(Воспоминания возлюбленной поэта)
#
Вначале скажу несколько слов: почему я - не литератор -
всё-таки решила написать этот биографический очерк. Незадолго
до своей гибели он попросил меня написать воспоминания о нём, будто
он уже умер. Он - это мой любимый Севка... Ему почему-то нравились
подобные заигрывания со смертью. Меня же они серьёзно раздражали,
и я отвергла эту затею с мемуарами сразу. Данное же эссе я пишу
вынужденно, выполняя просьбу Севы уже пост-фактум, когда
всё самое трагичное уже свершилось. А потом, мало кто знал
его так, как я. Большинство людей знало о нём, если можно
так выразиться, с мифологической точки зрения, я же знала его
с реальной.
Если и был в моей жизни по-настоящему удивительный человек,
то это как раз Севка.
Родился Всеволод Любомудров в 1978 году (когда мы стали с ним
встречаться, он с гордостью рассказывал о том, что код его
банковской карты - 7880.
- Это же годы нашего рождения, мой 1978, твой - 1980! Грамотно
мне карту выдали, код не забуду!)
В детстве он трижды ломал ноги (два раза правую и один раз левую),
впоследствии Сева говорил об этих переломах, что они - реальное
воплощение метафоры его "хромой" судьбы.
Семья Любомудровых, кроме Севы, состояла из его отца, матери и
сестры Полины. Сестра была старше брата на 6 лет. Мальчик в детстве
был очень привязан к Полине; став взрослыми, они утратили внутреннюю
связь из-за различия натур. В одном из стихотворений Всеволода
есть строки:
Больше "завтра" и "вчера"
я люблю тебя, сестра.
Именно тема времени является одной из главных тем поэзии Любомудрова,
наряду с темами любви, мироздания, смерти и творчества.
О родителях Сева говорил: "От мамы мне досталось нравственное
начало, от папы - артистическое." Папа его играл на нескольких
музыкальных инструментах, прекрасно танцевал, печатался
в газетах и обладал отменным чувством иронии. По отношению
к отцу Сева чувствовал вину, говорил, что не успел ему
дать нужного количества общения и любви. В его смерть Всеволод
с годами так и не поверил, считая, что отец просто уехал
далеко-далеко, в какой-нибудь санаторий. Когда я прочитала
стихотворение Севы "Памяти отца", я плакала.
В школе Сева учился на "4" и "5", но без особого интереса, любя
по-настоящему лишь музыку, литературу и русский язык. Если бы
не Севина мама-завуч, он бы с радостью учился на "тройки", по его
собственному признанию. В школьной самодеятельности юноша участвовал
более охотно, часто выступал с мини-концертами, исполняя песни
под гитару. После одного из таких концертов на конкурсе, посвящённом
Лермонтову, один авторитетный слушатель заявил, что парня ждёт
великое будущее.
Этот конкурс проходил в районном центре. Сева порой сетовал на то,
что родился в глуши, в сельской местности - и был лишён возможности
записаться в музыкалку, художку или на бокс.
В университете Всеволод учился тоже без энтузиазма, предпочитая
учёбе более сущностные, по его мнению, занятия: чтение любимых книг,
выпивку, общение с девушками и интересными людьми.
Когда он жил в общежитии, его чуть не убили какие-то подонки за то,
что он был "ребёнком цветов". Подробностей его студенческой жизни я не знаю,
хоть и училась с этим человеком в одном ВУЗе на одном факультете...
Общались и пересекались с Севой в ту пору мы мало.
Знаю, в те годы случилась у него большая любовь к девушке, которая была
на четыре года старше его и отличалась своей богемностью и
приверженностью к "свободной любви". Кроме страданий эта любовь
ничего не дала Любомудрову.
Прошло много лет - и нам суждено было ворваться в судьбы друг друга.
Я как-то нашла его страничку в соцсети и написала от нечего делать.
Завязалась переписка, и вскоре мы договорились встретиться. Первое
свидание произошло 4-го марта. Сева радовался, как ребёнок, что
судьбоносная встреча пришлась на его любимое число - четвёртое. Число
четыре представлялось ему символом гармонии: не случайно именно
столько сторон света, первостихий, в четвёртый день творения было
создано время (небесные светила, если точнее) и т.д..
В это первое свидание мы встретились на Арбате, посетили музеи
Андрея Белого и Марины Цветаевой. Было как-то легко общаться с Севой,
будто и не было долгих лет разлуки. Первая встреча очень скоро
вылилась в серьёзные отношения. Выяснилось, что в студенческие годы
Сева был влюблён в меня, но боялся признаться мне в этом, потому что
я, по его мнению, была слишком правильна для него, слишком идеальна.
Я не сразу привыкла к Севиным "выкрутасам", к строю его мышления.
Например, он всерьёз мог выдать:
- Попробовать слова на вкус очень просто, достаточно написать их
перед употреблением на клочках бумаги. На вкус они действительно все
будут разные!
Или:
- У поэта есть 33 буквы, а, стало быть, целый мир. И даже больше,
чем целый мир, потому что поэт может создать новый — свой — мир.
Или:
- Многие ненаписанные стихи находятся в чернилах, поэтому очень важно
при покупке стержней прислушиваться к еле уловимому полумузыкальному
гулу, исходящему от них.
Когда Любомудрову предлагали выпустить книгу, он отвечал, что уже
выпустил целых две книги и в любой момент может выпустить сколько
угодно ещё. Своими книгами он называл сборник стихов "Камушки"
и поэму ритмов (по его собственному определению жанра) "Сердцепись";
эти книги он изготовил вручную, они были обложены чёрным бархатом и
содержали иллюстрации, выполненные Всеволодом. Обе они, конечно же,
существовали в единственном экземпляре и были подарены двум
приятельницам автора.
Кроме музыкального и поэтического талантов Сева также обладал и
талантом рисовальщика - выполнял в графике (а иногда маслом
или акварелью) очень интересные абстрактные или с налётом
сюрреализма работы. Когда его подруга - прекрасная художница Ира -
предлагала ему устроить совместную выставку, он, естесственно,
говорил, что просто дарит свои картинки знакомым, так - честнее...
Всеволод не понимал и не любил разговоров о целях, о смысле жизни.
Он считал, что смылом жизни может быть только любовь и творчество.
Себя он называл по-разному: то генератором доброты, то повелителем
стихий, то радостедарителем, то чернорабочим от музыки...
Одним из своих главных достижений за всю жизнь поэт считал,
как это ни странно, изобретение им неологизма "диво-плачель"
(это слово было им придумано, чтобы называть так свой любимый
музыкальный инструмент - виолончель).
Когда он в чём-то провинялся, то никогда не боялся признать вину,
попросить прощения. "Ты же должна понимать, что я не святой, далеко
не святой...", - говорил он иногда. Да, святым он не был, но я часто
замечала, как при ходьбе оставался зазор сантиметра в два-три между
асфальтом и подошвами его ног...
Летом мы ездили в Одессу. Всеволод влюбился в город безоговорочно,
ведь тот был связан с именем Пушкина. Александра Сергеевича
Любомудров обожал, это была абсолютная, ни на что не похожая любовь
поэта к поэту. Больше Пушкина Сева любил только, пожалуй, музыку
(в самом широком понимании). Музу же он недолюбливал, называл её то ли
в шутку, то ли всерьёз падшей женщиной, отдающейся слишком многим.
В Одессе мы, как советовала всем гостям города девушка-экскурсовод,
подставили руки под "фонтан слёз" 19-го века, чтобы навсегда
перестать плакать. Из этой затеи ничего не вышло: следующим вечером
мы повздорили - и рыдали в голос, когда помирились.
Ещё Сева жаловался мне, мол, начав отношения со мной, он перестал
(почти совсем) писать стихи.
- Но это даже хорошо: ведь взамен стихов я обрёл счастье любить
и быть любимым, а оно не менее важно, чем творчество, вернее, это
и есть высший вид творчества.
За время нашего общения Любомудров посвятил мне всего одно
стихотворение. Закончил его он 1 сентября, а показал 4 сентября,
когда исполнилось полгода нашим отношениям. Помню, тогда оно мне
показалось слишком абстрактным, отвлечённым и потому не понравилось.
В тот день Сева дождался меня с работы и произнёс свою коронную
фразу:
- Таша, ты забыла что-то сказать мне...
- Что? - судорожно, но безуспешно перебираю все слова в голове.
- Сегодня полгода нашей любви!!! - орёт он, как безумный, и летит
целовать меня.
Погиб поэт Любомудров в точности так, как и мечтал, - нелепо: его
смертельно ранили в метро ножом тёмные личности, когда он заступился
за девушку, которую те избивали. Убийц не нашли.
Теперь каждое слово его единственного обращённого ко мне стихотворения
мне кажется в высшей степени оправданным, и ничего абстрактного
в тех строчках нет: я на самом деле часто протягиваю к Севе свои руки
во сне, но не могу дотянуться до него, он как будто всё время ускользает,
тает... Однако когда-нибудь настанет тот день, когда мы снова встретимся
с моим дорогим Севкой - и уже навсегда. И мы станем чистыми,
как снег, о котором идёт речь в том стихотворении.