Рассказ для попугая

1.

Анатолий Васильевич Шапкин, пятидесятипятилетний неудачник со среднестатистическим советским прошлым, не наживший ни детей, ни добра, когда-то известный журналист и публицист, писавший научно-популярные статьи в журналах "Наука и жизнь", "Вокруг света" и "Знание – сила",  три года назад по пьянке попал на своей повидавшей виды "шестёрке" в аварию. Машина на большой скорости сошла с трассы,  несколько раз перевернулась, и ему защемило ноги, после чего он оказался "не ходок", ну, в лучшем случае, с костылями под локоть, так называемыми "канадками". На сверх-нищенскую пенсию по инвалидности существовать было невозможно, поэтому он с тех пор подрабатывал "текстовиком" для рекламных фирм, писал небольшие заметки в растущие, как грибы, и так же быстро исчезающие или меняющие хозяев газетки и журнальчики. Работал он в своей трёхкомнатной квартире на шестом этаже когда-то престижного кооперативного дома, который по старости и неухоженности постепенно обветшал и превратился в многоквартирного урода трущобного типа.

Квартиру свою он покидал редко, разве что в магазин да к особо капризному заказчику, но вечером, если позволяла погода, он, одевшись потеплее, выбирался на свой довольно-таки просторный балкон, с которого открывался вид на широкий, обрамлённый густой липовой аллей и кустами шиповника проспект, Здесь, на балконе, он "гулял": сидел на крепкой табуретке, курил, пил пиво, наблюдал и слушал с высоты шестого этажа жизнь внизу. По ночам его мучала бессонница, и когда он под утро засыпал, ему снились нелепые сны-короткометражки, в которых он никак не мог найти педаль тормоза.

Жена ушла от него уже давно, когда только-только начал проклёвываться частный бизнес. Ушла от нищеты и своего совершенно лишённого бойцовских качеств, не приспособленного к меркантильному образу мышления мужа-писаки. Когда с Шапкиным случилось несчастье, она некоторое время самозабвенно и даже трогательно ухаживала за ним. Самое главное, она нашла врача и денег, чтобы Шапкина  прооперировали с максимальным шансом на успех, то есть чтобы он опять встал на ноги и мог жить без посторонней помощи. Так и получилось. Спасибо ей, красивой и предприимчивой, за спасение бывшего мужа от инвалидной коляски!

Полного восстановления всех функций, несмотря на усилия врачей, не получилось. Прозаическая сторона жизни Шапкина стала не только затруднительной, но и скучноватой. Каждый день приходилось делать одно и то же: вставать, умываться, готовить завтрак, садиться за стол и работать с утра до обеда и после дневного сна да вечера. Телевизор он не любил как предмет и явление, но терпел как необходимость, поэтому всё-таки купил себе новый: плоский плазменный с видео-рекордером. Вместо антенны поставил тарелку, ловил волны всего мира. И компьютер он купил крутой, большой Макинтош со скоростным подключением к интернету. Электронное общение с миром сделало из него хорошо информированного одинокого человека.

Два раза в неделю, по вторниками и пятницам, к нему приходила больничная медсестра, Катя Володина, тридцатипятилетняя блондинка с приятным лицом, неестественно белой кожей и большими зелёными глазами, странная и непонятная, то ли убогая, то ли слишком зацикленная на Боге, то ли просто несчастная, с неудавшейся личной судьбой женщина. Одевалась она всегда чисто, но невзрачно, потому что при выборе одежды руководствовалась только одним критерием: неброскость. Её единственной данью моде были пёстрые и яркие шарфики и шейные платки с замысловатым рисунком, которые она меняла почти ежедневно.

Квартиру Катя убирала тщательно, подкрахмаленное до хруста бельё гладила – хоть упаковывай да на продажу как новое выноси. За совместным чаепитием с испечёнными ею ватрушками Катя вела простые, расслабляющие разговоры, рассказывала о своей работе медсестры в больнице и о дико растущих ценах в магазинах и на рынке. "Приставания" Шапкина она сносила стоически, сама инициативы не проявляла, и это гасило в нём страсть и все похожие на страсть эмоции. Иногда на её неподвижном лице появлялось какое-то подобие улыбки, похожей на улыбку блаженной. Тогда Шапкину почему-то становилось стыдно, и он отсылал её домой, прибавив к обычной оплате за ведение хозяйства лишнюю сотню, отчего ему становилось уж совсем гадко и тошно. Да и лишняя сотня была у него совсем не лишняя. Но в очередные вторник иди пятницу Катя приходила, как ни в чём ни бывало, приносила ватрушки или другую вкусную снедь домашнего приготовления, смеялась его шуткам, расспрашивала, что произошло в мире и во дворе. О событиях в мире Шапкин был информирован хорошо, а вот о том, что случилось во дворе, на который выходили 12 подъездов и сотни окон, он ничего интересного рассказать не мог: никаких событий во дворе и в длинных многоэтажках, обозримых из окна кухни, или не происходило или они не привлекали его внимание.

У Кати, несмотря на все её странности и причуды, была черта характера, которой Шапкин особенно дорожил: преданность. Тогда, через полгода после аварии, жена привела ему "приходящую" женщину, передала ей эстафету по уходу за мужем-инвалидом, и исчезла – как оказалось, навсегда. Катя тщательно выполнила возложенную на неё работу и, уходя, сказала, смущённо опустив глаза: "Вы не сомневайтесь, Анатолий Васильевич, я Вас не оставлю."

Катя всегда дежурила в ночную смену. Объясняла она это тем, что по ночам ей страшно оставаться одной в своей крошечной квартире, а в больнице она не одна, на людях, в коридорах всегда горит свет, и по ним бродят мучающиеся бессонницей ходячие больные.

Переселиться к нему она отказалась наотрез, так что по вечерам Шапкин оставался сам с собой и с балконом.

2.

Полгода назад, ещё в начале весны, в один из таких вот "прогулочных" вечеров Шапкин услышал, как в соседней по балкону квартире говорил, а точнее, чего-то рассказывал мужчина. Голос соседа был немолодым, но крепким, приятного тембра. Время от времени странно гортанно, с лёгким одышливым присвистом какая-то женщина, видимо жена, вставляла короткие замечания типа: "скучно", "длинно", "сухо". Слышно была хорошо, хотя немного мешали звуки, доносившиеся с улицы.

Шапкин переместил табуретку поближе к соседнему балкону, и стал слушать внимательнее. Рассказывал сосед интересно, прямо захватывающе, и Шапкин, вернувшись в комнату, сразу же всё записал, чтобы не забыть.
С тех пор он стал каждый вечер слушать истории, рассказываемые соседом, а потом записывать. Записав сначала на листке бумаги, он утром переносил их на компьютер. В последствии он стал пользоваться магнитофоном с особо чувствительным микрофоном, потому что голос рассказчика и интонации всё сильнее завораживали его и стали неотъемлемой частью одной длинной, непрекращающейся истории, которую мужчина рассказывал женщине. Шапкин даже подумал, что сосед просто читает вслух книгу. Может быть, жена его плохо видит или даже слепая, и вот он, как в добрые старые времена, читает ей вслух какую-то очень увлекательную книгу? Но на чтение это не походило. Слишком живо мужчина рассказывал, с пояснениями и комментариями. Иногда он смеялся или несколько раз на разные лады повторял одну и ту же, слегка изменённую фразу.

До аварии Шапкин как-то вообще не обращал внимание, кто жил в квартире справа. Сами соседи на балкон никогда не выходили. Цветов у них там не было, старой мебели, припасов и сушилки для белья тоже. Просто пустой балкон, усыпанный пожухлыми прошлогодними листьями и голубиным помётом, и балконная дверь с плотными занавесками.

Правда один раз летом Шапкину удалось-таки увидеть соседа. Пожилой мужчина в чёрном свитере и чёрных брюках, высокий и худой, неподвижно стоял у закрытой балконной двери и смотрел прямо перед собой, в беззвёздное небо. В комнате горел свет, занавески были слегка сдвинуты в сторону. Отчётливо выделялся профиль: крутой лоб с глубокими залысинами, небольшие, слегка навыкате глаза, седые вьющиеся волосы на висках, крупный нос, чётко обрамлённый глубокими складками рот. Кого-то он сильно напоминал Шапкину, но кого?

Мужчина несколько минут постоял в глубокой задумчивости перед балконной дверью, потом затянул занавеску и исчез. А Шапкин полночи промучился, вспоминая, на кого же похож этот таинственный рассказчик. Наконец вспомнил: на Ганса Христиана Андерсена.

Так что лично с соседом Шапкин знаком не был. Их общая стенка разделяла не только их квартиры, но и микромиры подъездов. Случайно встретиться на лестничной клетке они не могли, а специально перейти в другой подъезд, подняться там на шестой этаж, позвонить в дверь и представиться значило вторгнуться на чужую территорию, в чужую среду обитания. Да и что Шапкин скажет этому соседу? Что я, мол, вас подслушиваю?

Однако рассказы были действительно интересными. Шапкин решил слегка обработать тексты и уговорить соседа выпустить их отдельной книжкой. Тщательно переписав всё на компьютер, он слегка отредактировал те места, где не расслышал или рассказ плохо записался на магнитофон, а непонятые места отметил знаком вопроса. Увлёкшись работой,  он даже не заметил, что сосед последние дни перестал рассказывать свои истории. Может быть, заболел или уехал? Или просто хочет помолчать?

Наконец, распечатанный на особенно белой бумаге, сборник был закончен. Шапкин тщательно переплёл его в красную папку с твёрдой обложкой. Дождавшись вечера, он надел рубашку, галстук и пиджак и побрёл в соседний подъезд, чтобы наконец-то лично познакомиться с рассказчиком, узнать его имя и попросить о разрешении на выпуск сборника его устных рассказов. Расположение  и номер квартиры он рассчитал: левая на площадке квартира имела номер 116.

3.

Шапкин ужасно волновался. Он боялся получить отказ и подготовил целый набор аргументов, чтобы убедить рассказчика в уникальности его таланта, в обязательной необходимости напечатать эти замечательные истории на радость читающей публике. Кроме того, было интересно лично познакомиться с этим человеком и его терпеливой слушательницей. Кто они? Как выглядят? Чем занимаются? Днём они молчали, видимо работали. Интересно, кто он по профессии, этот ещё никому не известный фантазёр?

Шапкин долго звонил в закрытую дверь квартиры и уже направлялся обратно к лифту, как дверь напротив слегка приоткрылась. На площадку выглянула пожилая, худощавая женщина, одетая во всё чёрное: чёрная кофта, чёрная юбка, чёрные тапочки. Коротко подстриженные седые волосы раньше, по-видимому, тоже были чёрными.
"Вы к Виталию Максимовичу? Он умер," – печально сказала женщина и аккуратно сложенным вчетверо батистовым носовым платочком вытерла выступившие на глазах слёзы.
"Как умер?" – оторопел Шапкин. "Два дня назад он ещё рассказывал свои истории. Я собственными ушами слышал!"
"Он позавчера и умер. Ночью," – пояснила соседка.
"А жена? Где та женщина, которой он всё это рассказывал?" – не унимался в своём неверии Шапкин.
"А Вера Арефьевна уже год как умерла. Не надолго он её пережил," – жалостливо посетовала соседка со слезами теперь уже и в голосе. "Замечательные люди были! Такая пара! Таких больше не бывает."
"Но простите, я же своими ушами, я отчётливо слышал её голос,"- не успокаивался Шапкин.
"Голос?" Женщина зябко поёжилась: "Сквозняки тут. Парадная всегда на распашку, хоть и замок с кодом поставили. Это мальчишки всё бегают и не закрывают. Вы не зайдёте, если так уж интересуетесь? А то тут стоять холодно, да и в Ваших ногах, как я понимаю, тоже правды нет, " – добавила она, выразительно скосив глаза на его костыли. Шапкин кивнул и вошёл в услужливо распахнутую Надеждой Матвеевной перед гостем-инвалидом дверь.

Квартира была стандартная: трёхкомнатная, с кухней, ванной и туалетом. Мебель тоже стандартная, только, может, чуть покрепче. Хозяйка пригласила гостя к столу и услужливо поставила перед ним плетёную корзиночку с домашним печеньем: "Угощайтесь! Чайку чашечку выпьете?" Шапкин кивнул.  Чайник, видимо, только что вскипел, потому что, сразу же налитый в чашки, оказался ещё совсем горячим.

Надежда Матвеевна продолжала начатый рассказ о соседях.
"Это Аркаша разговаривал, их попугай жако. Он так здорово подражал Верочкиному голосу, что я тоже иногда путала. Звоню в дверь, слышу, как Вера Арефьевна спрашивает: "Это Вы, Надежда Матвеевна? Я говорю, мол, да, я. Чаю у Вас заварочки не найдётся, а то у меня чай кончился?"  "Иду, иду!" – отвечает. А сама не открывает. Значит, это Аркаша со мной так вежливо поговорил." Соседка снова вытерла платочком умильно-сочувственные слезы и слегка улыбнулась. "Забавная птаха. Когда Вера Арефьевна умерла, Виталий Максимович всё грозился отдать Аркашу в зоомагазин, потому что, говорит, не могу, всё кажется, что это умершая Верочка со мной разговаривает. А потом привык, сам стал как бы с ней беседовать. Говорит: "Поговорю с ним, вроде и легче становится: как с Верой пообщался. Но все равно, знаете, не жилец он без неё оказался. Инфаркт врачи признали. И теперь вот умер."
"А попугай?" – уже с каким-то суеверным страхом спросил Шапкин.
"Молчит. Я его кормлю, а он нахохлился и молчит. Да и с кем ему разговаривать? Хозяин помер – он и замолчал."
"Куда же его теперь? К себе возьмёте?" – не унимался Шапкин.
"Взяла бы, да у меня кошки."
Надежда Матвеевна наклонилась над стоящим сбоку от неё стулом, прикрытым свисающими вниз краями скатерти, приподняла их и показала: "Вот, спят голубушки."
И действительно, на стуле во взаимных объятьях, калачиком спали две огромные кошки, рыжая и чёрная. Как они при своих пушистых габаритах помещались на одном стуле, было непонятно. Скорее всего, именно необычно тесные объятья позволяли им удерживать баланс. Надежда Матвеевна умильно взглянула на кошек и опять прикрыла их скатертью. "Лёля и Стеша. Я их на улице подобрала. Они Аркашу на дух не переносят. Хоть и говорящая, а все же птица. Шарахаются от него и под диван забиваются – шваброй не выгонишь."  Надежда Матвеевна вздохнула и опять вытерла носовым платочком слезливые глаза. "А Вы, голубчик, кто будете? Чего-то  я Вас не припомню?"
Шапкин встрепенулся: "Я тоже сосед, Шапкин Анатолий Васильевич, из четвертного подъезда, из 96-ой квартиры. Мы с Виталием Максимовичем столько лет стенка в стенку живём, а не знакомы. Вот я и пришёл познакомиться."
"Поздно, батюшка, знакомиться надумали. Никого там, за вашей стенкой, не осталось, один попугай."
"А дети, родственники, наследники?"
"Никого больше не осталось. Дочь Света в 89-ом в Америку уехала, так с тех пор от неё ни слуху, ни духу. Как сгинула. Даже не узнали, доехала ли она до этих самых Штатов, жива ли? Они её всё через "Красный крест" искали, да ничего не добились. Улетела в Бостон – и всё. Как оповестить, что родители умерли? Никак." Надежда Максимовна закатила глаза и покачала головой, чтобы подчеркнуть весь ужас ситуации.

"Простите, а кто был Виталий Максимович по профессии?" – поинтересовался заметно удручённый Шапкин. Как-то не верилось, что человек, рассказывающий такие интересные истории попугаю, был одиноким слесарем или бухгалтером. С такой фантазией и с таким даром рассказчика…
"Виталий Максимович был переводчиком. Знаете, он переводил с очень экзотичных языков: ирландского, норвежского, шведского, датского. Раньше он был, – Надежда Матвеевна плутовато улыбнулась и понизила голос, – шпионом. Ну, не совсем шпионом, не агентом, который в тылу врага данные собирает, а который иностранное радио слушает, газеты читает. Это, наверное, "информант" называется. Переводил для секретных служб, секретные записки писал. Слушал, читал и писал. Хорошая работа. Платили неплохо, потому что засекреченные были, и чтобы не перебежали в стан врага." Надежда Матвеевна опять лукаво улыбнулась и вопросительно посмотрела Шапкину в глаза: понял ли тот, что она это не всерьёз? Убедившись, что понял, она продолжила: "А потом перестройка пришла, революция, компьютеры. Ну, Виталий Максимович компьютер не освоил. Нет, не освоил, хотя очень старался. Тогда его на пенсию отправили, а жить-то на что? Ну, книжки он всегда переводил, но платили уже не как раньше, совсем мало платили. Когда Вера Арефьевна ослепла, он почти из дома не выходил, разве что жену прогулять..."
"Значит, он по образованию скандинавист был?" – переспросил Шапкин.
"Вот именно, такой он был," подтвердила Надежда Матвеевна, ловко обойдя, чтобы не запутаться, длинное и неуклюжее слово. "Днём пишет, а вечером вслух читает, чтобы проверить, ладно ли звучит. Вера Арефьевна его всегда слушала и, если нужно, поправляла. Такой у них кооператив был." И ещё раз приподняв скатерть и взглянув на спящих кошек, спросила: "Ну так как, берёте?"
"Что беру?"
"Попугая."
"Да я же ему чужой. Он же меня не знает. Может, не захочет?"

Произнеся последнюю  фразу, Шапкин совершил роковую ошибку. Получалось, что сам он уже хочет, а попугай, может быть захочет, а может и не захочет. Так что всё дело оставалось в склонности или неприязни попугая Аркаши к нему, Шапкину. И если Аркаша захочет, то ему, Шапкину, деваться будет некуда и придётся брать говорливую птицу к себе.
"Да Вы не бойтесь, Аркаша смирный. Ест немного, зёрнышки всякие, яблока дольку съесть может или сухофрукты." И как бы в подтверждение своих слов Надежда Матвеевна отщипнула крошечку печенья и склюнула её, как птичка.
"Пахнет?" – уже зная, что проиграл, попробовал найти лазейку для отступления Шапкин.
"Ну что Вы, какой же от Аркаши запах!? Он же птица," – возмутилась старушка в твёрдой убеждённости, что существа, среда обитания которых так близка к ангельской, запаха, тем более дурного, издавать не могут. И чтобы уж наверняка добить неожиданного гостя, добавила: "Тоскует он уж очень. Привык всегда с деликатными людьми, в интеллигентном обществе. Как же его теперь вот так, в чужие, может быть нечуткие руки? Да если ещё в какую-нибудь многодетную семью попадёт, а там мальчишки ему перья из хвоста повыдёргивают?" И назидательно добавила: "Правильно сказал писатель Антуан де Сент Экзюпери: "Мы в ответе за тех, кого приручили." 
"А я, разве я не чужие руки?" – уже сдавшись промямлил Шапкин.
"Да какой же Вы чужой, если сколько времени его слушали."

Допивали чай спокойно, как уже договорившиеся обо всём деловые люди, а потом пошли знакомиться с Аркашей. У дверей квартиры 116 Надежда Матвеевна на минутку задержала, оценивая обстановку на площадке, вытащила из невидимого потайного кармана ключ и открыла дверь. Шапкин удивился, что дверь пустой квартиры не опечатана и даже особо не защищена от ограбления: один дохленький замок  врезан. "А чего тут воровать?" – удивилась в свою очередь старушка. "У них и воровать-то нечего: одни книги. Какой смысл их воровать?" Действительно, никакого смысла в воровстве книг не было. Это Шапкин знал. Его квартиру, ещё до аварии, грабили: забрали старый телевизор и рыболовные снасти, а книги в поисках тайника или заначки только посбрасывали со стеллажей. Ему тогда даже обидно стало, что такой уж он нестоящий человек, у которого даже украсть нечего. А потом вдруг представил себе, что было бы, если бы украли именно книги, и ужаснулся.

Пока Надежда Матвеевна осторожно орудовала ключом, Шапкин успел разглядеть под звонком табличку с именем жильцов:
Ревехины
Вера Арефьевна
Виталий Максимович

В пустой квартире было темно и душно. Надежда Матвеевна привычной рукой нашла выключатель. Скудная лампочка в зелёном абажуре осветила прихожую и узкий коридор, до самого потолка заставленные стеллажами с книгами. В довольно просторной кухне на столе, покрытом сиреневой клеёнкой с белым цветочном узором, около пустой чайной чашки лежали пузырёк с валерьянкой и трубочка с таблетками валидола.

Прошли мимо спальной комнаты: наспех прикрытая одеялом кровать, платяной шкаф, столик с трюмо, два стула – и опять стеллажи с книгами. Рядом со спальной находилась ещё одна небольшая комната, служившая чем-то вроде кабинета, с большим, сильно потёртым и продавленным, кожаным диваном и старинной, красного дерева конторкой.

В большой комнате, выходившей, как и у Шапкина, на зелёный проспект и тоже заставленной стеллажами с книгами, половину свободного пространства занимала клетка вольерного типа, в которой на сучках импровизированного дерева сидел нахохлившись серый попугай со светлой головкой и коротким карминным хвостом, едва выступавшим из-под антрацитовых крыльев. Надежда Матвеевна опять щёлкнула выключателем и поздоровалась, видимо, привычной для птицы фразой: "Добрый день! Я не помешала?" На что попугай, очнувшись, живо отреагировал – однозначно голосом рассказчика: "Наденька! Моё почтение!"
Надежда Матвеевна вынула из кармана кофты печенинку и протянула попугаю. Тот чуть наклонил голову, посмотрел на подарок и отвернулся.
"Не ест. Третий день ничего не ест, только воду пьёт, окаянный! Ну что, Аркаша, плохо тебе без хозяина? Скажи чего-нибудь, не молчи!"
Аркаша крутанул жёлтым куриным глазом и опять нахохлился, давая понять навязчивой соседке, что, мол, отстань! Не видишь что ли, что страдаю?"
"Возьмите скотинку!" – гнусаво плачущим голосом запричитала Надежда Матвеевна. "Жалко же! Он попугай добрый и учёный, а пропадёт ни за грош."
Действительно, пропадёт. Скучный, правда, какой-то. Ещё сдохнет от тоски…
"Вы не сомневайтесь! Попугаи долго живут. Аркаша породистый, настоящий жако, совсем молодой, ему лет десять всего, а живут они в неволе до семидесяти. Так что он Вас точно переживёт."
Такая перспектива не то чтобы успокоила Шапкина, но всё-таки немного приободрила. Всё в мире относительно, продолжительность жизни тоже. Сам он помрёт, а попугай будет жить…
"Одному мне эту клетку не унести, с моими костылями," – признал своё поражение Шапкин, понимая, что такой дохленький аргумент Надежду Матвеевну не остановит: судя по её шустрости она и сама справится или найдёт, кого на помощь позвать. Так и получилось.
"Мы Саню, сантехника попросим. Он справится."

И старушка, не оставив Шапкину последнего шанса на сомнение, резво побежала искать сантехника. Шапкин остался один на один с попугаем в комнате, которая очевидно служила хозяину рабочим кабинетом. Письменный стол был почти пуст: только пишущая машинка да изящный пенал для карандашей палехской росписи указывали на то, что за ним работал "homo scribens", человек пишущий. Сбоку к столу была приставлена тумбочка, на которой лежал толстый уплотнённый конверт, адресованный В.М. Ревехину. Отправитель – московское издательство "Захаров". Конверт был открыт. Внутри лежала отпечатанная на машинке рукопись и письмо от издательства. Испытывая лёгкое смущение, Шапкин прочитал:

"Уважаемый Виталий Максимович!
С большим интересом и удовольствием прочитал присланный Вами перевод романа Йостейна Гаардера "Продавец историй". К сожалению, наш бюджет на покупку лицензий для публикации произведений современных зарубежных авторов на ближайшие два года уже исчерпан. Кроме того,  публикация зарубежных романов такого направления не соответствуют профилю нашего издательства. Рекомендуем Вам обратиться с предложением об издании этой книги в издательство "Иностранка". С уважением…"

4.

Скорость, с какой попугай Аркаша вместе с клеткой и значительными запасами птичьего провианта переместился из одного подъезда в другой, из квартиры 116 покойного Виталия Максимовича Ревехина в квартиру 96 ещё живого, но уже не невредимого Анатолия Васильевича Шапкина ошеломила не только птицу, но и её нового хозяина. Не прошло и часа, как тот очутился у себя дома в обществе пернатого сожителя, занявшего половину свободного пространства его рабочего кабинета. На наскоро освобождённом от бумажного хлама столе лежал прихваченный как бы невзначай конверт c переводом и толстая книга в пёстрой глянцевой обложке под названием: "ВСЁ о попугае Жако. Справочник и руководство по содержанию и уходу".

Попугай нервно метался по клетке. Переезд был жесток и суров для непривычного к хаосу Аркаши. Сначала его загнали в бог какую узкую и тёмную коробку, в которой трепещущая от страха птицу некоторое время парила в воздушном пространстве. Она заходилась в истошном крике, но ничего не помогало. Аркашу несло всё дальше и дальше, сначала вниз, потом на холодном ветру, потом вверх. Затем движение прекратилось, но он по-прежнему оставался в своей душной и тесной тюрьме. Наконец его выпустили из коробки в привычную клетку, но почему-то оказавшейся в помещении, хотя и очень похожем на прежнее, но пахнущем совсем по-другому. Аркаша метался, шумел, выкрикивал непонятные птичьи проклятья, разметал насыпанные в кормушку зёрна и расплескал воду. Пол вольера, предусмотрительно выстланный старыми газетами, в самое короткое время был безобразно изгажен.

Перепуганный не меньше попугая Шапкин поспешно листал в  Справочнике по содержанию Аркаши, пытаясь сходу уловить главные нюансы психологии и поведения этого нервного создания. Наконец он нашёл главу "Смена условий содержания", погасил в большой комнате свет и, поудобнее устроившись на кровати, углубился в чтение.

Попугай постепенно успокоился и затих. Шапкин, до одури начитавшийся полезных советов по уходу за краснохвостым африканцем, уснул с книгой в руках. Накрыть на ночь клетку покрывалом, как настойчиво рекомендовала Надежда Матвеевна, он забыл.

5.

Утро началось неожиданно рано и оживлённо. Беспрестанно звонил телефон, хлопали двери, совсем близко кто-то громко смеялся сатанинским смехом. Шапкин с минуту пролежал в недоумении, даже осмотрелся, в своей ли он постели. Нет, всё было на месте и даже в относительном порядке. В окно неожиданно ярко светило солнце. Окончательно проснувшись, он вспомнил, что в квартире он теперь не один, что за тонкой внутренней стенкой скорее всего бушуют такие страсти, какие он сам давно уже не испытывал.
Не заходя ни в туалет, ни в ванную, Шапкин сразу же заглянул в большую комнату. И что он там увидел! 

В клетке, на тонкой ветке-жёрдочке восседал – нет, не величественная птица, не знаменитый серый африканский попугай, и не просто попка Аркаша – а какой-то общипанный кур серо-буро-красного цвета с воспалёнными круглыми глазами. Весь пол клетки был усеян следами борьбы со своей птичьей тоской – собственными перьями разной длины и пушистости. Попугай Аркаша искренне страдал от потери любимого хозяина, что было по-человечески понятно.
Правда, разброшенные с такой яростью накануне вечером просяные и ячменные зёрнышки были тщательно склёваны, все до единого.

До прихода Кати Шапкин, как смог, почистил клетку и подмёл комнату. Всё это время попугай нервно ходил по жёрдочке и упорно молчал, время от времени заполошно взмахивая подрезанными крыльями. Короче, в первое утро Аркаша проявил себя как пачкун и неврастеник.

Катя как вошла, как увидела клетку, а в ней нахохлившегося попугая, так вся и зашлась в громком умилении. "Да какой же он хорошенький, да какой глазастенький!" Аркаша покосился на вошедшую и презрительно отвернулся. Но Катя не обиделась, вытащила из сумочки ватрушку, отломила краешек и поднесла его близко к птичьему клюву. Попугай осторожно отщипнул, а когда Катя просунула через прутья кусочек побольше, осторожно взял его в лапу и принялся обстоятельно кушать. Однако, когда Катя, решившая, что окончательно задобрила надменную птицу, открыла дверцу и просунула туда руку, чтобы погладить по головке, Аркаша, не выпуская из лапы добычи, клюнул в руку. Катя вскрикнула, выдернула руку из клетки, посмотрела на кровоточащий палец и вздохнула: "Рано значит. Ещё не освоился."

Тут в дверь позвонили. Шапкин поковылял открывать. На пороге стояла Надежда Матвеевна. "Вот, пришла Аркашу проведать. Как он тут, не стесняет?" и, не дожидаясь приглашения, прямиком направилась в комнату с клеткой. Попугай заметно обрадовался, встрепенулся, и с большим удовольствием взял принесённую печенюшку.
"Я, Анатолий Васильевич, вот чего пришла," – обратилась старушка к Шапкину, косясь на Катю. "У Виталия Максимовича близких родственников, то есть наследников, видимо нет. Сегодня наш участковый милиционер Гриша приходил, сказал, что квартиру опечатать надо, пока не разобрались, куда добро девать. Добра-то там, конечно, мало, всё книги. Вы, я вижу, человек грамотный: посмотрите, может понадобится что. Носильные вещи, что поновей, пусть Клава возьмёт. Она у них больше десяти лет хозяйство вела. Несчастная женщина: трое детей, муж пьёт, едва концы с концами сводят. Вера Арефьевна всегда говорила, что после их смерти пусть Клава возьмёт, что нужно. А с книгами и с бумагами как быть? Клаве они ни к чему. Сходите, милок, посмотрите, а то завтра милиционер уже с ордером придёт, дверь опечатает. Говорит, я Вам, Надежда Матвеевна доверяю, Вы не уворуете."
"А если вдруг дочь их объявится и потребует всё назад?", – засомневался Шапкин.
"Даже если и появится, то книг она наверняка вернуть не потребует. Она их сроду терпеть не могла, от них, говорят, и сбежала."

Воровать в осиротевшей квартире Ревехиных действительно было нечего. Стеллажи с книгами, журнальными и газетными подшивками, коробками и альбомами с фотографиями занимали почти всё жилое пространство квартиры в 56 кв.м. Из необходимого для жизни были только комод с постельным, кухонным и нижним бельём, платяной шкаф и старомодная горка с дешёвой посудой.

Книг было действительно много, так что Шапкин уже после просмотра второго стеллажа понял, что даже для очень поверхностной их переборки ему понадобилась бы целая неделя. Кроме того, большинство из них были на иностранных языках. Одни только словари и справочники занимали целую стенку. Посоветовав Надежде Матвеевне позвонить своему знакомому Зотову, у которого ещё с советских времён был хорошо налаженный антиквариат иностранной книги, Шапкин взялся за почтовый и рукописный архив, размещавшийся в трёх чемоданах, которые он обнаружил на антресолях. Архив тоже был огромный, но всё-таки подъёмный. Катя с сантехником Саней быстро перетащили чемоданы в его квартиру. Альбомы и коробки с фотографиями Шапкин в рюкзаке перенёс сам. Кроме того, тужась и краснея от стеснения, он спросил Надежду Матвеевну, не будет ли она против, если он возьмёт себе конторку Виталия Максимовича. "Врачи ругают, что позвоночник у меня совсем искривился, потому что слишком много сижу. Рекомендуют по-возможности работать стоя."  Надежда Матвеевна не возражала, тем более, что у конторки, как оказалось при её перетаскивании из подъезда в подъезд, не хватало части задней стенки и одной ножки. Палехский пенальчик с палехской росписью Шапкин взял не спрашивая.
Пришедшая к вечеру домработница Ревехиных, Клава, опустошила комод и платяной шкаф, но из посуды взяла только кастрюли и сковородки. Надежда Матвеевна выбрала себе "на память" скромные украшения Веры Арефьевны, ценность которых, как она уверяла, была чисто эмоциональная, то есть не материальная, символическая.

6

В 116-ую квартиру  Шапкин больше не ходил. По рассказам Надежды Максимовной, которая стала наведываться к нему в гости чуть ли не каждый день, все книги вместе со стеллажами вывез "тот самый антиквар, которого Вы мне посоветовали: очень солидный и обходительный человек, хотя борода у него, как у лешего".
Оставшуюся мебель тоже куда-то увезли.  В квартиру въехали новые соседи, приезжие, но, кажется, русские или похожие на русских. Точнее она узнает, когда те, наконец-то, распакуют свои многочисленные коробки, прибьют все вешалки и полки и пригласят её на новоселье. Так они, по крайней мере, обещали.

Новые соседи оказались людьми молодыми и курящими, часто выходили на балкон подымить, выпить пивка, поговорить. С Шапкиным они поздоровались вежливо, пригласили на новоселье, но тот отказался и на балкон стал выходить реже.

Аркаша успокоился. Совсем ручным не стал, но когда гладили, уже не клевался. Говорить он упорно отказывался, хотя по утрам, после того, как с клетки снимали покрывало, что-то невыразительно кудахтал. Катю, которая заботилась о нём, как о малом ребёнке, он немножко любил, Шапкина благосклонно терпел, а Надежду Максимовну уважал, особенно за печенье и изюм, которые она ему приносила и лично скармливала. Перья себе больше не выдёргивал, но особой весёлости не проявлял. Короче, угомонился, но ещё не совсем свыкся с новым окружением.

Конторку отдали знакомому Кати столяру-краснодеревщику, страдавшему запоями, но в данный момент от безденежья вынуждено трезвому и мрачному. Осмотрев "предмет" столяр загорелся отделать её "под музей", а если удастся достать нужный сорт лака, то и "под аукцион".  И действительно, не прошло и недели, как конторка действительно была готова и выглядела так шикарно, что хоть в Лондон в Sotheby's вези. Шапкин щедро заплатил мастеру за работу, после чего тот две недели старательно обмывал свой талант.

7

Архив Ревехина состоял из рукописных и отпечатанных на машинке переводов произведений различных скандинавских авторов. Виталий Максимович был действительно полиглотом: переводил с датского, шведского, норвежского, исландского и даже фарерского, о существовании которого Шапкин не знал. К каждому переводу было прикреплена копия сопроводительного письма в издательство. В нескольких пронумерованных скоросшивателях была собрана вся корреспонденция с издательствами и типографиями, касающаяся запросов, сроков, договоров и гонораров за работу. Ревехин был педант, учёт доходов и расходов вёл досконально. Затраты на писчебумажные товары, конверты, почтовые марки и квитанции на заказные письма и пакеты – всё было тщательно пронумеровано и тоже подшито в большой зелёной папке с этикеткой витиеватого письма: Финансовые отчёты.

Просмотрев все бухгалтерские бумаги, Шапкин сделал вывод, что Ревехины, несмотря на относительный успех книг, которые он перевёл, жили скромно. Размер заслуженной на секретной государственной службы пенсии вряд ли мог удовлетворить все запросы Виталия Максимовича, прокормить тем более. Из тех же квитанций и справок стало очевидным, что супруге Ревехина, Елене Арефьевне, тоже выплачивали пенсию, по деньгам почти символическую, как бывшему техническому сотруднику издательства.

В одном из чемоданов он нашёл большой конверт с красивыми заграничными марками, а в нём – диплом, выданный Виталию Максимовичу Ревехину  Датским королевским обществом "за заслуги пропаганды датской культуры"  и "в связи с 200-летием Ганса Христиана Андерсена." Тут же, в конверте, лежала фотокопия приглашения для участия В.М. Ревехина в чествованиях Великого сказочника, билета на самолёт и гостиничного ваучера. Отметили-таки заслуги…

Прежде всего Шапкин добросовестно изучил семейные фотоальбомы. Их было четыре: два совсем обветшалые, в толстых кожаных переплётах, начинались с дагерротиповских снимков бабушек и дедушек Елены Арефьевны Ревехиной, в девичестве Калошиной. Как следовало из вклеенной в альбом тетрадной странички с тщательно  выписанными от руки генеалогическими данными, предок её, Дмитрий Калошин, служил стремянным конюхом при дворе Петра Великого и был жалован  дворянским титулом. Пути-дороги последующих поколений Калошиных были извилисты и туманны, прослеживались неоднозначно и с трудом, но в начале 20 века появились первые зримые доказательства продолжения рода.

Чёрно-белая свадебная фотография родителей Елены Арефьевны сразу же вызвала в памяти шаблонную советскую фразу "вихрь революции". Молодые сидели перед фотографом красивые и сосредоточенные.  Но вихрь перемен снёс все их планы и ожидания, и превратил  холеных, избалованных родителями дворянско-купеческих отпрысков в скромных советских служащих: её – по музыкальной, его – по бухгалтерской части. Дочь их, Леночка, родилась поздно, выучилась на  библиотекаря, а потом много лет работала корректором в журнале "Нева", пока не ослепла.

У Виталия Максимовича родословная была короче и прямее. Его предок, Олаф Ревехи, норвежец, служил верой и правдой шведскому королю Густаву III и в 1788 году во время Гогландского сражения оказался на захваченном русскими вице-адмиральском корабле шведов "Принц Густав", сдался вместе с остатками экипажа в плен, а потом  перешёл на службу в российский флот, и там служил верой и правдой, а при выходе в отставку был награждён орденом святого Георгия и жалован поместьем. Его потомки, уже под фамилией Ревехины (о первоначальном значении фамилии Ревехи – "лисья нора" – забыли и порою писали её совсем на русский лад – Ревёхин), тоже усердно служили царю и отечеству, включая Виталия Максимовича, который, из глубокого почтения к своему предку и из интереса к истории морского флота ещё в детстве начал учить норвежский и шведские языки. Поступив на скандинавское отделение Ленинградского государственного университета, он надеялся в последствии получить место научного сотрудника Центрального военно-морского музея, но его распределили в спецслужбы, в которых тоже нашлось применение его обширным и солидным знаниям скандинавских языков.

По мере углубления в педантично зафиксированные детали жизни и деятельности лично незнакомого ему человека у Шапкина нарастало ощущение сопричастности к его судьбе, похожести, почти родственности. Не столько детали биографии Ревехина, сколько его мысли и чувства, зафиксированные в личных письмах, дневниковых заметках и в комментариях к тем книгам, которые он переводил, совпадали с его собственными мыслями и чувствами. Как худой и нескладный мальчик Виталя, который не только не умел плавать, но просто боялся воды, мечтал, в подражание своему далёкому предку, стать отважным морским офицером, так и он, неловкий увалень и фантазёр, вечно мёрзнущий и падающий не только с коньков и лыж, но даже с велосипеда, Толя Шапкин мечтал стать полярником. Там, в холодных льдах Арктики, каждый день выходить из палатки на пронзительный мороз и ветер, идти, наклонив голову в заиндевелой шапке-ушанке, вперёд и вперёд, чтобы сделать замеры чего-то важного и опасного. А ветер со снегом сбивает с ног. Вокруг настоящая метель, пурга, буран, ни зги не видно. Где-то совсем рядом ходят огромные, голодные и злые белые медведи… А ему даже в армии послужить не довелось…

8

Отец не был примером для подражания. Малознакомое существо, сорок лет проведшее в прозекторской. Бледный, сухощавый меланхолик с острым кадыком, больше похожий на птицу, чем на человека. Он часто задерживался на работе допоздна, объясняя жене, что сверхурочные хорошо оплачиваются, и что на эти деньги она может летом съездить в Крым, подлечить лёгкие. Мать застывала взглядом где-то между острым плечом и жилистой шеей отца и говорила, говорила, что ему, Васе, тоже надо бы отдохнуть, и что хорошо бы всем вместе поехать в Крым, снять там на месяц комнату или даже маленький домик, днём купаться и загорать, кушать фрукты, а вечером гулять по набережной, дышать ароматом цветов, пить непьяное крымское вино и наслаждаться запахом магнолий.

"Старые каверны в лёгких" – эта фраза сопровождала всё его детство и юность. Потом мать умерла, а отец так и не вышел из прозекторской. Он продолжал захаживать туда и после того, как его торжественно проводили на пенсию, выдав целую кучу поздравительных адресов и почётных грамот, из которых сын впервые узнал, каким надёжным работником и ценным специалистом был его отец, "незаменимым", как сказал один из присутствующих на торжестве, седовласый академик, патологоанатом. Отца, вышедшего на пенсию, часто вызывали на консультацию, просили написать заключение, подтвердить диагноз. От него уже не так сильно пахло формалином, и руки, до этого нездорово белые от постоянного пользования резиновыми перчатками, приобрели нормальный, живой, слегка смуглый оттенок. Теперь большую часть времени он проводил дома, но по-прежнему оставался малоразговорчив. Отец неожиданно оказался очень неудобным человеком, назойливо педантичным и щепетильным в хозяйственных мелочах. Жить с ним под одной крышей стало трудно, и Анатолий тогда уже всерьёз подумывал о том, чтобы снять где-нибудь комнату или жениться на "богатенькой", то есть на женщине со своей жилплощадью.

Однако всё разрешилось совсем иначе. В одно действительно прекрасное утро отец объявил сыну, что женится на своей бывшей коллеге по работе, недавно овдовевшей, а посему уезжает на постоянное жительство в посёлок Шушары, где у новой жены есть свой наследственный дом, огород и куры. "Зачем ему куры? Разве что потрошить", – удивился Анатолий. Больше всего его удивило то, что у отца, оказывается, была своя личная жизнь, вне прозекторской и их старой квартиры, в которой всё ещё продолжал витать не только запах формалина, но и дух покойной матери.

Потом и сам Анатолий женился. Объединив свою двухкомнатную квартиру в старом доме с однокомнатной хрущёвкой жены, они, через несколько промежуточных ходов, сделали удачный обмен на эту, трёхкомнатную, в тогда ещё совершенно новом доме. А отец до сих пор жил в Шушарах е со своей второй женой, женщиной тихой и приветливой, обращавшейся к мужу по старой привычке, как к вышестоящему сослуживцу, по имени и отчеству. После аварии отец несколько раз навещал сына в больнице, а потом сам слёг с инсультом. Шапкин, как встал на ноги, только один раз выбрался в недалёкие, но неудобные для поездок Шушары. Один "раскрутившийся" в свободном бизнесе бывший "коллега по перу" по старой дружбе отвёз его туда на своей машине. Отец очень обрадовался сыну, всё суетился в своей инвалидной коляске, потчевал огурцами и помидорами со своего огорода. На прощание он навязал сыну два больших пластиковых пакета с домашней снедью и большую бутыль самогонки, которой Шапкин расплатился со своим "шофёром" за потраченные бензин и время.

Перезваниваться они перестали после второго инсульта отца, когда его косноязычие сделало их телефонное общение невозможным. Отец, наверное, был ещё жив…

9

Попугай ни на какие провокации не поддавался и продолжал молчать, как партизан. Иногда он издавал громкие, с разбойничьем горловым клёкотом крики, которые очень веселили Шапкина. Катя каждый раз наигранно вздрагивала и ойкала, но и её радовало это непосредственное проявление жизни. После появления в квартире нового жильца, тоже требовавшего заботы и внимания, Катя стала приходить сюда каждый день. Вообще, Аркаша заметно оживил их повседневную жизнь. Кроме своего сатанинского смеха он издавал ещё несколько вульгарных звуков, но в общем и целом оказался вполне сносным домочадцем.

Закончив изучение фактов биографии Ревехина, Шапкин занялся не принятым в печать романом. "Продавец историй" – смешное название. Был такой отличный то ли итальянский, то ли французский фильм "Продавец снов", "Marchande de r;ves". Фильм  о, видимо, неистребимой мечте молодых девушек стать кинозвездой, по возможности в Голливуде. Наверное, такая же наивно-романтическая история несбывшейся мечты…

Чтобы развеселить Аркашу Шапкин начал читать ему вслух первую главу романа, а потом сам так увлёкся, что уже не мог оторваться, но не потому, что действие романа было таким уж захватывающим. Просто он с первой страницы погрузился в мир, из которого, как из сна, был только один выход – окончательно проснуться.

Странный одинокий мальчик, умный и наблюдательный. Жил в своём мире. Даже нет, не в своём мире, потому что этот мир не был един, а состоял из сотен, может быть даже  тысяч историй, которые постоянно генерировал его сверх-аналитический мозг, впитавший в себя общую схему и структуры "историй", переданных во всевозможных литературных жанрах. А потом мальчик вырос и стал зарабатывать на своих фантазиях материальный и моральный капитал: продавать сюжеты писателям без фантазии, находящимся в депрессии или творческом застое. Вскоре он приобрёл широкую славу среди пишущих и издающих книги. А потом ему не повезло – запутался в одном из сюжетов, упустил его, и тот стал жить самостоятельной жизнью, и предал своего родителя, и выдал все его тайны…

Попугай слушал внимательно. Слегка наклонив голову то влево, то вправо, он вдумчиво внимал словам Мэтра, проверяя каждое слово, каждую фразу на цвет, вкус и музыку,  и только оценив всё целиком издавал клич цензора: "Браво! Дальше!"

Шапкин балдел от такого рода комплиментов, прочищал горло и читал дальше, модуляцией голоса стараясь угодить ценителю его искусства.
Иногда Аркаше что-то не нравилось. Тогда он начинал нервно суетиться на жёрдочке, склёвывать невидимые ворсинки со своего оперения, трясти головой и покашливать, а потом истошно кричать: "Чушь! Чушь несёшь!" После такого припадка возмущения он быстро успокаивался и, чтобы смягчить критику, кающимся голосом подводил итог: "Попка дурак!"

Дочитав до конца роман, Шапкин дал его почитать Кате. На следующий день она молча вернула книгу, прочитав только первые две главы.  "Противный он", – сказала она, опустив голову. "Над всеми надсмехается, а сам… И не любит никого."
"Оценка подходит скорее для лёгкого чтива, но в чём-то она права", подумал Шапкин. У Кати вообще вкус особый. Не то чтобы простой или даже примитивный, но критерии чисто эгоистично-потребительские: радует душу или гнетёт, удобно или мешает. А что её душу радует и что гнетёт, Шапкин ещё до конца не разобрался.

Шапкин долго пытался пристроить роман для публикации в различных издательствах, но так никого и не уговорил. Оказалось, что Ревехин уже ходил по этим издательствам. Результат – нуль. Все отказывались из-за высоких цен за лицензию на перевод и из-за отсутствия соответствующих покупателей. "Не продаётся вдохновенье, но и рукопись тоже не всегда можно продать, если её не покупают", – сокрушённо констатировал Шапкин и успокоился.

Итак, роман был закончен, а Аркаша явно ждал продолжения ежедневных чтений: вцепившись когтями в решётку клетки, он нервно рвал её клювом и кричал: "Безобразие!" Возмущался он всегда очень громко и задиристо, но под конец всегда каялся: "Попка дурак!"

Сравнив тексты "историй" в романе с текстами рассказов, записанных им на слух, он обнаружил, что попугаю Ревехин рассказывал, а может уже и читал, совсем другое, не книжное, скорее всего, своё. Старик тоже оказался незаурядным фантазёром, но довести свой талант до читателей в долго и мучительно написанной рукописи книги, как герой "Продавца историй", не смог, а может, просто не успел: чужое не оставляло времени и сил на своё. Покойная жена, вероятно, не догадывалась об авторстве рассказываемых мужем историй, а может и догадывалась, или даже знала о его таланте, и, скорее всего, подбивала его, наконец-то, сесть и записать… Надо бы разобраться…  Но зачем? Разве что из любопытства.

Истории были короткие, в основном, сказочные, фантастические, с восточным колоритом, джинами и падишахами, мудрецами, чародеями и предсказателями. Примерно треть составляли вполне реалистические эпизоды жизни странного мальчика по имени Фемистокл, казалось, вышедшего из гоголевских "Мёртвых душ" старшего сына Манилова: мальчик-увалень с бритым затылком, всегда согласно, но исподлобья кивающий. Ему всегда не везло: он падал в лужи в новых штанах, в гостях ронял чашку из дорогого сервиза, ввязывался в неприятные истории и хронически опаздывал в школу. Всего Шапкин насчитал 26 историй про Фемистокла. Этот странный мальчик всё рос, рос, но так и не вырос. Застрял на непреодолимом шестнадцатилетнем рубеже.

Одну историю из жизни этого мальчика Шапкин прочитал с особым интересом.

В тот год, когда Фемистоклу исполнилось девять лет, зима была особенно долгой и снежной. Однажды утром по дороге в школу Фемистокл остановился во дворе посмотреть, как пьяный сосед, сварщик Караваев, бьёт свою жену. Тот бил её долго и изощрённо, а когда, наконец, устал и отправился на работу, Фемистокл понял, что уроки давно уже начались, и он опять опаздывает. Пришлось бежать бегом. Когда он, запыхавшийся и вспотевший, вбежал в раздевалку, нянечка осуждающе покачала головой и спросила: "А чевой-то ты, Мистоша, опаздываешь, да ещё и без шапки? Потерял, небось? Эх ты, пустой ты малый. Всё ветер в голове."
Так как это была уже третья по счёту шапка, которую он потерял в эту зиму, не считая варежек и шарфов, а отец обещал при очередной потере выпороть его, как сидорову козу,  то Фемистокл решил ничего не говорить родителям, а ходить в школу так, без шапки.

С потерявшим шапку мальчиком стали происходить странные истории. Сначала у него на ушах выросла шерсть, как у собаки, так что, когда он теперь шёл в школу или просто гулял во дворе, уши не мёрзли. Потом он долго слышал странный шум, источника которого он никак не мог обнаружить, пока не понял, что это шум ветра, который дует у него в голове. Фемистокл долго не мог к нему привыкнуть, но потом стал улавливать в звуках ветра определённые ритм и мелодию, очень красивые и разнообразные. Теперь, когда он гулял по улице без шапки, он слушал свою, совершенно особенную музыку. Иногда она звучала, как большой, многоголосый оркестр, исполнявший симфонию ветра, но чаще это была просто песня, протяжная и напевная, чаще многоголосая, с перепевами. И от этой музыки ему становилось тепло и спокойно. А когда хотелось просто тишины, он затыкал уши и шёл просто так, без музыкального сопровождения.

А последняя история про Фемистокла оказалась печальной.

Когда Фемистоклу было шестнадцать лет, он заболел  свинкой. И как это его угораздило заразиться!? Сначала поднялась температура, потом заболело ухо и  раздуло шею. Вызвали участкового врача. Та ещё на пороге поставила диагноз: "Свинка, однозначно. Уже шестой случай на участке. Поздновато болеть надумали, молодой человек." Потом поинтересовалась, не болит ли у него мошонка. Фемистокл застеснялся и сказал "Нет", хотя до мошонки было не дотронуться. Доктор прописала ему жаропонижающее, преднизолон, рисовую кашу на молоке и строжайший постельный режим. И ни грамма булки, макарон и жирного!
Школу на три недели закрыли на карантин.
Наконец температура спала, боль в горле и мошонке прошла, аппетит на не-молочные продукты рос с каждым днём. Карантин тоже отменили.
По дороге в школу за Фемистоклом увязалась собака, не такая уж и маленькая, чтобы так заискивающе вилять хвостом и повизгивать. Могла бы и тявкнуть, потребовать. Где её собачье достоинство!? Пришлось поделиться школьным завтраком: аккуратно разломав на куски сдобную сайку, густо намазанную маслом, он скормил её приблудной псине, провёл с ней разъяснительную работу на предмет собачьей гордости, хотел даже погладить по голове, но всё-таки не решился: а вдруг в ней проснулась эта самая собачья гордость и она, до сих пор униженная и оскорблённая, тяпнет его за палец.

В школу он, конечно, опоздал. На этот раз нянечка на раздевалке не ограничилась осуждающим покачиванием головы, о громко и скандально отругала вечно опаздывающего великовозрастного балбеса. Фемистокл, опустив голову, покорно слушал. Конечно, нянечка права. Сейчас он покается, старушка успокоится и всё опять будет хорошо. Он поднял голову, посмотрел на разгневанную хранительницу пальто и шапок и поперхнулся… Вся правая сторона груди нянечки представляло собой сплошное пятно лилового цвета всевозможных оттенков от коричнево-малинового до бледно-розового со множеством прожилок и как-бы трещинок, своим цветом и рисунком напоминая красный мрамор Востока. Это пятно пульсировало и даже издавало какие-то хлюпающие, клокочущие звуки. Оно внушало страх и тревогу, а когда нянечка подошла ближе и подняла руку, с намерением оттрепать ему уши, Фемистокла охватил ужас. "Зачем Вы так ругаетесь, Марь Николавна ? Вы же скоро…" – закричал он и тут же замолк, потому что не смог произнести слова "умрёте". Оно застряло у него в горле, как кусок хлеба, который он, болея свинкой, не мог проглотить. И когда через месяц нянечка Марь Николавна умерла от "грудной болезни", Фемистокл не удивился, а испугался. Он-то ведь это давно знал, а нянечка даже не догадывалась.   
И открылось ему, что видит он болезнь в людях, а по цвету и форме пятна может даже определить, серьёзна ли болезнь и скоро человеу ли пойдёт на поправку или наступит, как он теперь знал по-научному, летальный конец.
Сначала стало страшно, потом интересно: это ж какой прогресс в технологии диагностики! Тут миллионами и Нобелем пахнет. Но всё равно жутковато. Решил посоветоваться с бабушкой: бабушка старая и мудрая. Фемистокл сел на автобус и поехал к бабушке.

Бабушка очень испугалась, пала на колени перед иконой и долго молилась о душевном здоровье внука. Потом поднялась с колен и велела ни в коем случае никому об этом не рассказывать. Ни-ни, ни полслова, ни четверть слова! Посчитают колдуном и убьют. Кому же хочется знать, что дни его сочтены. А вдруг ошибочка в диагнозе выйдет, а человек уже и квартиру продал, и гроб заказал. Убыток-то какой получится.
Бабушка напоила внука чаем с вареньем, накормила пирожками и попросила посмотреть, как у неё с давлением: уж очень голова к дождю болит. А заодно и с ногами: к перемене погоды так вот всё и и ломит, так и ломит.
Фемистокл внимательно осмотрел бабушку АНАЛИТИЧЕСКИМ взглядом: сосуды головы и ног, судя по толщине прожилок в серо-бежевом мраморе, были хронически закупорены, но тревоги не вызывали, а вот бурое пятно спереди на шее – нехорошее. "К врачу сходи," – сказал внук и отвёл взгляд в сторону: нехорошее пятно. Но бабушка только махнула рукой: "Знаю, щитовидка. Доктор давно говорила, что лечиться надо, операцию делать. Зачем резать? И так доживу, недолго осталось. Раньше смерти не помрёшь". Бабушка осторожно потёрла венозными руками шею и вздохнула: "Зачем заранее говорить? Только напугаешь человека, а ему потом доживать страшно будет. Придёт время, ещё натерпится страху".

С тех пор Фемистокл не расставался с печалью, ходил, опустив голову, старался не смотреть на людей и не видеть их болезней. Порой ему казалось, что когда он долго смотрит на человека, особенно на женщину, то напасть какая-то на него находит, болезнь или горе, от которого не уйти и не избавиться.
От печали и скорби по страданиям человеческим оп перестал расти и взрослеть. Бремя болезней человеческих давило на плечи и сгибало спину, и хорошо чувствовал он себя только среди детей, потому что они редко болели, а если болели, то быстро выздоравливали.

Ещё одна серия рассказов была про еврейского мальчика Якова.

Не-еврей Яша Михельсон

Яша родился в традиционной еврейской семье. Прадед по отцу, Абрам Михельсон, был раввином в тогда ещё австро-венгерском городе Коломые, а прабабушка Сара – портнихой. У прадеда по маме, Иосифа Литвака, была в Пшемысле своя картонажная фабрика, а прабабушка Рифка рожала детей. Сын Абрама, Мойша, разошёлся с отцом во взглядах на чистоту иудейской веры, принял православие, стал Михаилом и уехал в Киев учиться на зубного врача. Там он познакомился с дочкой Иосифа, Симой Литвак, игравшей на фортепьяно и говорившей по-французски с таким прононсом, что французы принимали её за швейцарскую немку. Вскоре они поженились и у них родились сын Боря и дочка Рашель. Сын Боря пошёл по стопам отца, разошёлся с ним во взглядах на бизнес и уехал в Ленинград лечить зубы оставшимся в живых комиссарам революции и гражданской войны. В эвакуации он познакомился с Лиечкой Губерман, очень талантливой детской писательницей, очень достоверно описывавшей кукол и плюшевых мишек. Вернувшись в Ленинград, они поженились и, прожив первые пять лет бездетными, наконец-то, родили сына Яшу.

Мама Лия хотела своему сыну только добра: здоровья и успехов в любви и бизнесе. Но Яша, по стопам деда и отца, разошёлся с родителями взглядами на предназначение мужчины в современном обществе и решил стать полярником. Он усердно занимался спортом, кушал геркулесовую кашу, по утрам обливался холодной водой, а зимой ходил без пальто, только в свитере, шарфе, варежках и шапочке. Отец Боря согласился: раз хочет, пусть будет полярником, отморозит задницу, вернётся домой и тогда уже наверняка станет, как дед и отец, зубным врачом-протезистом. Ну, а спорт и закалка ещё никому, кроме спортсменов, не повредили.

Несколько главок были написаны от первого лица, в виде дневника и воспоминаний.

Мне 11. На даче я лезу через забор к многодетному соседу ещё не в поисках конкретного существа женского пола по имени Лиза, но уже тогда понимая, что для достижения цели нужно обязательно преодолеть препятствие.
За забором гуси, шесть больших белых гусей щиплют траву, которую тут же и удобряют продуктами собственного травоварения. Я спрыгиваю с забора и вляпываюсь именно в этот продукт.

К нам в гости приехала тётя Роза. Каждый раз, когда я попадаюсь ей на глаза, она рассказывает мне - и всем присутствующим - историю о том, как я, будучи младенцем, взятым на руки, описал её БАЛЬНОЕ платье. Я этого позорного факта своей жизни не помню. Тогда тётя Роза, видимо, ещё ходила на балы и блистала в бальных платьях. О балах я имею представление только по экранизациям романов и рассказам о нравах при дворе королей и императоров. Тётя Роза в моём младенчестве была моложе и, наверное, привлекательнее. Когда-то у неё был муж, но он умер "от изжоги" и передал молодой вдове в наследство место директора небольшой швейной мастерской, на которой шили балетные тапочки и детские чепчики. Модификацией балетных тапочек под домашние она одаривает родных и знакомых, так что все в семье, кроме меня, ходят в этих тапочках. Я хожу в кедах. Всегда, дома тоже, хотя на ночь, правда, снимаю. А вот её шапочки – очередная модификации детских чепчиков - фетровые и суконные шлемики "под святую Русь", которые, как утверждает тётя Роза, очень помогают не только в сауне уберечь голову от теплового удара, но и от всяких излучений, радиоволн, электромагнитных полей и психотронного оружия – я ношу.

Судьба смеялась над Яшей, а Яша всё равно хотел стать полярником, и если уж не полярником, то хотя бы географом или путешественником-этнографом, как Лев Яковлевич Штернберг. Сибирь, Сахалин... Дикие, ещё не открытые и не изученные народы Севера...

На Географический факультет ЛГУ Яша не прошёл по конкурсу: математику завалил. У доски со списком не прошедших по конкурсу абируриентов, чуть в сторонке стоял господин Д.С. Мефистофельский, выжидая подходящий момент, когда жертва созреет для принятия любого скоропалительного решения.
И уговорил-таки Яшу время до следующей попытки поступить в ЛГУ пересидеть в экспедиции в Восточной Сибири, набраться там опыта, ума-разума и получить справку о прохождении годовой практики по специальности. На вопрос Яши: "А что я там буду делать?" Д.С. Мефистофельский ответил коротко: "Работать за деньги". Хотел было Яша попросить времени на обдумывание, мол, с родителями посоветоваться надо, но не стал: пришлось бы сознаваться, что вступительные экзамены он сдавал не в Первый медицинский на стоматологию, а в ЛГУ на Географический. Просто не прошёл по конкурсу – и всё. С кем не бывает?
Реакция мамы на решение сына уехать по найму на год с геологической экспедицией в тайгу была неописуемой. Кроме обморока и сердечного приступа, дрожания рук и губ, потока слёз и валерьянки у мамы была масса аргументов против. Самым последним и, как ей казалось, убийственным был: "Еврейские мальчики не живут в тайге одни, без мамы и папы!" Сын, успешно отразивший все предыдущие, пустил в ход последний козырной туз: "Если ты не отпустишь меня, то я не буду больше еврейским мальчиком".
"А кем же ты будешь?" – всплеснула мама Лия руками. – "Гоем что ли?"
"Ну, ладно", - вступился папа Боря. – "Раз хочет, пусть будет гоем, лишь бы через год в Первый медицинский на стоматологию поступил".
Мама не покорилась, сын Яша публично отказался оставаться евреем, собрал вещички, надел свою шапочку-шлемик и улетел в Улан Уде.
Не-еврейский мальчик Яша ушёл жить в тайгу и до сих пор оттуда не вернулся. Вы его случайно не встречали? Симпатичный такой очкарик в суконной шапочке-шлемике, оберегающей его от всех невзгод.


"Восточных" историй было с десяток, и всё в них крутилось вокруг несчастного принца, влюблённого в недосягаемую принцессу. Оба молодые, красивые и богатые, но никак у них не получается ни поженится, ни просто отдаться друг другу: всё обычаи, законы и всякие неожиданности мешают.
Антураж почти всех историй был одинаковым: песчаные дюны и финиковые пальмы, верблюды и гепарды. История про принца Халиба выделялась отсутствием антуражей.

Принц Халиб был младшим сыном второй жены шейха Сауда аль Медина. Шейх получил её в жёны в подарок от её отца, султана Умара бин Авадх эль Шихри, которому он оказал большую услугу при подавлении бунта в султанате. Шейх убедил повстанцев, что их дела и помыслы противны воле Аллаха, и те отступились от своих требований. В пору замужества мать Халиба, Фарида,  была свежа и хороша собой. Она родила своему господину пятерых детей, последним из них был Халиб, после чего супруг и господин перестал заходить в её спальную, и Фарида зачахла.

Когда Халиб подрос и пришло время женить его, отец выбрал сыну в жёны младшую дочь визира, но сын неожиданно воспротивился выбору отца и сказал, что женится только на младшей дочери третьей жены йеменитского шейха Саида аль Адени Галийе, ибо она, как говорят все его друзья, самая красивая девушка на всём Аравийского полуострова. Хариб никогда её не видел, да и друзьям его ни разу не удалось хотя бы мельком взглянуть на её прекрасное личико и стройный стан, но если уж жениться, то только на первой красавице всего Аравийского полуострова. Ни больше, ни меньше.

Как Шапкин понимал, не смотря на то, что в те времена воля родителей для детей и на Востоке была законом, отец парня в душе, видимо, был бунтарём, заигрывал с фривольными либеральными идеями, поэтому  согласился с желанием сына, но только при условии, что тот сначала отправится мир посмотреть, себя показать, новые торговые пути и цели поискать. Короче, отправил подальше от невесты: поди туда - не знаю куда, принеси то - не знаю что, но быстро не возвращайся, а за это время или сын жениться передумает или невесту за другого выдадут.

На этот раз сын подчинился воле отца и отправился в путь.
Через три года он вернулся повзрослевшим и окрепшим, но в странной одежде: вместо белоснежного дишдаша (джеллаба) и белоснежной куфии с игалем на нём были синие шальвары и белая рубашка с широким поясом, а на голове красная фетровая шапочка с чёрной кисточкой на макушке. Этаким заморским щёголем прошёлся он среди товарищей, а на следующий день все красавицы в округе знали, что из далёкого путешествия вернулся завидный жених, Халиб ибн Сауд, да такой красавец, такой очаровашка, в роскошных шальварах, белой рубахе с вышивкой и в красной фетровой шапочке с кисточкой на макушке. Других разговоров и не было.
 
Не прошло и недели, как по султанату прокатилась волна новой моды, в основном на красные фетровые шапочки с кисточкой. И откуда они только взялись, да ещё в таком количестве? С шальварами, рубашками и кушаками было сложнее, а вот шапочки откуда-то взялись. Назывались они, со слов Халиба-путешественника (так его прозвали после возвращения из близких и дальних стран) по-разному: фес, тарбуш, шешия, но Халиб утверждал, что молодёжь тех стран, в которых росли все самые сочные и вкусные плоды всей Аравии и всего Средиземноморья, предпочитала называть их фесками.

Старики, почтенные мужи да и сам султан испугались такого вольнодумства. Защитники куфии и игаля выступили против носителей фесок как иностранного влияния и вмешательства в их исторически сложившиеся традиции. Молодёжь восстала против султана-диктатора. Она требовала перемен и свободы в выборе хотя бы головного убора. Начались волнения, страсти накалялись. Дошло до вооружённых столкновений. Защитники традиций выступали в традиционных белых дишдашах с белой куфиёй на голове, взбунтовавшаяся молодёжь – в шальварах, рубахах и фесках, что, как показали уличные бои, давало им преимущества в ловкости и скорости передвижения. Фески наступали всё активнее, да и не мудрено: все они были молодые, отчаянные, свободные от забот и обязанностей,  а у защитников куфии были свои, не только верноподданнические интересы. 
Устои султаната оказались под угрозой. Страна быстро скатывалась на гран гражданской войны.
В конце концов отец отрёкся от сына. Халиб вынужден был бежать в Марокко, где он, как рассказывают, до сих пор продолжает бороться за гражданское право каждого араба носить головной убор любого фасона, в том числе и феску.

10

Как быстро бежит время! Вот, опять зима, снег и слякоть. На улицу совсем не тянет.
Шапкин работал: собирал новости науки и техники, писал статьи, просвещал народ, хотя в последнее время он стал замечать, что наука и техника скачут семимильными прыжками вперёд, и он за ними не успевает. Пришлось сосредоточиться на чём-то одном, и он стал собирать и описывать курьёзы. Курьёзов стало больше, потому что широким и неиссякаемым потоком пошла информация о результатах научных исследований британских учёных и элитных специалистов из Гарварда.  Гонорары за курьёзы платили небольшие и нерегулярно, но на жизнь и корм попугаю хватало. Пенсия вся уходила на оплату коммунальных и катиных услуг. Только вечера проходили в размеренном уюте. Сидя в кресле сначала за бутылкой пива, а потом и за стопочкой. Шапкин читал попугаю Аркаше очередную историю из кажущегося бездонным кладезя Виталия Ревехина, искусно модулируя голосом перипетии и эмоциональные подъёмы и падения. Иногда игра голосом у него получалась столь убедительной и артистичной, что он сам удивлялся и спрашивал себя, а не пойти ли ему на радио и не попроситься хотя бы в нештатные чтецы? Но осуществление этой идеи требовало усилий, и Шапкин быстренько отказывался от неё и читал дальше.

Многое в жизни полегчало: интернет и электронная почта почти полностью избавили от необходимости выходить из дома, поэтому Шапкин только изредка выбирался в сберкассу и в магазин за водкой, потому что водку Катя наотрез отказывалась ему покупать. "Зелье проклятое, спалит. Сколько у нас в больницу попадает таких, которые по пьяной дури себя травят и руки-ноги ломают."

И кассирша в продуктовом туда же: "Вы что же, гражданин, совсем не закусываете? Всегда только водку покупаете, никаких продуктов". Шапкин удивился её наблюдательности и стал для отвода глаз покупать кроме водки по сто грамм колбасы и сыра, хотя понимал, что такую кассиршу не проведёшь.

Да и зачем ему было вообще куда-то ходить, общаться с неприятными и враждебно настроенными людьми, когда дома у него был Аркаша, живой и внимательный собеседник? "Хороший ты парень, Аркадий! И чего это ты сам себя ругаешь: 'Попка дурак!' Конечно, народ умных не любит. Никого толпа так жестоко не бьёт, как "умников". Нет, не дурак ты, Аркадий, очень даже не дурак. И мнение своё имеешь. Был бы ты человеческая баба, женился бы я на тебе, и жили бы мы душа в душу."

В начале весны у Аркаши началась линька. Сначала его пропоносило, потом он долго линял, стрессовал, мёрз  и много спал. К лету оперение обновилось, и он опять бодро и настойчиво требовал внимания, комментировал услышанное, щёлкал семечки и, заигрывая с Катей,  ворковал, как голубь. 

Летом, когда не было дождя, Шапкин выставлял клетку на балкон. Попугай радовался теплу и свету, оплёвывал всё вокруг вплоть до газона под окном шелухой от семечек, громко распевал тенорком соседа "Каким ты был, таким ты и остался" и хохотал демоническим смехом, что очень развлекало жильцов дома, тоже наслаждающихся теплом и солнцем у открытых окон и на балконах.

Лето закончилось, осень тоже. Пришла зима. Аркаше нездоровилось. Второй день его мучал запор. Попугай усердно приседал на жёрдочке, кряхтел, тужился, тряс хвостом – безрезультатно. Сидя подолгу с взъерошенным оперением и щуря глаза, он только делал вид, что слушает чтение Шапкина. Срочно купленный, очищенный и нарезанный удобными для его когтей кусочками огурец он поклевал вяло. До каши, которую ему сварила Катя, не дотронулся. Ветеринар по телефону посоветовала закапать в попку растительного масла. Катя закапала и села около клетки ждать, когда масло подействует. Но Аркаша сидел, закрыв глаза, и молча страдал. Так и не дождавшись результата, Катя ушла на дежурство. Шапкин был в отчаянии. Целую ночь он просидел у клетки, страдая и кряхтя вместе с больной птицей.

К утру Аркаша, наконец-то, прокакался, облегчённо повертел головой, потряс крыльями, издал клич победы и уснул, а утром проснулся здоровенький и съел всю катину кашу подчистую. Жизнь наладилась, стала лучше и веселей.

Обрадованный Шапкин продолжил ежедневные чтенияоо и дискуссионные споры с попугаем. Обычно после полудня, после чаепития с Катей и её ватрушками, он садился в кабинете в кресло рядом с клеткой, ставил сбоку табуретку с лимонником, прокашливался и начинал: "Итак, на чём мы остановились? Ах, да, вот! 'Рассказ о том, как Фемистокл на лошади катался', после чего Аркаша, перепрыгнув пару раз с жёрдочки на жёрдочку, усаживался поудобнее,  направлял свой внимательный попугаичий взгляд на чтеца и зависал в предвкушении очередной порции безграничного внимания к своей личности.
 
Постепенно рассказы, записанные Ревехиным, подошли к концу, а потом и те, что Шапкин записал на своём балконе. Других авторов  Аркаша не любил, на классику реагировал вяло. Даже весёлые рассказы Зощенко и Ильфа-Петрова слушал без должного уважения, суетился, покрикивал: " Что такое? Что за безобразие?". Слово "безобразие" он рокотал особенно пронзительно и раскатисто: "беззззобррррррразззие!"

"Я тебя не понимаю, Аркадий. Почему ты так нервничаешь? Ну, какая тебе разница, что я читаю? Ты знаешь, я тебя очень уважаю, Ты самый начитанный попугай в мире и вполне потянешь на Книгу рекордов Гиннеса. Но такое неуважение к классике! По-моему, ты просто скандалист, Аркадий." – нравоучительно возмущался Шапкин, искоса наблюдая, как Катя одевается, собираясь на дежурство. Она ставила ногу на скамеечку и чуть приподнимала юбку, чтобы зашнуровать сапожок. Потом она повязывала на шею пёстрый шарфик с замысловатым рисунком, поднимала руки, чтобы поправить волосы, брала с вешалки пальто, быстро просовывала ловким движением руки в рукава, сдвигала полы и тщательно, пуговицу за пуговицей, застёгивала пальто, ещё раз поднимала руки, чтобы поправить волосы и шарфик, брала сумку и говорила: "Ну, я пошла. Не скучайте. До завтра!" Аркаша вскакивал на самую высокую жёрдочку и голосом Шапкина кричал: "До завтра!"

Каждый раз после ухода Кати Шапкин ругал себя: "Ну что, у тебя, болвана, рот перекосится, если ты скажешь ей только одну простую и ни к чему не обязывающую фразу:  'Милая моя Катя, возвращайся скорее! Мне без тебя так плохо!'? Не перекосится, а ей от этого будет хорошо. Может, она для того только и живёт и ходит сюда, чтобы услышать эту фразу?" Рот не перекашивался, потому что он так и не говорил её, а только тупо смотрел на захлопнувшуюся после ухода Кати дверь квартиры. Потом он тяжело вставал и, опираясь на костыль, шёл на кухню, доставал из холодильнику бутылку водки, брал с посудной полки стопку и шёл назад, в кабинет. Через пару часов, прочитав очередную short story, он набрасывал на клетку с Аркашей мамину шаль и садился в кресло доживать день до конца.

В конце апреля, когда двор и улица за окнами очистились от снега и дворники подмели подсохшую зимнюю грязь, на Шапкина напало творческое вдохновение: он решил, как Ревехин, придумывать и рассказывать попугаю свои истории. "Что я, писать-рассказывать не умею? Слог у меня, как считают читатели моих статей, очень даже нарративно-художественный. Вон как я интересно и убедительно описал энергетическую картину будущего, про всякие экологически чистые, безвредные источники энергии, что даже сам в это поверил", – думал Шапкин, открывая новую, чистую странице Ворда на экране компьютера. Просидев безрезультатно минут пятнадцать, он написал первую фразу своего первого рассказа: "Дело было так". После этого опять погрузился в раздумье, а потом продолжил: "Когда я был маленький, я очень долго не умел завязывать шнурки на ботинках и ходил, как дурак, с не завязанным шнурками и всё время спотыкался. И в футбол не играл, потому что бутсы тоже были на шнурках. И вот однажды я шёл из школы с грязными болтающимися шнурками, зацепился за какую-то железину, упал и здорово ушиб колено, так что даже встать не мог. А мимо шёл морской офицер в чёрной шинели с тремя золотыми полосками на рукавах. Он помог мне подняться на ноги, спросил, где больно, а потом увидел мои развязанные шнурки, отошёл со мной в сторону, присел, и показал, как завязывают шнурки у них на флоте. Я спросил, это что, морской узел? Дяденька офицер рассмеялся: "Я врач, хирург на флоте. Среди хирургов этот узел принято называть "морским", а моряки называют его "хирургическим", так что называй, как хочешь. Понял, как завязывать?" Я кивнул. "Давай, покажи!" Я показал и даже повторил три раза. Дяденька офицер сказал "Добро! Приказываю дома завязать этот узел двадцать раз, а завтра в это же время мы встретимся здесь, и я проверю, как ты выполнил мой приказ". Потом он взял под козырёк и пошёл дальше. 
Я целый вечер завязывал шнурки на всех ботинках, которые у нас были в доме, так что родители утром ругались, что обувь не надеть. После пятого урока я помчался к тому месту, где дяденька офицер учил меня завязывать шнурки. Я ждал его больше часа, а он не пришёл. Я так плакал, так плакал! Как он мог такое сделать, не прийти, хотя сам дал мне приказ прийти!? Я пошёл домой очень расстроенный, а потом вдруг меня осенило: вчера у нас было четыре урока, а сегодня пять! Значит, это я опоздал на целый час, а он там был, наверняка пришёл во-время и наверняка очень сердился, что я не пришёл. Очень мне хотелось ещё раз встретить этого морского офицера с тремя золотыми полосками на рукавах шинели, но не получилось. Зато шнурки я с тех пор всегда завязывал сам и крепко-накрепко."

Закончив писать рассказ – а писал он его недолго, какие-то полчаса – Шапкин поспешил прочитать написанное Аркаше. Тому история о шнурках понравилась. Он сидел на жёрдочке и вслушиваясь в слова, склонял голову то влево, то вправо. Когда рассказ был дочитан, он выждал ещё несколько минут, встрепенулся и похвалил: "Браво! Браво!"

Истории из его далёкого детства сыпались из Шапкина, как из рога изобилия, хотя они были  маленькие и не совсем уклюжие, но писались легко и радостно. Ни дня без рассказа! Аркаша ждёт! Потом в рассказы пришла пора взросления, мечтаний о великих подвигах, открытий и достижений.

Всю весну и лето писалось, как по маслу. Аркаша и Шапкин были в восторге!

И вдруг всё закончилось. Кладезь историй и сюжетов иссяк. Сколько ни сидел Шапкин перед чистым листом электронной бумаги, сколько ни напрягался, ни кряхтел – ничего нового и оригинального ему в голову больше не приходило, только мелочь всякая. Драмы и комедии кончились, психологически изыскания тоже. Гора время от времени рожала мышь, но очень маленькую и очень серую.
"Неужели я действительно после школы жил такую скучную, бессюжетную жизнь, в которой не было ничего, что могло бы затронуть воображение хотя бы попугая?" – в отчаянии спрашивал он себя и не мог поверить, что это так.

Единственным событием, не только всколыхнувшим, но и перевернувшим его жизнь, была авария, но о ней он, как ни старался, писать не мог. Наверное, и сам ещё не понимал, что же тогда случилось, и почему поезд его жизни вдруг резко пошёл под откос, а потом его подняли и поставили на запасной путь, который оказался тупиком. Может ли сломанный человек снова стать целым? Что в нём важнее: дух или тело? Победить духом тело, сознанием материю – возможно ли такое вообще?

Погрузившись в разрешение неразрешимого антагонизма духа и тела, Шапкин устал.

11

С недавнего времени Шапкин ложился спать не под утро, как это повелось после аварии, а намного раньше, иногда даже задолго до полуночи, вскоре после того, как в завешенной маминой шалью клетке Аркаша переставал клокотать и засыпал. Шапкин полюбил ночь, потому что ночью он видел сны, целую вереницу снов, затяжных, интересных, выстроенных вполне логично и ярко, цветных и с запахами. Их он не только "смотрел", как кино, а живо участвовал во всех перипетиях. Ночные сны давали ему материал для историй, которые он рассказывал Аркаше.

Ночные истории были странно сплетены между собой в одну непрерывную нелогичную нить. Проснувшись, он не всегда мог их вспомнить, но некоторые так въедались в память, и чтобы избавиться от этих наваждений, надо было рассказать их Аркаше.

В другой раз Шапкину приснилось:
Сидит он, спустив ноги, на краю тёмной и глубокой проруби. Края у проруби махристые и шевелятся, словно водоросли. Ногам прохладно, а вокруг светло и жарко, как в пекле. И сидит он, как дурак, в трусах и в шапке-ушанке. Парко голове до невозможности, а шапку не снять: руки заняты, потому что в руках у него большая половая тряпка, которой он водит по поверхности проруби: протирает, блеск наводит. Поверхность эта какая-то странная, не водяная, не студенистая, но и не твёрдая. Окунул он туда в эту прорубь ноги, а их там тянет вниз, но не совсем: как затянет по колено, так обратно выталкивает. И когда он наклоняется всем корпусом, чтобы тряпкой достать отдалённые участки проруби, снизу ему в лицо как бы прохладный ветерок дует и необычный свет струится, растекается во все стороны и растворяется в густом жёлтом воздухе.
Тут откуда-то появилась Катя и отругала: "Ну, чего ты тут расселся? Хорошо, хоть шапку надел, а то бы напекло. Возись потом с тобой, а мне в ночную." Потом отобрала у него половую тряпку и пояснила: "Трёшь-то ведь совершенно без толку: пятна на солнце иначе как скипидаром ничем не отдраить."

Аркаша историю выслушал скептически, поцокал языком и сказал фразу, которую Шапкин от него ещё не слышал: "Лихо привираешь!" Похвалил или отругал – не понять. Но ведь выслушал! Отреагировал!



Ещё один сон вызвал у него не только сильное сердцебиение, но и серьёзные опасения за своё здоровье. Сердце в его отвыкшей от трепета и острых ощущений груди колотилось, как бешеное. Это надо же, приснится же такое, упаси Господи!

На зелёной поляне недалеко от деревни Завьялово, где он в детстве часто проводил лето, лежал Большой адронный коллайдер, похожий на огромную круглую подушку, на каких обычно прилетают инопланетяне. Внутри неё горел свет и стучали вакуумные насосы. Шапкин ехал через поляну на велосипеде к озеру, чтобы искупаться. Неожиданно Большой адронный коллайдер начал увеличиваться в размерах, раздуваться, раздулся до неимоверных размеров и вдруг чудовищно сильно пукнул, испустив при этом скопившиеся в его длинных и замысловато переплетённых кишках-трубах протоны и тяжёлые ионы. Теперь они с бешеной скоростью гнались за ним, Шапкиным. Изо всех сил крутя колёсами велика, он мчался к озеру, чтобы нырнуть в него и затихнуть невидимкой. Он знал, что если они догонят и столкнуться с ним, то в результате техногенной катастрофы Земля взорвётся, как бесконечно большая протонно-электронная бомба и, переполошив всю Солнечную систему, мгновенно исчезнет, оставив после себя лишь астероидный пояс…

Чем закончился этот сон, Шапкин не помнил, но, скорее всего, ему удалось улизнуть от очумевших частиц и нырнут в озеро. А в нём вода глинистая, мутная: фиг чего разглядишь.

Аркаше история про космический взрыв понравилась. Он долго взволнованно бегал по жёрдочке и всё пытался взлететь, выкрикивая при этом одну и ту же фразу: "Провокатор!" Долой!" Где он мог подцепить этот революционный лозунг, Шапкин понятия не имел, но поражался проницательности и общественной активности пернатого критика.

Пару снов он пересказал попугаю без пугающих подробностей. Например, вот эту:
Про белых медведей на оторвавшейся от берега и начавшей обламываться по краям льдине. Сначала человек и животные мирно сидели вместе: он у проруби рыбу ловил, медведи – в кружок подальше. Поймает он рыбку, бросит братьям своим меньшим, ну, а дальше они сами разбираются: кто смел, тот и съел. Подкармливал он их как бы. Вдруг льдина треснула и зашевелилась под ногами. Мишки сгрудились. Тут звонок по мобильнику: "Анатолий Васильевич, здравствуйте! Вам звонят из Управления надзора за экологическими процессами. Глобальное потепление дало огромный скачок, температура воды в Ледовитом океане повышается каждый час на 10°, так что сматывайте удочки: мы высылаем вертолёт."
Смотал Шапкин удочки, сложил рыболовные снасти в рыболовный ящик, ждёт вертолёта со всё большим нетерпением, потому что лёд под его ногами быстро превращается в кашицу. Мишки прижались друг к другу, на что-то надеются. На чудо, наверное.
Прилетел вертолёт, сбросил верёвочную лестницу, велели цепляться. Сам-то он спасся, а мишки всё соскальзывали в воду, опять цеплялись, карабкались на остатки льдины.
"Та ты, хлопец, не журись! Прогноз тут на завтра до -50° обещал. Выживет твоя братва, никуда не денется. Поплавают малость и найдут себе новую льдину. Им не впервой. Лишь бы жрання достало."

Проснулся Шапкин и расплакался: так ему было жалко медведей. Аркаше хорошо: всегда сыт, пьян и нос в табаке, а белым медведям холодно и мокро. Тут ещё ледники обваливаются, айсберги по океанам бродяжничают, а с льдинами вообще завал: откалываются и тают. Где бедному белому мишке отдохнуть? Негде голову приклонить косолапому.

Попугаю история была пересказана с хэппи-эндом: мол, приплыл дед Мазай на большом катере, собрал в воде бесприютных мишек и отвёз их далеко-далеко, на надёжный берег Таймыра. Холодно там, конечно, и ветрено, но зато пищи богато и общество приятное. Говорят, овцебыки, которых привезли из Канады, расплодились и разбрелись по всему полуострову. Ну, а прочей вкусной живности там вообще – пруд пруди.
Аркаша любил животных, поэтому история ему очень понравилась, особенно конец. Даже крыльями помахал, вроде как аплодировал.

Пересказывая попугаю сон с субклеточными он тоже многое умолчал.
Переливаясь всеми цветами радуги и фосфоресцируя мохнатые вирусы со свистом и жужжанием роились вокруг, постоянно мутируя и цветом и формой. Они всё время пытались проникнуть в него, чтобы в клетках шапкинского организма, справить свои свадьбы и нарожать детей. Шапкин отбивался от них мухобойкой, но они всё наступали и наступали, и вот один из них, зелёненький  такой с пупырышками, присосался к мембране шапкинской, клетки, проник в неё и начал впихивать туда свою генетическую информацию, а потом принялся за перепрограммирование шапкинских клеток. Подавив противовирусную защиту, он начал создавать в шапкинской клетке максимально благоприятные условия для развития потомства. Так что Шапкину ничего другого не оставалось, как терпеть и ждать, когда и сам он под напором этих мутагенов  превратиться в новое, небывалое по красоте, здоровью и внутренней силе существо.

Только он успокоился и расслабился, прислушиваясь к активности обосновавшихся в нём облигатных паразитов, как со всех сторон полезли на него разноцветные хвостатые червяки. Присмотрелся повнимательнее – так ведь это бактерии, а среди них наиболее противные –  бациллы! Так и наступают. Ползут на него, а сами всё время размножаются: кто почкованием, кто спариванием. 

Тут откуда-то появилась Катя и отругала: "Да сними ты свою шапку! Только вшей кормишь. Завтра принесу машинку и остригу наголо."
"Нет!" – закричал Шапкин, –  "Нет, не дам, пусть живут! Все живые существа имеют право на жизнь! Вот в Мекке запрещено убивать любые живые существа. Во время хаджа паломники надевают ритуальную одежду, и шапку тоже, и с этого момента им запрещено убивать любые живые существа, даже вшей и саранчу. "
"Только саранчи нам и не хватало!" – огрызнулась Катя и сдёрнула с его понурой головы шапку.

Ну как объяснить пернатому собеседнику, что главными существами на планете Земля являются не многоклеточные, а одноклеточные, и что вирусы и бактерии - активные строители и его, попугаевой жизни?

И понял Шапкин, что спасения от всех этих напастей нет, надо покориться судьбе и жить, как она положит. Аркадию объяснил, что и вирусы и бациллы – братья наши меньшие, которых надо уважать и беречь, потому что кроме Прав человека теперь ввели и Права животных.


Сидя у окна и глядя в серую, неподвижную блеклость зимнего вечера, Шапкин неожиданно понял, что давно, очень давно, может быть с самого детства хотел только одного: успокоиться. Навсегда. Не умереть, а просто дойти до такой точки, может быть, конечной, после которой всё будет ясно и просто. И не надо будет никуда спешить, чего-то добиваться, расталкивать локтями других и самому пытаться увильнуть от чужих толчков и ударов. Будет спокойно, хорошо, и всё до конца понятно. В этом спокойствии будет собрана вся красота земная, все звуки, вся музыка. И не будет произносимых слов.

Как Ревехин уходил в свои рассказы, так Шапкин стал уходить в сны. Он растворился в своих снах и уже не знал, спит он или бодрствует, во сне он всё это видит или это происходит наяву, снится ли ему то, что происходит вокруг, или он уже умер и живёт в совсем другом мире.

Однажды в дверь позвонили. Шапкин от настойчивого пронзительного звонка проснулся, поднялся с кресла, на котором заснул, вышел в коридор, открыл дверь. На пороге стояла женщина, которую он сначала не узнал, но потом всё же узнал: жена. Имени её он спросонья сразу не вспомнил, но поздоровался: "Здравствуй!"
"Войти можно?", –  спросила безымённая бывшая жена.
"Заходи!" – ответил Шапкин и впустил её в квартиру.

Бывшая жена, которую, как он теперь вспомнил, звали Оля, прошла на кухню.
"Почему ты не подходишь к телефону?" – спросила она, осмотревшись и присев на стул у окна во двор.
"Я подхожу."
"Я сегодня целый вечер пыталась дозвониться до тебя, но никто так и не снял трубку. Ты один?"
"Да, сейчас один. Катя ушла на дежурство."
"Она всё ещё продолжает дежурить по ночам?" – удивилась жена.
"Да, ей так удобно," – ответил Шапкин, окончательно проснувшись.

Жена Оля, всегда красивая и предприимчивая, сегодня выглядела усталой. А может она, как и Шапкин, просто постарела на пять лет, прошедшие с тех пор, как она ушла от него в другую, новую и перспективную жизнь?
"Пишешь? Просвещаешь?" – спросила она и вынула из сумочки пачку сигарет. "Можно?" – спросила она и, не дождавшись ответа, закурила. Шапкин поспешил приоткрыть окно. "Мешает?" – удивилась она.
"Мне нет, а вот Аркаша не любит. Думает, что пожар и очень нервничает," – поспешил объясниться Шапкин.
"Аркаша?" – ещё больше удивилась Оля и загасила сигарету.
"Да, попугай. Серый краснохвостый Жако. Хочешь познакомиться?" 

Аркаша посмотрел на гостью искоса и недружелюбно, взъерошил перья и прокаркал с вороньим акцентом: "Привет! Как дела?"
"Хорошо!" – восхитилась Оля. "Какой симпатичный! А он кусается?"
"Руки прочь от Аркаши!" – каркнул попугай и помахал для острастки крыльями.
"Да, интересный у тебя сожитель!" – почему-то нерадостно усмехнулась Оля и вернулась на кухню. Там она опять полезла в сумочку за сигаретами, но вовремя спохватилась.
"Я вот почему пришла: меня попросили передать тебе неприятную весть. Не знаю, почему именно меня, но, видимо, ты действительно не подходишь к телефону, и я оказалась единственная, кого они знали."
"Кто 'они'?"
"Жена твоего отца и её дети."
Шапкин всё понял.
"Умер?"
"Да. Похороны послезавтра после отпевания. Если хочешь, поедем вместе."
Шапкину пришлось хотеть поехать вместе, потому что иначе ему было не добраться до кладбища.

Ольга приехала на солидном Вольво. Машину она вела блестяще, с ловкостью обходя все препятствия и во-время перестраиваясь на нужную полосу. "Женский инстинкт срабатывает", - завистливо  и немножечко восхищённо подумал Шапкин. Настроение у него соответствовало цели поездки. Отец захотел быть похоронен на Волковском кладбище, рядом с первой женой. Сколько лет он не был на могиле матери!? Мать ушла в другой мир, а ему туда ещё не хотелось.

Шапкину стыдился своих костылей, поэтому Оля подхватила его под руку, и они пошли к церкви, медленно и сгорбившись, как подавленная горем пожилая супружеская пара.
Большинство из собравшихся были коллеги отца, пожилые люди с лицами познавших смысл жизни через свою профессию.
Отец лежал в гробу старый и мало узнаваемый. Шапкин подсчитал: его отцу, Василию Григорьевичу Шапкину, недавно исполнилось 85 лет.  Нет, самому ему столько не прожить.

Вышел батюшка. Присутствующие ещё плотнее сгрудились у гроба. Оля подтолкнула Анатолия, единственного сына покойного, вперёд, в первый ряд. Батюшка осенил себя крестом. Началось отпевание.
 
Шапкин стоял в толпе скорбящих, и ему казалось, что все собравшиеся у гроба люди, кроме Оли, пахнут формалином, и сам  он тоже. Тело отца тоже издавало этот запах, продолжая отравлять им родных и близких.

Новая жена отца и её дети, дочь и сын, стоявшие рядом у изголовья, тоже пахли формалином, особенно сын, поджарый и плешивый, с зобастой шеей и базедовыми глазами. Дочь была бледна, рыхла и задумчива. "Все они вышли из прозекторской" – констатировал Шапкин и отодвинулся. Оставшееся время, весь несложный и не продолжительный обряд похорон он терпеливо сносил этот запах, убедив себя, что слышит его последний раз в жизни.

Однажды зимой - ему было тогда лет десять – отец вернулся домой промёрзшим до костей: автобуса не было больше получаса, а мороз на улице стоял под -20° – с трудом улыбнулся белыми губами и протянул сыну ледяные ладони: "Я сегодня на ощупь холодный, как мои клиенты. Пощупай, может я уже умер?" Шапкин-сын в испуге посмотрел на отца: "Нет, ты живой. Дышишь." И крепко обхватил протянутые руки отца, чтобы согреть их, "Ты так думаешь?" – усмехнулся отец уже порозовевшими губами. "Иногда мне кажется, что я уже забыл, какие живые люди на ощупь.  Вокруг одни покойники да полуживые."

Предав прах Василия Григорьевича Шапкина земле, все пришедшие проститься отправились помянуть его в соседнее кафе, а Шапкин, проводив отца в последний путь, ещё долго стоял у могилы, навсегда объединившей его родителей. Оля принесла из машины костыли, и теперь, когда все ушли, он стоял, опираясь на них.
"Если что," – сказал он хриплым от сглатываемых слёз голосом, – меня положишь сюда же. Квартира всё равно на тебя записана, так что проблем быть не должно."

Оля усмехнулась, хотела съязвить, мол,  "Ты ещё всех нас переживёшь", но поняла, что её ещё не разведённый муж сейчас выразил ей свою последнюю волю и промолчала.

12

Доктор сидел в своём кабинете за письменным столом на лёгком и изящном винтовом стуле, а за окном шёл дождь. Увидев входящего с костылями Шапкина, он поднялся навстречу:

"Здравствуйте! Проходите, пожалуйста! Присаживайтесь!"
"Ничего, я постою."
"Присаживайтесь, присаживайтесь! В ногах правды нет."

Шапкин прислонил костыли к столу, медленно погрузился в глубокое мягкое кресло напротив доктора и сразу же почувствовал себя неудобно втиснутым и зажатым в кожаное тело чёрного бегемота. С письменного стола доктора на него в упор смотрел макет мужского торса с разъёмными внутренними органами цвета оригинала, выполненный в масштабе 1:10.

"Фамилия?"
"Шапкин. Анатолий Васильевич Шапкин."
"На что жалуетесь?"
"На шапку."
Доктор вежливо улыбнулся:
"На шапку? Чем она Вам мешает?"
"Жмёт."
"Так в чём дело? Разве нельзя купить размером побольше?"

Доктор улыбнулся ещё раз. Улыбка ему не шла, потому что была кривой. Он раскрыл папку с историей болезни пациента: Анатолий Васильевич Шапкин, 1950 г.р., разведённый, бездетный, зимой 1994 года попал в автокатастрофу. Многочисленные травмы костей и тканей нижних конечностей. С тех пор – ограничение возможностей передвижения, боли при нагрузке и к перемене погоды.
Посттравматические нарушения в поведении и психике:
1) частичная притупленность эмоций: пациент избегает эмоциональных контактов с окружающим миром, в конфликтных ситуациях реагирует пассивно;
2) склонность к депрессии
3) эскапизм, уход во внутренний мир с частичной потерей чувства реальности.

Доктор пробежал глазами основные факты истории болезни, поднял глаза на застрявшего в кресле пациента: "Итак, на что жалуемся?"
Шапкин попытался привстать, но кресло не пускало.
"На шапку."
Врач дёрнулся: "Простите, как Ваша фамилия?!"
"Шапкин. Анатолий Васильевич."
Глаза доктора блеснули искристым огнём: "Ага. Понятно. Анатолию Васильевичу Шапкину мешает его шапка."
"Не моя. Вообще шапка."
"Так-так. Шапка мешает. Пожалуйста, пройдите сюда за ширму. Вот сюда, налево. Вам помочь? Разденьтесь, пожалуйста! Нет, нет, пожалуйста, не совсем, только до пояса."
"До пояса?"
"Да, до пояса."
В докторский кабинет боком вошёл молодой мужчина в белом халате, доктор № 2, и сел на стул за соседним столом. Доктор № 1 поприветствовал его кивком головы, сунул в уши трубочки стетоскопа и склонился на распластанным на топчане телом.
"Дышите! Не дышите! Дышите! Что случилось? Почему Вы не дышите?"
"Можно дышать?"
"Дышите! Пожалуйста, дышите! Итак, на что Вы сейчас жалуетесь?"
"На шапку. Жмёт."
"А где сейчас жмёт? Где именно? Покажите рукой!"
"Вот тут, за ушами."
"Но на Вас же сейчас нет шапки. Как она может жать?"
"Жмёт. Давит."
"А как у Вас со спиртным?"
"Норма."
"Сколько?"
"Полбутылки за вечер."
Доктор разогнулся, вынул из ушей трубочки.
"Вы правы: 'Тяжела ты, шапка Мономаха.' Можете одеваться."
Доктор № 1 вышел из-за ширмы, сел на свой легкомысленный вертящийся стул и стал быстро – от руки! – делать заметки в истории болезни пациента. Метнув острый взгляд на доктора № 2 он глубоко вздохнул и поставил устный диагноз: "Glossolalia."
"Простите, коллега?" – переспросил не искушённый в латыни доктор №2.
"Бред собачий.  Выпишите ему направления к наркологу и к психиатру."
Шапкин за ширмой оделся и подошёл к письменному столу доктора № 1.
Доктор № 1 протянул Шапкину два листочка бумаги и пожал на прощание руку:
"Можете идти. С терапевтической точки зрения Вы совершенно здоровы. Настоятельно советую посетить других врачей. Вот направления. Кстати, шапка Вам, скорее всего, действительно мала, потому и жмёт."

13

Приходя к Шапкину, Катя всё чаще заставала его спящим в постели. Сначала она будила его, помогала подняться, готовила завтрак, развлекала, но с каждым разом будить становилось всё труднее, и она оставляла его спать дальше, хотя вечером, перед уходом всё же будила и заставляла подняться.

Однажды ей так и не удалось разбудить Шапкина. Он только мычал и отнекивался.  И когда она, вся в тревоге,  пришла на следующий день, Шапкин всё ещё лежал в постели и, казалось, продолжал спать. Но сон был какой-то странный, и сам Шапкин выглядел как-то странно, и всё вокруг было странным. Аркаша молчал в своей клетке, только тяжело шевелился и кряхтел. Катя сняла с клетки платок, Аркаша хрипло каркнул, как ворона, прочистил горло, и вдруг выдал фразу, от которой у Кати, как писали раньше в книжках, застыла в жилах кровь: "Сдох, твою мать!"
Действительно ли Шапкин умер или просто продолжал смотреть какой-то интересный, затянувшийся на целую вечность сон, Катя так и не поняла. Она вызвала скорую, и Шапкина увезли. Куда увезли, в больницу или в морг, Катя тоже не поняла. Аркаша свистел, кричал, ругался матом – ничего не помогало. Шапкина увезли.
Катя прибрала и проветрила квартиру, тщательно вымыла окна, полы и сменила постельное бельё. Затем она вычистила клетку, положила в большую спортивную сумку красную папку с твёрдой обложкой, книжку Йостейна Гаардера "Продавец историй" и несколько фотографий. Закончив дела, она вызвала такси и уехала, с Аркашей в клетке и со спортивной сумкой в руке, домой, в свою крошечную квартирку, в которой ей теперь уже не будет так страшно, потому что теперь она будет не одна. У неё теперь есть разговорчивый жилец, попугай Аркаша. С ним и ночью не страшно, и теперь она может, хотя бы на время, отказаться от ночных смен и спать дома. Если Шапкин больше никогда не вернётся домой, их совместная жизнь с Аркашей будет продолжаться до тех пор, пока она будет рассказывать Аркаше истории из своей жизни, которых у неё накопилось много-много. У них всегда будет о чём поговорить. Теперь она до конца своей жизни не будет одна:  говорят, попугаи Жако живут долго, лет до семидесяти.