Перелом часть 1 глава 11

Николай Скромный
Во дворе Игната Плахоты сидят четверо: Игнат, его дальний родственник — вдовый старик Мосий в неизменном картузе, в наглухо застегнутой старенькой косоворотке и в валенках, в которых он ходит круглый год, и сосед Игната Антон Кривельняк со своим приятелем Назаром Чепурным. Несмотря на молодость, Назар — личность известная. Раньше не было в селе шкоды, к которой он так или иначе не был бы причастен. Его отец издавна принимал на постой различных приезжающих, аульчан с обменом, кое-кого из местных хозяйственников, поэтому Назар всегда в курсе событий, слухов и цен в округе. Из родительского подчинения он давно вышел, дома покрикивает и ленится; отец с матерью ждут, как избавленья, его призыва в армию (ему второй год дают отсрочку по болезни) или женитьбы.

Но со стариками села он почтителен, при настроении умеет подолгу умилять их приятной рассудительностью в беседах о церковном и старческом, что, впрочем, не мешает ему на потеху огольцам, которые в нем души не чают и под страхом наказания не выдают его, в вывороченном тулупе захрюкать вечером под окнами или перебежать дорогу омертвевшей от страха старухе.

Мужики долго терпели его выходки — все какое-то развлечение при тоскливой жизни, но как-то Назар «переборщил» в шутке, и его сильно избили.

Дело случилось весной, под пасхальные праздники. К этому времени выводят телят из хат, скоблят столы и лавки, моют, белят, развешивают по иконам свежевыстиранные рушники и к чистому четвергу готовят бани. Моются вначале в крепком, с угарцем, жару мужики, затем идут бабы, за ними девки и последними — безгреховная детвора.

Приготовили баньку и соседи Назара. Со своего двора он случайно увидел, что мыться в последнюю очередь собиралась Василина, вдовая молодица, которую по известной причине недолюбливали замужние бабы. С ней у Назара были давние счеты. Кое-кто из мужиков мог тайком забежать к ней, отдохнуть от семейных забот, но лишь немногие и не надолго. Возможно, она вообще бы никого не пускала, да только трудно прожить вдове с двумя детишками в селе без родни и мужской помощи — за недолгий приют и скупую ласку. О том, чтобы ее проведал парнишка, не могло быть и речи— за мужика ей еще сходило с рук, если не считать битых бабами окон, но за подростка не простилось бы самими мужиками.

Назар к тому времени только входил в пору, и однажды, возбужденный самогонкой и лунной ночью, изнемогая в волнении и страхе, он попросился к ней. То, что ответила ему Василина, мгновенно отрезвило своей унизительностью, еще больше стыда он вытерпел на следующий день, когда она рассказала о его ночном появлении, подчеркивая свое благочестие, родителям Назаpa и односельчанам. Попыток зайти к ней он более не предпринимал, но обиду на Василину затаил смертельную.

В тот злополучный вечер, когда увидел ее с березовым веником, у него возник план мщения. Он зашел к соседям по пустяку, убедился, что, кроме Василины, все помылись и она уже готовится, вышел, пообещав зайти позже; сам шмыгнул в баню. Мазанул по лицу сажей и спрятался за огромной бочкой воды, где, хоронясь в жаркой духоте, ждал и лихорадочно скачущим воображением представлял испуг Василины, ее обезумевший крик, когда она, скликая встревоженных людей, себе на стыд и срам, голая побежит по двору, а он тем временем ускользнет и завтра будет до колик смешить приятелей смачным рассказом. Через несколько минут в предбаннике послышались мужские голоса. Назар растерялся: он узнал голос Митьки Чумака и его брата со взрослым сыном — соседей хозяина баньки. Назару бы ополоснуть лицо, брякнуть крышкой да сделать вид, будто зашел посмотреть, сколько здесь воды и жару, хватит ли ему, если он задержится с помывкой, но он в панике с грохотом, словно черт из табакерки, выскочил в предбанник. Дальше этого предбанника ему, перемазанному сажей, убежать не удалось: за попытку разыграть похабную злую шутку его били жестоко, как конокрада.

С тех пор Назар стал прихварывать и несколько поунялся. Он больше не участвует в разгульных ночных забавах, стал осторожней, хитрее, сдержанней в словах, но там, где наверняка можно остаться в стороне, часто угадывается его рука и злой язык молодого прохиндея...

Время готовить хозяйство к ночи, но у сидящих на завалинке теперь особых забот нет. Назар рассматривает знакомый до последней щепки Игнатов двор, смотрит сквозь жерди на ожившие к вечеру хаты, улицу, редких прохожих. Дед Мосий дремлет или, вскидываясь, глупо переспрашивает. Антон Кривельняк плетет из сыромятины нагайку. Всем скучно. Один Игнат сумрачно сосредоточен на своем.

Послышался дальний стук колес — в конце улицы, на въезде в село, показалась арба.

— Неужели так и сказал? — во второй раз, после долгого молчания, спрашивает Назар.

— Так и сказал, собака! — с неутихающей обидой отвечает Игнат. Он недавно во всех подробностях рассказал о своей стычке с Похмельным.

— Ну не обидно ли? Мало я этому колхозу отдал? Быков отдал, семена свез, на хлебозаготовках и высылке грехов набрался перед людьми, шо кобель репьяхов, а он меня — в контры... Ничего, я ему припомню. Надолго запомнит. Молодой, а ты скажи, какой кусучий!


— На хвост соли насыпешь? — пренебрежительно и лениво отвечает ему Назар. — В холодке вы все храбрые, а дойдет до горячего... Был я вчера на собрании, слухал его, приглядывался и скажу, что прижмет он вас похлеще Строкова, хочь и молодой. В своих хатах шепотом балакать станете.

- А вот тут ты брешешь, Назаре! — горячится Игнат. Мысль о том, что он не отплатит за обиду, особенно болезненна для него.— Не может быть, шоб не пришлось и ему слезы глотать. Припомню я тогда эту «контру»! Это все Гнездилов! И где он только берет таких? То, оказалось, белый офицер нам жилы резал, теперь вот припадочного пригрел. Да с любого нашего мужика куда больше толку в председателях. Взять того же Гордея: чем тебе не председатель колхоза? Или Петра Кожухаря. А этот? Гадость городская, и только, хочь и кричит, шо сельский. Семена оно пошло собирать, чтоб они ему в горле стали... Ох и смеялся бы я, если бы им где-нибудь накостыляли!

Но Назар его уже не слушает. Он идет к воротам и призывно машет рукой арбе. Она подъезжает, и все видят в ней старика-казаха.

— Здорово, Карабай-ага! — приветствует его Назар. — Куда это тебя носило по такой дороге?

— Из Басыря я, — отвечает старик и захлестывает вожжи на столбце. — К Бабатаю ездил.


— Ну и как он там?.. Чуешь, дед Мосий, к твоему знакомцу ага ездил... Не помер еще? Да ты проходи, садись,— радушно зазывает Назар. — Я тебе зараз такое расскажу, что ты всех своих друзей забудешь... Ты слышал, что у нас теперь новый председатель колхоза?

— Какое нам дело — старый, новый? Нам хорошего давай, — шутит старик, пожимая всем по очереди руки.


— А знаешь, что он собирается делать?

— Землю пахать?

— Ну, это само собой... Его, в основном, прислали устраивать в колхозе хорошую жизнь. Всем по справедливости. У кого чего нет — тому той дадут. У кого хата плохая — заставят отремонтировать, у кого огород маленький — добавить, кто сам не в силах дров заготовить — тому дров. Чтобы все честно. Для того и колхоз собрали. Вот у тебя, к примеру, раньше много было лошадей? Ну, не у тебя, у других киргизов, когда они в богачестве жили? О, много... А Советская власть их у вас р-раз! — и отправила русским на колбасу. Правильно я говорю?

— Правильно.

— Джалявы у вас отняли и отдали нам, так? С ваших земель и летовок вас турнули — и опять нам!


— Все отнял!— сердито ответил старик.

— О! Все отнял. Но Советская власть — добрый власть. Это не царский власть. Теперь все начальники в Москве плачут горькими слезами: зачем мы зря киргизов обижали! Исправлять кинулись. Вашим аулам уже два раза землю возвращали под пастбища. Тысячи десятин вернули. А вскорости еще дадут... Чего-нибудь...


— Лошадь будут давать?

— Э-э, нет, ага, лошадей вы своих хрен получите! — зло и довольно потер руки Назар, но тут же спохватился.

— А может, и вернут! У них же семь пятниц на неделе. Но председатель, сам понимаешь, не вправе решать такие вопросы. Он, в основном, за справедливость в нашем селе перед законом отвечать будет. Вам, дедам престарелым, его в первую очередь обязали помочь. Он вам всем поможет, а тебе, дорогой ага, в особенности. Карабай, говорит, у нас самый старый киргиз в селе, стыдно не помочь, с него и начну, потому что у нас теперь всяческая дружба народов и никакого угнетения. Вот так! — Назар сцепил руки в крепком рукопожатии. — Это он всем говорил и просил, чтобы тебе передали. Сказал: пусть старик приходит, чего пожелает — то и получит. И чтобы не задерживался: ему ответ надо отписывать, что он с вами, стариками, разделался...

— Лошадь пусть дает, больше ничего не надо.

— Тьфу ты, привязался со своими лошадьми! Он сам от хорошего коня не откажется. Но не до коней ему зараз. Ему с району приказали срочно заняться семейной жизнью стариков. Тебе, например, он обязан бабу подобрать.


— Бабу? — не понял старик.— Какую бабу?

— Обыкновенную. Нашу гуляевскую бабу. В годах, Конешно, ту, которая одна живет. Вдову. Приказ такой сверху пришел: немедля обеспечьте на местах спокойную старость престарелым! Уже распределяют... Не знаю, как кому, а мне лично такое распоряжение нравится. Вот скажи: что у него за жизнь? — указал Назар на Мосия. — На каждый пустяк по бабьему делу надо идти кланяться. Да и ты, Карабай-ага, живешь не лучше. Живешь ты с сестрой, оба старые, земли у вас нет и не было, зимой у вас в хате хочь собак гоняй, голодные, холодные... Грех говорить, но вдруг помрет сестра. Останешься один. Сыны твои хочь и заделались какими-то начальниками, однако же на стройках, тягать тебя но палаткам не хотят. А родня...— Назар безнадежно повел рукой. — Пока жив-здоров — родня, а совсем состаришься — и родне не нужен. Больно ты нужен зараз в своем ауле? Так-то... По мне — ты живи еще сто лет. Но когда-то и тебе черед придет, а кружку воды и то подать некому...

Чего-чего, а выжимать легкую старческую слезу Назар умел.

— А бабы одинокие лучше живут? Возьми Сидорчиху. Хорошо, если зять поможет, а если не захочет? Подыхай, старуха, с голоду. А тетка Орина? Помнишь, прошлой зимой ходила под окнами, христом-богом просила муки на хлеб? Во как оно живется одиноким! Разве это жизнь? — скорбно заглянул в глаза старику Назар.

— Плохой жизнь, — грустно согласился Карабай.


— А зараз пойдет хорошая! Распределят вам, кому с кем, или сами выберете — и живите на здоровье! Колхозу семейным-то легче помогать, чем одиноким, — затрат меньше. Чтоб попаровать вас, тоже помощь нужна... Ты встречал такую бабу, которая сама бы просилась мужику в жены? И я не видел. Они в этих делах страшно стеснительные. Особенно старухи. Может, Орина давно на тебя глаз положила, да напроситься не смеет, а ты ходишь — мотню зашить некому. Теперь колхоз поможет им побороть природную стыдливость,— продолжал Назар с грубоватым добросердечием в голосе. — Наверху так постановили: старикам — уход и ласку. Никаких вдов, вдовцов и нациев. Русский, казах — власти безразлично. Равноправие. Лишь бы вы доглядали друг за дружкой. И ты, например, можешь взять себе русскую в нашем селе, а не искать где-то в аулах. Не молодую, но не такую уж и старую. Ты ведь у нас еще крепкий джигит, а? — Назар шутливо толкнул старика и незаметно подмигнул Антону — помогай!

— Брешешь ты! — рассердился Карабай. — Какое право он может так давать!

— Это я брешу? — всполошился Назар.— Да ты кого хочешь спроси!


— Правда, правда, Карабай,— серьезно подтвердил Антон. — Я свидетель. При мне разговор был. И не у нас одних. С этим приказом во всех селах такая морока. Да оно давно пора!

— Я брешу! — негодовал Назар.— Над старым человеком смеяться... Да накажи меня господь... аллах, если брешу! — и, набожно скособочив голову, он воздел руки кверху.


— Ты вот шо, бывшая угнетенная нация, — деловито советовал Антон,— ты не рассиживайся здесь, а немедля дуй к председателю, пока еще в нуждающихся числишься. Тут, боюсь, к утру и до замужних доберутся... Требуй Орину и не раздумывай. Свадьбы вам не надо, соберет она свое гайно в узел — и к тебе. Или ты к ней. Потом еще за спасибо напоите нас до обмороку.

— Да что ты его уговариваешь? — оскорбленный недоверием, рассердился Назар. — Не хочет — не надо, было бы предложено... Только ты смотри, бабай, как бы твой друг мурза не опередил тебя. Он до наших баб большой охотник...


И оба парня скучающе перевели разговор на другое. Игнат тяжело посмотрел на них, смолчал, но, видимо тяготясь услышанным, поднялся и пошел к клуне, где у закрытых дверей уже собирались к ночи летовавщие в ней куры. Ему тяжело было смотреть на обоих стариков. Они с каждой минутой все больше верили топорному вранью двух лоботрясов. Сообщение Назара потрясло Мосия. Когда Карабай, всячески стараясь показать свое безразличие, посидел еще немного и уехал, он с гневом зашипел Назару:

— Це правда? Чого ж ты мовчав, бисова душа! Киргизу — бабу, а нам? Я вже седьмый год один бедую. — И, высоко задрав крутой подбородок в серебристо-черной щетине, неожиданно молодо и громко крикнул: — А ну, Гнат, ходим до головы, нехай и нам кого-нибудь подбирае.
Игнат выругался и приказал ему привести телка с выгона, а на завалинке молодой смешливый Антон заходился в хохоте...


К вечеру, вопреки всем ожиданиям, Похмельный с напарником собрал около двухсот пудов семян. Это тем более радовало его, что собирали они не выборочно, а по порядку хат в улицах, следовательно, подсчитывал он, с оставшихся должников можно взять еще пудов триста и, значит, засеять более восьмидесяти гектаров.

Стычек, подобных той, что произошла в первом дворе, больше не было. Остальные сдавали семена более или менее мирно, с обычными в таких случаях плаксивыми просьбами баб (а вдруг оставят?) да крепкими словцами мужиков, что, если вдуматься, меньше всего относилось к новому предколхоза и его помощникам. Коменданты и Семен воспринимали ругань болезненно, хотя и скрывали, бодрились в шутках и начальственных окриках, ну а для Похмельного, который совсем недавно занимался высылкой, сбор семян проходил без всякой нервотрепки. Встречавшиеся на пути высланные своим изможденным видом мучили куда больше. Человек семь сами привезли семена, кое-кто пообещал привезти завтра.

То, что село некогда было зажиточным, он узнал и по рассказам напарников, и сам понял по множеству крытых тесом дворов, каменных сараев, завозням, клуням, различным пристройкам, по громадной мельнице и трем ветрякам за селом: не для красы же строили, зерно через них перепускали...

Он хорошо разглядел дороги, подворья, познакомился со многими гуляевцами. С ним здоровались, разговаривали, зазывали передохнуть, выходили из хат старые и молодые, встречались, кланяясь, старухи, приподымали, встретив подводу, картузы старики, подолгу расспрашивали, но многие избегали встреч и вопросов, отмалчивались или сетовали на жизнь, большинство людей в селе не верило в колхоз и ругало на чем свет стоит все существующее начальство.

Уже в сумерках они в последний раз свезли семена в амбары и пошли в правление. Там еще мудрили над списками бригадников и выездом на пахоту. Помимо трех мужских бригад, правленцы составили одну женскую бригаду, куда так же набиралось немало желающих.

Правленцы несколько раз пересчитали инвентарь, распределили его по бригадам, определили нормы вспашки на тягловую силу и разнолемешные плуги, наметили места засева культур. Теперь требовалось выбрать учетчика, еще одного завхоза в помощь Васецкому, объездчика, толкового счетовода, найти двух-трех знающих поливное дело мужиков для работы в женской бригаде на чигире и баштанах, подобрать, как требовал район, понимающего человека на должность полевода и еще решить уйму мелких, но необходимых вопросов.

Тяжело давались гуляевскому активу эти выборы. Мало того, что дело было новое, каждый из заседавших пытался рассуждать не только справедливо и с пользой для дела, но и так, чтобы себя не обойти, а тем паче не позволить какому-нибудь здоровяку занять «должность» выгодней и легче.

Когда Похмельный вошел в правление, они обрушили на него все сомнения с просьбой подсказать, посоветовать, а он недоумевал: да кому же, как не вам, выросшим на этих землях, лучше знать и своих односельчан, и само дело?

Но все было более или менее ладно, несмотря на усталость и мелочные расчеты, если бы не главный вопрос: где взять тягло на пахоту? С тем его количеством, что имелось в наличии, колхоз вспашет чуть больше половины планируемого. К тому же в бригады уже набралось столько людей, что каждому едва ли по загону достанется. Только и всего, что подержатся за чапыги, а за день на пахоте два-три трудодня, будь добр, запиши. И сколько их еще запишется? А высланные, которых тоже надо определять в бригады, потому что, не работавши да еще с нормой на человека, они не получат пайка?

Чье-то предложение одолжить лошадей у казахов отмели сразу. В последние годы они все реже наезжали в село с обменом. По словам Гарькавого, это происходило потому, что аулы все меньше зависели от русских сел. Научились сами и рассадники разбивать, и картошку сажать, и поля под пшеницу распахивать. Но основной причиной, считал Гриценяк, был угон скота из аулов. В селах с животиной делов наворочали, а в аулах и того хлеще...

   «Ехать надо к Гнездилову, у него просить!» — решительно советовали правленцы. Об этом подумал и Похмельный, да только не верилось ему, что Гнездилов поможет с лошадьми (о быках никто и не заикался). Однако другого выхода не было, ставить район в известность о положении дел в колхозе когда-то надо, и чем быстрее, тем лучше. Решили, что поедет Похмельный после того, как пригонят лошадей с зимовки, а он тем временем соберет с должников оставшееся зерно. Выходило, что ехать придется дня через два, в самом начале посевной.

Он поблагодарил всех за старание и посоветовал идти отдыхать — на сегодня хватит, не все сразу. Сам задержался в правлении. Проветрил комнаты, достал список высланных. Хотя он ему не требовался — всех знал пофамильно, поименно, по лицам, взглядам, знал, о чем думают, чем живут, над чем тоскуют и плачут в долгих сумерках позднего вечера...

Разбивать длинный столбец фамилий не было смысла: в бригадах и без них хватает людей и если Гнездилов не поможет с лошадьми, треть рабочего люда в селе до сенокоса может остаться без работы...

Неожиданно в оконце легонько постучали. Он оторвался от бумаг, отставил лампу в сторону, подслеповато вгляделся: в фиолетовой черноте стекла неясно скользнуло чье-то лицо и тотчас исчезло.

Он насторожился. Время позднее, мало ли... Быстро проверил наган и встал в простенке напротив входной двери, готовый ко всякому.
В сенцах послышалась возня, и в комнату вошел старик-казах. У Похмельного отлегло от сердца. Старик заглянул в другую комнату, за печь и только тогда поздоровался:

— Здравствуй, баскарма!

Похмельный сел за стол, знаком предложил сесть старику. Оба с интересом поглядывали друг на друга и молчали. Наконец Карабай осторожно спросил:

— Ты людей собирал, говорил в колхозе жизнь всем хорошая будет. Говорил?

Похмельный кивнул.

— Старикам тоже хорошо будет жить?

— Это уж как получится...

— Ты говорил: кто один живет, должен вдвоем жить?

Похмельный припомнил недавнюю встречу у леса и скупо улыбнулся:

— А ты, дедок, зачем припожаловал? Не за хорошей ли жизней?

Карабай продолжал уточнять:

— Ты говорил: все старики, кто один живет, должны вдвоем жить? Бабы и мужики, все вместе.

— Что-то я не припоминаю... А они так и должны жить, вместе. Вместе лучше. У нас треть села вдовствует. Чего же хорошего?


— Тогда скажи: какая баба должна идти со мной жить?


— Не пойму тебя... Да тебе что надо, дед?

Старик все понял и спросил потерянно:

— Ты не звал меня?

Похмельный недоуменно пожал плечами, и Карабаю пришлось рассказать о своем разговоре с Назаром.

Похмельный догадался: старика кто-то зло разыграл.

— Обманули тебя, дед! Наврали, мерзавцы. Нашли над кем шутить... Такого права не то что я — самый высокий начальник не имеет. Хотя бы не мешало постановить...

— Ай, Назарка, брехун! — восхищался старик обману и сокрушался собственной доверчивости. — Очень хорошо говорили. Антон сказал: все правда, иди. Я немножко поверил... Игнат почему молчал?


— Вот пойди и плюнь в морду тому Игнату...

Старик на минуту задумался и вдруг попросил:
— А ты, баскарма, все равно прикажи. Пусть ко мне Орина идет жить... Почему нельзя? Разве ей одной хорошо? Все равно каждый день в гости ходит.

Он вспомнил воздыханья Назара и рассказал Похмельному, каково живется человеку в одинокой старости.

— Помирать буду — кружку воды подаст,— веским доводом закончил он и смущенно улыбнулся.

— Да разве я против, дорогой ты мой! — Эта улыбка особенно растрогала Похмельного. — Но меня за такое распределение знаешь куда направят?! Такие дела лично решаются. Почему бы тебе самому ей не предложить? Что здесь такого? Везде так делается. Или вызови сестру из аула, пусть она словцо скажет...


— Говорила сестра ей,— замялся Карабай.— Не хочет... Понимаешь, разная вера... Мы то не кушаем, ей другого нельзя... Разговоры... Все брехать будут...

— Выходит, каждый день угощаться можно... Чем угощаешь?

— Чай пьем...


— Чай пить можно, а по закону за казаха выйти вера не позволяет? Ты ей, дуре, скажи, что...— Похмельный хотел было посоветовать кое-что из личного опыта, по, вспомнив, что перед ним человек в годах, сдержался. — Почему своей веры жену не ищешь?

— Нашей веры вдов мало, — вздохнул Карабай и напомнил о бывшем многоженстве казахов.— Может, где есть, но кто хочет в русское село ехать? Тоже приказать надо. Ты, баскарма, прикажи Орине...


Похмельному начала надоедать такая настойчивость.

— Ладно, дед, поговорили, и хватит. Не морочь мне голову. У меня и без тебя хватает под самую завязку. Если надо помочь по хозяйству — пожалуйста, пришлю людей. Ничего не надо? Тогда будь здоров и больше брехунов не слушай.

Карабай  покосился на окна и налег на стол.

— Баскарма, хочешь, я тебе лошадь дам? Но ты никому не скажи. Хочешь? Пусть Орина ко мне приходит...

Похмельный помрачнел.

— Дед, иди отсюда по-хорошему. Второй раз я с тобой встречаюсь — и второй раз тебя выпроваживать приходится... Наврали тебе! Не могу я выдавать вдов замуж... Погоди, погоди, старик... Как ты сказал? Лошадь дашь?

Он встал, сам почему-то посмотрел на черные окна и подсел к старику.
    -  Слушай, дедусь, а ты не можешь достать у своих казахов лошадей на время?

— Сколько надо?

— Голов тридцать. Я верну.


— Ой-бой! — хлопнул себя по коленям Карабай. — Кто столько даст? Ты пахать хочешь? Нет, никто не даст. Я тебе одну лошадь дам. Тебе.

— Мне лично не надо, — ответил Похмельный и поднялся.


— Где столько лошадь возьму? — рассердился старик.

—  Ну, это уж твоя забота, — насмешливо ответил Похмельный и с фальшивой заинтересованностью добавил:  — Вообще-то с этой Ориной поговорить можно. Почему бы и не поговорить?

Карабай задумался. Похмельный терпеливо ждал.

— Поеду к Кожекену. Может, даст десять. Когда вернешь?

— Десять мало. Проси больше. Хорошо проси! Верну сразу после сева. Скажи, мы людьми поможем. Хочешь, я тебе бумагу напишу? Расписку. Или пошлю кого с тобой.


— Твой бумага Кожекен плевать будет. Я сам поеду.

— Вот и ладно,— засуетился Похмельный. - Завтра с утречка и езжай. Это далеко? О, да ты к вечеру обернешься! Я тебя, дорогой, как бога ждать буду, но только ты... Ты никому не сказывай про наш уговор! Мы ее втихаря... это... сосватаем. Слышишь, молчи! Не то испортим все дело... Как ее фамилия?


— Э-э, баскарма, — хитро сощурился старик. — Не такой Назарка брехун, а? Я тебя все понял: боишься, узнают везде — себе просить приедут. Правильно: ты молчи и я молчи.

— Вот-вот, молчи! — подхватил Похмельный. — Дознаются, понаедут с просьбами... Дед, проси больше. Хоть сколько! А? А я тут для тебя расстараюсь — сам схожу, просватаю!


Карабай пообещал сделать все возможное, и на том они расстались. Закрыв за стариком дверь, Похмельный в возбуждении заходил по комнате. Если Карабай приведет десяток лошадей — это два-три гектара пахоты в день, за две недели — почти сорок. Хорошо, но было бы еще лучше, если бы договорился лошадей на двадцать, а то и больше.

«Ах, старик, да будь моя воля — за три десятка лошадей отдал бы тебе всех вдов в селе: живи султаном, но помоги засеяться!»
Он убрал бумаги в стол, смел окурки в угол и закрыл контору.

Закончился еще один день его председательства.

Утром Похмельный с активистами, ободренные вчерашним успехом, снова отправились к должникам. Но не прошло и часа, как его позвали к конюшне — пригнали лошадей с зимовки. Пришлось идти. Лошадей загнали в загородь, где они сгрудились в дальнем углу, косились и тревожились, когда кто-либо подходил к ним близко. Сбывалось его опасение: трудно будет с ними, отвыкшими от упряжи и работы. Пока обратали и развели по денникам (завзятый лошадник, Похмельный не мог сдержаться, чтобы самому не участвовать в этом), с Щучинской прибыли две подводы с мукой и двумя ободранными бело-лиловыми коровьими тушами — всё это Гнездилов выделил в счет пайка высланным. Взвесить и оприходовать надо было самому и сдать завхозу Васецкому под учет и дальнейшее распределение.

Самому пришлось писать и докладную о подготовке к севу, которую требовал Гнездилов. В докладной записке он только указал срок начала посевной, предупредил, что будет просить лошадей. Об истинном положении дел он решил рассказать Гнездилову по приезде в район.

Попутно его знакомили с активистами, из числа которых предполагалось выбрать людей на различные должности в помощь колхозной власти; пришлось идти к амбарам, в кузню, на скотные дворы, ему показывали инвентарь, быков, упряжь, каждый из трех бригадиров хотел взять себе лучше, целее, больше, надо было соглашаться, поддерживать, лихо сквернословить, улыбаться и отшучиваться, хотя в душе поднималось желание послать всех подальше да запрячь в эту суету Гриценяка, который ходил вместе с ним, советовал и также шутил, но в сущности ловко уходил от ответственности и решений. Но пересилил себя, сдержался...

Не мог он, загоревшись одним делом, бросить его и с таким же чувством отдаться другому, хотелось ему сейчас докончить начатое: как можно быстрее и больше собрать с должников — уже настроился, притерпелся, готовил себя, идя от хаты к хате, к разговору то серьезному, то угрожающе-беспрекословному или добродушно-рассудительному — как осветят должника напарники, — а тут прими, взвесь, посоветуй, одобри, повеличай имя-отчеством, подскажите, что лучше его должны знать и уметь, а зерна-то мало, время уходит, и теперь не на Строкова — на него, Похмельного, наседает с севом Гнездилов...

Во второй половине дня он попросил Семена и комендантов закончить со сбором семян. Обошли всех, кто был в списках, собрали еще сто с лишним пудов. Видимо, должники смирились с тем, что семена возвратить придется, чтоб не иметь вражды с колхозом, но, скорее всего, подействовали твердые заверения Похмельного, его искреннее, горячее желание помочь селу и колхозникам, которое невольно ощущалось всеми, с кем он вступал в разговоры.

В таких же хлопотах скользнул обмылком следующий день. Вначале обозначилось твердо: завтра на пахоту. Начнет ее первая бригада. Ей по жеребьевке выпали лесные поля за Волчьим околком, где пахотные земли идут под небольшой уклон, поэтому просыхают раньше остальных. Продумали, казалось бы, все: число людей, быков, лошадей, количество семян (бригаде отдали лучшую, акбидаевскую пшеницу), нашли продукты, кухарку и даже две лампы пятилинейки для вечернего роздыху.

Но потом поползло нудно-суетное: обнаружилось, что на станах разрушены печи, разобраны нары, нет соломы для ночевок, кому-то захотелось перейти из одной бригады в другую, чтобы пахать на бывших своих быках, кто-то не довольствовался инвентарем — в бригадах плохо уравняли число одно-, двух- и трехлемешных плугов и быков для них. Опять пошли споры, доводы, обмены и прочая говорильня, от которой мутило душу и пропадало желание работать. Вдобавок не возвращался в село Карабай, Похмельный на него не очень-то рассчитывал, но ждал почему-то с нетерпением. А тут еще квартирная хозяйка была чем-то недовольна, неразговорчива, ужин оказался скупым и холодным. Он понимал, что своим напарникам тоже поднадоел за день, а, кроме них, идти в гости сумерничать было не к кому, поэтому пришлось весь длинный пустой вечер коротать дома. Улегся рано, спал плохо, несколько раз вставал и в ожидании рассвета склонялся к низкому оконцу, откуда томительно долго плыла темень и неизвестность...


глава 12-я   http://www.proza.ru/2013/02/22/1110