор Петрович, большевик, коммунист, преданный партии, арестован?
– Я не знал, Яков Ильич, – пролепетал он, словно ученик, не выучивший урок. – Я уже давно не поддерживаю с ним никаких отношений, с первого дня, как он появился в нашей семье, когда мне было двенадцать лет.
– Значит, вы отрекаетесь от него? – спросил Миронов.
– Да! – с готовностью откликнулся Иван.
– Тогда напишите отказ.
Миронов придвинул Ивану лист бумаги и «вечное» перо. Иван присел к столу и через пару минут подал заместителю директора свой отказ от Мошина Фёдора Петровича, считавшегося его отчимом.
– Кто же ваш настоящий отец? Где он? – поинтересовался Миронов.
– Это покрыто для меня тайной, – привычно ответил Иван. – Какой-то служащий.
В анкетах он всегда отмечал, что отец его служащий, мать – учительница.
– Вы хотите сказать, что ваша мать вас нагуляла от какого-нибудь телеграфиста? – усмехнулся Миронов. – А мы выяснили, что она в 907 году вышла замуж за подпоручика Преображенского полка Лядова и жила с ним до революции. У них родился сын, которого они нарекли Иваном. Это не вы, случайно?
Иван опустил голову. Он понял, что это конец, и отсюда его выведут уже под конвоем.
– Вот ваша анкета из отдела кадров и чистая, – сказал Миронов. – Вы знаете, что вам грозит за обман? Но так и быть, перепишите. Только укажите, что отец ваш царский офицер, бросивший вашу мать, и вы с ним с десятилетнего возраста не поддерживаете родственных отношений.
Иван знал. Он кивнул головой.
– Спасибо, Яков Ильич.
– Не за что. Ваш вопрос будет решать партбюро.
Верочка, узнав, что Ивану грозит исключение из партии, увольнение из Главка, а может быть, и высылка из Москвы или даже арест, заявила ему:
– Не хочу жить с родственником врага народа. Уходи и никогда не приближайся к нашему дому. Забудь о Митеньке.
…К счастью, партбюро ограничилось вынесением Ивану «строгача». Наркомат направил его на Минский тракторный завод начальником цеха.
Интерлюдия.
– Каракурт попал под пресс НКВД, герр оберст-лейтенант. Репрессирован его отчим.
– Нам придётся несколько пересмотреть наши планы насчёт него. Подождём.
– Не исключено, что и его могут арестовать. Не следует ли отказаться от известных ему явок?
– Только в случае ареста. А пока предупредите его о временном прерывании контактов. Передайте Янусу, пусть возьмёт его в Минске под наблюдение.
ГЕОРГИЙ ЛЯДОВ
Наступила осень. Шли дожди. По небу пролетали набухшие дождевой водой серые тучи, тёмные в центре, клочковатые по краям. Опавшая с деревьев листва липла к асфальту.
Утром вернулся домой комдив Салтыков с женой. Дворник Струков помог им внести в дом чемоданы. Комдива в передней встретила Вера с Митенькой на руках.
– Это твой дедушка, – сказала Вера Митеньке.
Георгий Кириллович с ревностью и завистью смотрел, как мальчик протянул ручки к комдиву… Внук.
***
…Ночью Георгия Кирилловича разбудил громкий стук.
– Щас, щас!.. Чё бухаете, как скаженные, – крикнула Нюра и, набросив на плечи халат, открыла дверь.
В комнату вошли двое в фуражках с васильковой тульей и краповым околышем: НКВД.
– Дворник? – спросил Георгия Кирилловича энкаведист со шпалой в петлицах.
– Дворник – ответил Георгий Кириллович, немного струхнув: неужели, докопались до него, но в следующую секунду услышал слова, успокоившие его: – Пойдёшь с нами в квартиру Салтыковых. Скажешь им, что пришла срочная телеграмма. Потом останешься, будшь понятым. Ясно?
– Ясно, – ответил Георгий Кириллович. – Яснее не бывает…
– Поговори мне!.. – прикрикнул энкаведист. – Пошевеливайся…
Георгий Кириллович оделся и пошёл следом за энкаведистами.
Крутанув ручку звонка, Георгий Кириллович на вопрос салтыковской домработницы Глаши ответил:
– Срочная телеграмма хозяевам, Глаша. Открывай.
Едва дверь приоткрылась, энкаведисты устремились в квартиру. Георгий Кириллович вошёл последним и сел на табуретку в передней. Глаша, прижавшись спиной к стене, трясущимися от страха губами спросила его:
– Зачем вы омманули меня, Иван Тимохфееич?..
– А ты иди, поспорь с ними, – кивнул Георгий Кириллович на орудовавших в квартире энкаведистов.
– Ага, нашли дуру… – ответила Глаша.
– Вот и я не дурак…
А из комнат доносился шум, рыдания женщин, резкие голоса энкаведистов и тихие ответы Салтыковых. Затем заплакал ребёнок. Вышел энкаведист с Митенькой на руках и отдал его Глаше. Двухлетний малыш не понимал, зачем чужие дяди подняли его среди ночи.
– Дай мне, – потребовал Георгий Кириллович.
– Ну, успокойся, Митенька, дедушка с тобой, дедушка не даст тебя в обиду.
Нюра заглянула в квартиру.
– Изыди, – приказал ей Георгий Кириллович и отдал ей Митеньку. – На, отнеси мальца к нам и уложи спать. Да покорми его…
– Да чем же я его покормлю? – спросила мужа Нюра.
– Дай цицу, – ответил Георгий Кириллович и вытолкал Нюру на лестничную площадку. – И не суй свой нос сюда, а то отправишься на Колыму…
– Какую цицу? – пробормотала Нюра. – Откель в ней щас молоко? Тоже, скажешь…
Она ушла.
Обыск в квартире закончился под утро. Первым вывели комдива, за ним проволокли профессора, у которого неожиданно отнялись ноги, за ними отконвоировали жену комдива и Веру. Один из чекистов опечатал квартиру и пригрозил Георгию Кирилловичу:
– Гляди, чтоб никто сюда не совался, а то…
О ребёнке, кажется, все забыли, словно его и не было… Так или иначе, но ни через день, ни через неделю, ни через две никто о Митеньке не справлялся. А Нюра терзала Георгия Кирилловича:
– На хрена ты взял этого пащёнка? Корми теперь его…
– Взял и взял, – отвечал Георгий Кириллович, но он понимал, что Митеньку хорошо знал весь двор. То, что ребёнок врагов народа теперь находится у него, могло скоро докатиться и до НКВД. В доброхотах недостатка не было.
Выждав ещё неделю, Георгий Кириллович написал Наде письмо:
«Надежда Владимировна, мать вашего внука Вера и все её родственники арестованы и помещены в тюрьму. Дальнейшая их судьба неизвестна. Митенька находится у меня. Если вы решите забрать его, то поскорее приезжайте. Струков И. Т.».
– Если чекисты спохватятся, то Митенька будет у отца и бабушки. Ваня, к счастью, с Верой в разводе. Митеньку у отца не отнимут, – подумал он, надписывая на конверте минский адрес Ивана, который ему на всякий случай оставила Надя. Вот он и пригодился.
Конец второй части