Я туда никогда не вернусь
Рассказ
Умерла моя сестра Зоя. Вчера её похоронили. Все говорили о том, что она вроде бы отравилась. Но я точно знаю, что она умерла от передозировки. Мы с нею вместе укололись, но я выдержал, а она нет. Родня рыдала, а я вёл себя как истукан, ничего не чувствовал и не понимал, был как бревно. Все меня жалели, а жалеть-то было некого. Я был почти как Зоя. Я знал одно – я пропаду, непременно пропаду. Мне и хотелось пропасть, но так, чтобы вокруг меня не рыдали, не стонали и не врали. Ведь только участковый да врач из «скорой» говорили правду, а все остальные врали про несчастную любовь. Никакой любви не было. Было одиночество и сознание того, что никому ты не нужен: ни родителям, ни школе, нигде и никому. Родители были заняты бизнесом. Только и слышно был от них: деньги, деньги, деньги. Школа заботилась о том, чтоб не обмараться. Мы, злополучные огарки, были не нужны. Нас старались не замечать. Витька из шестой квартиры тоже был никому не нужен кроме своей матери. Поговаривали, что она дурочка. Она и точно была со странностями. Женщине уже было далеко за сорок лет, а она всё бегала за Витькой и говорила ему: «Витя, ты посмотри на небо. Как красиво! Какие облака! Какой закат!» Стишки ещё какие-то ввинчивала под это дело. Книжки ему читала. Витька сердился на мать, удирал от неё, а на небо всё-таки поглядывал. На наркотики он не подсел, от нас откололся, ушел в спорт и в техническое училище.
А мне сейчас куда идти? Зои нет. Я совсем один остался. И тогда я решился, сделал это. Я купил билет на поезд, сел в вагон и уехал без денег и вещей. На какой-то станции поплоше я вышел из вагона и пошел, куда глаза глядели. А глядели они в лес. Я знал, что скоро начнется ломка, и я загнусь где-нибудь под корягой. Ну и пусть. Родителям-то какая экономия: ни тебе не врачей, не ритуальных услуг, ничего прочего в этом роде. Шёл, я шёл, пока не устал. Конечно, я забрел неведомо куда. А как отсюда выйти обратно, не знаю. Ну и хорошо. Сел я под деревом. Смотрю, муравьи по земле бегают, а земли-то нет. Везде трава, хвоинки. И везде, везде жизнь так и кипит. Птички поют. Солнышко пробивалось сквозь листву. Тепло. Господи! Хорошо-то как! И ломки вроде бы не чувствую. Лёг я на спину. Смотрел, смотрел на небо, а оно, точно, красивое, как Витькина мать говорила. Уснул. Проснулся я, сел. Уже вечер. Холодать стало. Пошел я опять. В лесу становилось все темнее и темнее. Шёл я почти на ощупь. И вдруг, вижу - избушка, совсем рядом, за нею другая, третья… Подошёл я к первой избушке, постучал в окошко. В окне свет зажёгся, маленький, от свечки и бабуля выглянула. Ни слова не сказала, калитку открыла, в дом пустила. Поздоровались мы. Она меня к столу пригласила, молока налила, хлеба кусок от булки отрезала. А сама ничего не спрашивает, кто я и откуда. Молоко такое вкусное, необычное, хлеб тоже объедение и ароматный. Вот она деревня-то, а может быть, я проголодался. Бабулю звали баба Поля. Жила она совсем одна. Муж помер, дети разлетелись кто куда. В деревеньке только такие старики, как она, и остались. Связи с городом никакой. Монастырь тут есть неподалеку. Монахи ездят на станцию, привозят оттуда что надо и снабжают стариков потихоньку. Дети иной раз наведаются в гости с подарками и всё. Баба Поля постелила на полу перину для меня, дала простыню, подушку, одеяло, но я спать не хотел. Мне было интересно говорить с бабой Полей. А она и рада, разговорилась - не унять. Про всё говорила: про жизнь деревенскую, про войну. Интересно, как она про культ личности рассказывала. Такого я ещё не слышал, хотя слышал многое. Говорила она как в тридцать девятом году приехали к ним на машине военные люди, забрали трудоспособных мужиков, увезли их куда-то, а их домашним сказали, что все забранные - враги народа и что их всех расстреляли. Ну, жёны, дети, родители в слёзы, рыдания тут пошли, вопли, стенания. Кто как мог. Прошло два года. И вот покойнички расстрелянные начали возвращаться домой. Оказывается - их никто во враги не зачислял, а привезли их на какую-то секретную стройку. Писать домой и убегать запретили. Когда стройку закончили, их отпустили по домам. Вот какая история. Есть от чего обкуриться. Долго я думал об этом и всё ж таки уснул. Проснулся я на рассвете. Чувствую - ломает со страшной силой. Не могу. Где дозу взять? С ума сойти можно. Встал я потихоньку. Баба Поля спит за занавеской. Я подошёл к комоду, выдвинул один ящик, другой… Должны же быть у старухи где-то деньги, заветные, похоронные… Да мне все равно. Я был уже не я. Я ничего не мог сообразить. Надо мне, надо и всё тут. Ну, вот нашёл я деньги. Сложенные аккуратненько, ленточкой перевязанные, не мало. Сунул я их в карман куртки и пошёл из избы. На грех баба Поля проснулась. Да ведь она уже давно не спала. Она всё видела, как я рылся в комоде, как деньги забрал. Она смотрела на меня и молчала. Зло меня взяло.
- Дура старая! - Говорю я ей. - Кого в дом пустила? Сама виновата.
А она мне в ответ.
- А я, Илюшенька, (это я Илюшенька) так дурой и останусь. Я и в другой раз какого-нибудь заблудившегося бедолагу впущу. Ничему ты меня не научил. Добра во мне не поубавил.
Я расхохотался и бегом выбежал из комнаты в сени, а оттуда на крыльцо. Там возле крыльца я обо что-то запнулся, полетел, упал и ударился головой обо что-то острое, железное. Зелёные, обильные искры, как северное сияние, заполонили всё видимое, а потом чернота и молчание и не было больше меня.
Проснулся я, или очнулся в комнате на мягкой постели. Возле стояли баба Поля и ещё какая-то женщина. Я смотрел на них, а они крутились у меня перед глазами, и всё вокруг плыло, качалось. Голова была тяжёлая, ватная. Не поднять её, не повернуть. Что со мной сделалось, что случилось - ничего не помню, а как подумаю о чём-нибудь, так такая боль в голове начинается. Болел я тяжело и долго. Баба Поля поила меня тёплым молоком и бульонами. Приходили соседи, монахи из монастыря. Среди них был врач. Он и лечил меня. И помогал бабе Поле обмывать меня, ворочать. Трудно, но начал я выздоравливать. Начал потихоньку поднимать голову, поворачиваться, а однажды сел на постели. Спал я как новорожденный, почти всё время. Попью молочка и опять засыпаю. А когда с кровати встал, подошёл к окну, глянул - мать честная! - ведь уже зима. Баба Поля мне валенки дала, носки, полушубок, шапку. Начал я на крылечко выходить. Господи! Воздух-то какой хрустальный в этом лесном краю. Не мог я надышаться. А кругом белым-бело. А сосны да ели торжественно так выступают среди этой белизны. И горя нет, что их тоже снегом занесло по самое некуда. Кровь во мне начала согреваться, руки, ноги, начали оживать. Захотелось двигаться. Я спустился с крылечка, опёрся о перила и долго стоял так, и смотрел, смотрел, а ещё дышал и дышал и не мог надышаться. А потом я окончательно пошёл на поправку. Я смутно помнил своё прошлое. Помнил какой-то хаос и непотребство. Что-то было в моём прошлом тёмное, тяжёлое, но что именно, я не помнил. Я рассказал об этом бабе Поле. Она внимательно выслушала меня и сказала, что это Господь меня бережёт от воспоминаний и ещё Господь меня уберёг тогда, когда я упал и ударился головой о железные козлы, на которых пилили дрова. От чего меня тогда Господь уберёг таким странным способом, баба Поля не говорила. Но я всё понял, когда увидел на вешалке свою куртку. Карман был оттопырен. В нём лежала полненькая пачка денег, перевязанная ленточкой. Я отдал деньги бабе Поле. Она их взяла, и слова мне не сказала. Тоска и стыд было овладели мною, но меня больше не ломало, и это был отрадно. Мне захотелось отблагодарить бабу Полю за всё, что она для меня сделала. Но как? Однако вскоре я увидел, что для этого у меня возможностей больше чем надо. Надо было отгребать снег от дома, почистить и расширить дорожки, носить воду из колодца, наколоть дров. За всё это я взялся с удовольствием. Во мне ожил другой человек. Мои руки хватались за лопату, топор, будто изголодались по ним. Я был уже не избалованный маменькин сынок, развращенный сникерсами, телевизором, лупоглазой, более раздетой, чем одетой, придурью, которая дрыгалась как муха на стекле везде и всюду: на сцене, в Интернете, и завывала: всё про одно и то же: я тебя хочу, я тебя хочу. Я стал мужчиной, мужиком, Ильёй Муромцем. Жители деревни почуяли это и стали зазывать меня к себе. Всем я был нужен. Всем нужны были дрова, всех заваливал снег. Из монастыря меня тоже приглашали на работу. Как-то раз пришёл к нам монах-доктор, который лечил меня. Он осмотрел меня в последний раз и сознался, что он не надеялся на благополучный исход болезни. Была тяжёлая черепно-мозговая травма, были серьёзные проблемы из-за употребления наркотиков. А потом он отдал мне письмо из дома. Оказывается, в куртке нашли мой железнодорожный билет. А там было указано кто я и откуда. Монахи разыскали моих родителей и рассказали им про меня. В письме родители умоляли меня вернуться домой, пожалеть их. Мне стало страшно. Вспомнилось всё: Зоя, одиночество, заброшенность, безделье, обеспеченность, беззаботность, пресыщенность. Меня начало тошнить и ломать от одного вида родительского письма. Я закричал монаху: «Я туда никогда не вернусь! Я там погибну! Здесь моя жизнь началась, здесь и продолжится!»