Еще в первый раз приехав в село, Похмельный отметил удивительное сходство Гуляевки с южными селами Украины. Гуляевку основали в начале века, когда по столыпинской реформе в казахские степи хлынули тысячи переселенцев из России и с Украины.
У главы русского правительства, незаурядного политика и дальновидного хозяйственника Столыпина, хорошо чувствующего огромную мощь созидательных сил русского народа, были все основания твердо заявить: «Дайте мне двадцать лет покоя — и я реформирую Россию». Видимо, точно знал, от имени какого народа, без опасения попасть впросак, можно делать подобные заявления. И не ошибся: результаты последовавших структурно-хозяйственных преобразований в различных областях экономики с применением лишь кайла, плуга и лопаты за какой-то десяток лет в стремительном рывке превратили отсталую Россию в одну из ведущих стран мира. Недоверчивые ухмылки на лицах политиков сменило выражение недоумения с изрядной долей почтительности.
Одним из коренных направлений всеобщей перестройки являлся вопрос землепользования — камень преткновения во всех начинаниях. В условиях самодержавия при огромных пустующих земельных площадях народ задыхался от безземелья. Столыпин решительно настоял на аграрной реформе.
Для осуществления намеченных целей он принимал те решения, которых от него требовал общественный строй капиталистической России; крайние меры, на которые был вынужден идти, предопределила принадлежность к своему классу и обязанности сановного поста, а жестокие формы в разрешении возникающих противоречий порождал сам дух времени — категория, не поддающаяся формулировке, однако несущая в себе железную неукоснительность выполнения, пренебрегать которой никому не дано.
При посредничестве печально известного Крестьянского банка, скупавшего за бесценок полосы крестьянской земли, Столыпин решил провести своеобразную «прополку»: малоимущим слоям русско-украинского крестьянства отдать на откуп окраины империи, а в сердцевинах России и Украины за счет освободившихся земель вырастить сотни «маленьких помещиков» — опору опасно накренившемуся после пятого года царскому трону. Блестящая на первый взгляд перспектива выхолостить начинавшее революционизировать крестьянство из рабочих центров страны, выселив его на задворки, принесла впоследствии неожиданные результаты. Горцы Кавказа, которые и без того чуть ли не в папахах приносили плодородную землю с низин, чтобы удобрить свои крохотные каменистые участки, под напором переселенцев вынуждены были тесниться выше в горы и лепить свои сакли подобно ласточкиным гнездам едва ли не на голых скалах. На просторах Азии вырубались «пид пшеницу та жито» миндалевые сады, сокращались хлопковые посевы, отбиралось самое дорогое — вода. Ничто не могло остановить переселенцев. Создавая так называемый земельный фонд, землеустроители с петербургского благословения отнимали земли под свои нужды.
Придя в Северный Казахстан, русско-украинские переселенцы с согласия губернаторов, уездных, волостных и земских начальников, водимые Переселенческим управлением, двинулись на лучшие земли, выгоны и пастбища, тесня казахские стойбища от лесов, речных излучин все дальше к югу — в пустующую степь с огромными сизыми проплешинами солончаков. Удар местному феодальному землепользованию, а заодно и духовной кабале, в которой держал бедняка казаха «родовой культ», был нанесен сильнейший, с необратимыми последствиями.
Переселенцы наглядно показали, что трудолюбивый человек может и обязан жить лучше, и, убеждаясь в этом, казахская беднота неоднократно обращалась с прошениями к правительству землеустроить их, как и переселенцев, однако всякий раз приходил решительный отказ. В аулах росло недовольство, появилось осознание своих социальных и классовых интересов. Окраины заволновались, задышали неведомым доселе мятежным духом и вскоре здесь прошли первые стачки с теми же требованиями, что и в центрах страны.
За все время переселения в одну только Акмолинскую область, в которую к началу века входили Омский, Петропавловский, Кокчетавский, Атбасарский и Акмолинский уезды, прибыло 508 443 человека. Поэтому как бы ни была несовершенна аграрная реформа, сколько бы ни таила в себе противоречий, каких только судеб и драм не стояло за ней — как бы там ни было! — но благодаря ей все же более полумиллиона русских людей в этих местах получили право на землю — право на жизнь.
И уж, конечно, никто не мог предполагать, что именно там, где расселилось русско-украинское крестьянство, через некоторое время, уже при Советской власти, с помощью тех же переселенцев,— именно там возникнут мощные экономические и культурные центры — средоточия научной и практической мысли некогда отсталых народностей царской России...
Саму Гуляевку основали переселенцы из Екатеринославской губернии.
Население близлежащих аулов яростно воспротивилось вторжению пришлых людей, по сурчиному изрывших озерный берег их становища. Собирались конными отрядами барымтачей, грозились жечь постройки и посевы, полосовали нагайками одиноких землепашцев, но начальство гаркнуло, свои баи прикрикнули, муллы укоризненно покачали головами — и аульчане в конце концов смирились, годами позже совсем привыкли, завязался обмен и мелкая торговлишка между сельскими и аульными знакомцами.
Первое, что сделали переселенцы, дойдя до озерного берега, — очертили в угрюмом молчании просторный кладбищенский квадрат и похоронили умерших накануне в болезненной маете двух малых ребят, не выдержавших тысячеверстных дорог, а на другой день миром принялись за постройку не то часовенки, не то молельни, куда потом в чадную духоту свечных огарков по очереди ходили испрашивать неизвестно за какую вину прощенья, и великого крестьянского счастья. После моленья торопились в поля. Там вбивали колья в белесое ковыльное безбрежье и, осветленные молитвой, рвали руками землю, нюхали, жевали, чуть ли не ели, поражаясь ее простору, и, вновь впадая в грех, рисовали воспаленным воображением картины будущей богатой и сытной жизни.
Каждый из них хоть с узелок, но донес, сохранил семена и теперь, наспех вырыв землянки, кое-как. облепив их глиной, доставал зашитые в исподнее деньги, вырученные за проданное на родине хозяйство, по божеской цене прикупал лошадей и до хрипа в горле стал вспарывать вековой земельный пласт, укладывая в борозды бесценные зерна. В тревожно-сладостном ожидании урожая готовили сено, дрова на зиму, саман для будущих хат.
Вечерами, после изнурительной работы, над притихшей к ночи степью, озером, лесом, над дальними сопками с редкими, черно-сквозными мазарами в вечереющем свете и дальше ввысь — к изъязвленному мусульманскому полумесяцу поплыли, не слыханные до сей поры в этих краях, певучие украинские песни...
Но жили в страхе и боялись всего: чужого народа, начальников, дождливого лета, градобития, засухи, пожаров, дурного знамения, во всем усматривали тот или иной знак судьбы, уповали на бога и молились ему истово. Первый и запоздалый урожай оказался непривычно высок, и берегли его пуще веры христовой. Перебивались то рыбой, до тех пор пока она не залегала, то соленьями и сушеной ягодой, то молоком и только в светлый день позволяли досыта поесть белого хлебушка.
Года через три вдоль озера выросло большое село с прочными саманными хатами в прямых длинных улицах. Огороды охватили осокорями и вербами, в палисадничках завели акацию и терн, убрались во дворах, до синевы выбелили хаты и по давней украинской традиции трогательно обвели завалинки и окна цветными красками, и село удивительно преобразилось, похорошело, поражая округу чистотой и обилием колодцев.
Вместе с памятью о родине они донесли и точным сколком сохранили тамошние нравы, дух и все размеренное течение жизни южно-украинского села. С весны по глубокую осень — труд до гула в ногах и черноты на лицах. С осени до великого поста — время свадеб, уговоров, заручений, различного обмена и подготовка к новой страде.
Со временем определились крепкие семьи и дворы, проступили клейма бесталанных, неудачливых, бесшабашных. Обозначилось: кто хозяйствен, добычлив, умен, работящ и сдержан в слове, а кто брехло несусветное либо пьянь беспробудная или попросту — лядащь бестолковая; один скуп, другой щедр, третий набожен; этот — гуляка, песельник, вдовий утешитель, а тот — сам живет анахоретом и в страхе семью держит...
Привезли с родины скорбящего головой Юхима; позже, к великому горю родителей, появились свои юхимы, без которых, как известно, не обходится ни одно село. Порой женихались в явном кровном родстве. Учитель Никитин сердился, называл такие браки фараоновскими и предрекал им будущих юхимов, а отцу Феодосию из соседнего большого прихода за венчания грозил жалобой в епархию. И странное дело: чем больше родственных связей возникало среди гуляевцев, тем хуже становились отношения меж ними...
Но время шло, и выходило к дальнейшей жизни село крепким, зажиточным, с тяжеловесным укладом, при. котором не позволялось сквернословия, блуда, воровства, с дружным выходом на крестные хода и мирские работы, со сладостно-многоголосым пением во христовы дни и хорошими подаяниями нищим.
Для полнокровной жизни пока вполне хватало едкого хохлацкого юмора, свар и сплетен соседок, вечорниц с непременными семечками, гопаками и россказнями до мурашек по телу да диких ночных забав парубков...
На редкость щедро платила здешняя земля за вложенный в нее труд. Вскоре гуляевцы стали выезжать на ярмарки. Вначале в волость, затем и в уезд. Меняли пшеницу: у казахов — на лошадей, у лавочников — на одежду, плуги, скобяные товары, книги, резные комоды, кровати с пружинными сетками да блестящими шарами и прочее, о чем раньше и мечтать не смели. Через несколько лет Гуляевка стала не только красивым, но и одним из самых богатых сел округи, что не раз подчеркивал на земских собраниях в своих речах сам начальник земской управы господин Шевелев.
Пришло время подумать не только о спасении живота своего, но и о спасении души, и гуляевцы решили строить церковь, ибо не пристало крепкому, зажиточному селу справлять религиозную нужду в часовенке, да и перед богом совестно: сколько обещалось ему в трудные годы! Самые зажиточные собрали деньги и дали лошадей, менее имущие в жуткие декабрьские морозы — пока дерево не потянуло соки — поехали валить лес. Строили долго, па высоком каменном цоколе, с притворами, ризницами, закомарами и различными помещеньицами для церковной челяди, и только через несколько лет взметнула в голубизну неба золоченый крест сумрачная от продегтеванных бревен громада церкви. Из Н-ска вместе с колоколами, подсвечниками, хоругвями и большой иконой пресвятой богородицы привезли молодого худосочного батюшку со светлым, но далеко не всепрощенческим взглядом. С той поры во празднества, ярмарки, пожары и бураны разносился по азиатской степи мощный славянский гул большого колокола.
Война 1914 года быстро выдула патриархально-сытый душок, в котором нежилось богатевшее с каждым годом село. Когда в действующую армию призвали треть мужиков Гуляевки, она мигом притихла. Кончились недельные свадебные загулы и пьяный размах на престольных, свернулась торговля, сократились посевы. В ожидании недобрых времен стали приберегать хлеб, и они не замедлили сказаться. Пришли первые похоронки, привезли первых калек, к тому же взбунтовались казахи. Массовой мобилизацией на тыловые работы оборвалось их долгое терпение. Они подняли восстание. Громили волостные и разгоняли переселенческие правления и конторы, освобождали призванных, угоняли скот, уводили аулы.
Досталось всем — и русским черносюртучникам, и местным баям. Под горячую руку попало и гуляевцам, кое-что из земельных наделов пришлось вернуть. Впрочем, для Гуляевки это прошло безболезненно: из-за нехватки мужиков не успевали засеять и половины имевшегося.
Все, что происходило: война с убитыми, пропавшими и калеками, казахские волнения, забастовки рабочих на заводах и фабриках и многое другое — еще можно было понять. Верили и рассказам фронтовиков о сходивших с ума деревенских новобранцах при артобстреле и виде полей, усеянных изуродованными крупповской шрапнелью трупами; о двурушничестве и казнокрадстве царских министров; о беспробудных запоях полковых командиров; о любовно-религиозной утехе царицы с конокрадом, но то, что последовало дальше, в феврале семнадцатого — отречение самого царя от престола и народа,— не укладывалось в голове, денно и нощно молившегося богу, урожаю и царю-кормильцу. Последующие события заставили поверить. Революция и вслед за ней гражданская война выявили в Гуляевке то, чего меньше всего ожидалось. Оказалось, что благостная тишина и пасхальное целованье только прикрывали истинную жизнь села.
После первых постановлений Советской власти пошли по селу пугающие расколы. Медленно поднимались из глубины сельской жизни болезненные на срезах тяжелые пласты неведомых ранее мыслей, требований, решений. Многое вскрылось, многое можно было объяснить обидами, завистью, жадностью, леностью, доносами в волость. Не понимали одного: как можно проклинать ту власть, которой какой-то год назад все до единого гуляевца совершенно искренне желали здравия и вечности?
Несколько мужиков во главе с Гарькавым ушли к красным, несколько к белым, многие — в леса, подальше от тех и других, а те, кто остался, редкий день проводили без ругани, дележа, а то и мордобития. Правда, судьба оберегла Гуляевку от братоубийства и открытых боев, как-то вынесла из круговерти в тихую заводь, чего нельзя сказать о других таких же переселенческих селах. В одном из них жители подняли открытое восстание против колчаковских частей. Заняли оборону и три недели отражали атаки превосходящих сил белых, проявляя невиданную силу духа и величайшую преданность Советской власти. Подавили восстание с омерзительной жестокостью. Рубили женщин и стариков, не щадили детей — как же: уносили раненых... В ноябре девятнадцатого, когда Пятая армия вдребезги разбила колчаковцев и они беспорядочными толпами покатились на юг, к Китаю, все стало так, как и должно быть в селах при Советской власти, все определилось.
Если раньше их называли «справными хозяевами», то теперь называли кулаки, а соседскую помощь — батрачеством. У многих малоимущих разом отбило память на отчества «справных», шапок более перед ними не сдергивали, а от прошлого почтения и умилительного пожелания здравствовать не осталось и следа.
От новой власти ждали крутых перемен. Таких, чтоб беднякам земли побольше, а налогов поменьше, детей — в школу, в лавку дешевого товару, а за проданный хлеб — большую звонкую копейку. Ведь обещалось!
Прошло три года, крайний срок обещанному, но происходило обратное: требовали с сел. В двадцатом году по продразверстке из Н-ского уезда вывезли миллион двести тысяч пудов зерна, около двадцати тысяч голов крупного скота, почти сто тысяч коз и овец. Села пришли в смятение: господи, а дальше что? Дальше в округах вспыхнуло восстание в 50 тысяч повстанцев, и начался страшный голод двадцать первого года.
Начался с того, что последний скудный запасец хлебушка ушел в жесткие руки уполномоченных и свои голодные детские рты. Первое время спасала птица. С утра ее гнали к озеру, где она, теребя носами в прозеленелой ряске, набивала утробу озерной нечистью, манила гоготом отощавших за зиму корсаков и вызывала особое рвение при обысках. Но без зерна перевелась и птица, кончилась картошка (ее тоже забирали), кончились колючие коржи из отрубей и жмыха, и гуляевцев уже не пугали страшные вести с Поволжья — жуткий оскал голодной смерти заглядывал во все гуляевские окна.
Первыми стали умирать старики и дети, за ними — молодые бабы, парни. Покойники неделями лежали в промерзших хатах, пока не набиралось множество, тогда мужики, кто еще в силах был ходить, рыли одну мелкую общую могилу и свозили под один крест...
Но вот о чем задумались позже: обнищали до рубища все, голодали и умирали во многих семьях и все же впоследствии, когда полегчало, первыми поднялись на ноги именно бывшие «справные» хозяева. Выходит, запоздало припоминали мужики, не так уж и голодали, не так умирали?.. В том, что они быстрее других окрепли и набрали силу, сказались давние торговые связи, обширные знакомства в соседних селах и аулах, свой добротный инвентарь, который единственно не требовался уполномоченным по заготовке хлеба в трагично памятном 1921 году...
Партийную установку — в кратчайший срок ликвидировать последствия голода и обеспечить страну хлебом, используя при этом любую возможность: расширение посевов, найм батраков, разведение в неограниченном количестве скота — все, что разрешала и поощряла новая экономическая политика, — использовали все те же имущие люди, остальным такая возможность была не под силу.
К двадцать восьмому году разница в достатке между имущими и неимущими приблизилась к предреволюционной, но теперь беднота, наученная горьким опытом, стала осторожней. Вспомнились так необдуманно забытые имена-отчества, вернулась почтительность, оплата за батрачество оказалась «по совести».
Предшественник Гнездилова организовал в том же году ТОЗ, но лучше бы он его не организовывал, каялись позже активисты села, потому что остальные гуляевцы восприняли его образцом колхозов, о которых все чаще говорилось в печати и выступлениях приезжего начальства.
«Образец» не просуществовал и года. Поднять всю отведенную им землю тозовцы не смогли, на душу пришлось вполовину меньше, чем засевалось в единоличии. Под свист и улюлюканье они разнесли по дворам инвентарь и жалкий урожаишко.
Немногие остававшиеся в селах кулаки ликовали в Открытую: сколько было сказано, сделано, перевернуто, слез н крови пролито, а вернулись к старому; голота никогда государство хлебом не обеспечит, крепкий мужик — опора любой власти, в том числе и Советской; а что картинки всякие малюют с пузатыми мужиками да непотребные представленья показывают на сценах, так то для отвода глаз, чтоб не так обидно было. Бывшие красные бойцы и партизаны ночами били кулаками в подушку, скрипели зубами, но молчали.
Выхода у них не было.
С приходом Гнездилова мало что изменилось. О возможностях и преимуществах колхозов слушали опустив головы, чтобы ненароком не расхохотаться, не пустить матом в лицо высокому начальству. После его речей шли домой и перепрятывали мешки с пшеницей в такие места, что потом сами с трудом находили.
Осенью двадцать девятого закончились события, в конечных целях которых теперь уже никто не сомневался. От нэпа остались лишь сладостные воспоминания. Недобрая чехарда в ценах на хлеб и промышленные товары, какую с попеременным «успехом» для рабочего и крестьянина навязывало правительство в последние годы, завершилась полным крахом крестьянина.
На рынке его труд окончательно обесценился. Не было смысла продавать за гроши хлеб, выращенный таким трудом, и хлебороб, в ожидании лучших времен, стал его придерживать. Но государство не стало на сей раз снижать цены на товары и повышать их на хлеб, как оно не раз делало, чтобы ликвидировать очередные «ножницы». Оно пошло другим путем — объявило настоящий бой крестьянству. Хлебозаготовки в осень двадцать девятого превзошли по своей жестокости продразверстки революции. Вначале объявили подворные разверстки. Сдали. Обложили еще раз. Еще раз сдали. Прошлись по дворам в третий раз. Кто мог, сдал и в третий раз. И опять показалось мало. При помощи созданных комбедов, комсодов, уличкомов, селькомов объявили кулаками середняков и еще раз обложили разверсткой. Те, кто не имел зерна, продавали скот и инвентарь, чтобы выплатить деньгами. У того, кто отказывался выплачивать, описывали и забирали под видом штрафа скот, птицу, домашнее имущество — по выбору комитетчиков. А когда надоело возиться с «подворками», штрафами, судами — вовсе упростили: все, что найдется при обыске, — в семфонд, семье оставить по пуду на едока. Авось дотянут!..
Дальновидные мужики еще с весны потихоньку свели на нет скот и посевы и теперь в письмах к далеким знакомым осторожно запрашивали: как там у вас? Найдется ль какая-нибудь работа при вашем заводишке? Почти одновременно с осенними хлебозаготовками началась коллективизация в здешних округах.
Чтобы не попасть в черные списки и уберечь своих близких от раскулачивания и жуткой высылки бог весть в какие края, многие зажиточные и середняцкие семьи были вынуждены тайком выезжать из сел. Нередко поутру забегут к соседке за какой-нибудь надобностью, глядь — и двери открыты, и печь горит, и домашняя утварь на местах, но нет никого, пол пухом усеян, а там, где висели иконы,— лишь темные, в паутине, пятна...
Бежать воровски, крадучись, бросая нажитое и родное, теперь был вынужден тот, кто обжил эти, некогда дикие, места, — люди своеобычные, поражающие воловьей работоспособностью и выносливостью, медлительно-спокойные, добросердечные в быту и в то же время страшные в редкие минуты гнева, удивлявшие жизнестойкостью, с которой они выносили все тяготы и напасти, — люди крепкого славянского корня, восходящего к запорожским сечевикам и к древне-былинным русичам Киевщины...
Выезжали не просто жители, выезжал мастеровой люд - кузнецы, бондари, пимокаты, колесники, столяры, кожедубы, скотоводы, и все — хлеборобы.
Услышав о пустующих хатах, о якобы дешевых здешних хлебах, сюда съезжался совсем другой народ, помельче, кочующий с места на место с легкостью перекати-поля, не знающий землеробского труда.
Члены уличкомов, комбедов, комсодов, сбитые с толку райисполкомовскими указаниями, то круглосуточно вели никчемные подсчеты хозяйству, что неожиданно валилось им в руки в виде брошенных хат, инвентаря, построек, просторных огородов, то, опьяненные неслыханной властью, устраивали бесконечные собрания с обсуждением последних распоряжений и приказов; то, уже во время раскулачивания, гонимые тайным страхом самим не угодить в жернова массового избиения, кинулись на выявление будто бы затаившегося под видимостью середняка классового врага и на поиски укрытого им хлеба.
И мало кто из них за каждодневными собраниями, криками, драками, обысками, лозунгами, бойкотами, трагедиями при лишении прав, раскулачивании и высылке, за радостями и страхами, надеждой и разочарованиями, — мало кто замечал, как гаснут одна за другой кузницы, умолкают молотилки и веялки, останавливаются круподерни и ветряки, обваливаются пустые кошары, приходят в негодность мосты и крытые гумна, затягиваются илом колодцы, разворовываются по ночам общественные и бывшие единоличные, ныне безхозные, строеньица... Если кто и видел, то помалкивал, а то, что создавалось десятками лет, разваливалось на глазах...
Указание организовать колхоз в Гуляевке привез в середине декабря в село назначенный председателем Строков. Взялся он за дело круто. Под страхом лишения прав и высылки, с помощью многочисленных районных работников во главе с предрайисполкома Скуратовым он в две недели загнал в колхоз всех гуляевцев. Не откладывая, тут же обобщил быков, коней и коров, собрал в семенной фонд достаточно семян, чем привел в неподдельное восхищение Гнездилова. В январские морозы заставил подремонтировать кое-что из амбаров и небольших скотных дворов, разбросанных по селу. Проделал он все это быстро и решительно, тонко дав понять активу, что с подобным руководством колхозами со стороны района он не совсем согласен, но, будучи лицом ответственным, обязан беспрекословно подчиняться и выполнять партийные установки. В районе действия Строкова получили горячее одобрение, его опыт был рекомендован остальным председателям сел. Но в селах отношения накалились до предела. И совсем немного оставалось до роковой черты, после которой неминуемо следовал взрыв, разносящий в прах и хорошее, и плохое, и молчание, и ожидание, и опасение за будущность своих семей…
Немало способствовал этому и сам Гнездилов. Когда в связи с угрожающим положением, сложившимся в обеспечении продуктами рабочих огромного края, райкому было приказано в срочном порядке поставить мясо, он заметался в поисках выхода и ничего не мог лучше сделать, как взять его из только что обобществленных хозяйств. В те дни из Гуляевки угнали половину колхозного стада. Его робкому заверению вернуть лошадьми никто в селе не поверил.
Не успели активисты и председатели селькомов и колхозов получить свое от разъяренных колхозников, снова поступает гнездиловский приказ: раздать жителям на очистку и сохранение семена. И отдал Строков (охотно брали) в первую очередь не тем, кто больше свез в амбары этих семян, а тем, у кого семьи большие: дескать, переберут от мусора быстрее, протравят. Что останется к весне от этой «очистки», не знал, видимо, один Гнездилов...
Хорошо, что к этому времени подоспело постановление по борьбе с кулачеством, отвело от беды многие села. Появилась какая-то отдушина, вроде обещания бесплатно отдать сельской бедноте кулацкое добро.
Несколько гуляевских семей успели тайком выехать, некоторые замешкались, но кое-кто остался в надежде не увидеть против своей фамилии черного креста.
В раскулачивании и высылке Строков вновь проявил завидную решительность, предусмотрительность и, по словам предрика Скуратова, политическую бдительность.
Восемь зажиточных семей активисты сами определили к высылке. Под нажимом Строкова они скрепя сердце внесли в списки еще семь фамилий, которые вполне можно было отнести к середнякам. Но Строкову и этого показалось мало. Он съездил в райисполком, переговорил, его поддержали, и он тайно от правленцев и остальных активистов добавил в списки еще десяток крестиков. Узнал, когда будет эшелон, обсудил детали с Полухиным, заручился его поддержкой. Полухин свое слово сдержал: в назначенный день в Гуляевку прибыл едва ли не весь районный отряд вооруженных милиционеров с двумя уполномоченными по высылке.
Село ахнуло, когда огласили списки, но негодование гуляевцев уже изменить ничего не могло. К полудню все было кончено. Зареванные бабы помахали вслед саням, в которых увозили кричащих в голос высланных односельчан, и разошлись по хатам, где, схватившись за головы, отсиживались подавленные мужья, а через час в дымной поземке исчез и санный след...
С месяц после этого гуляевцы отворачивались друг от друга, не утешало и кулацкое барахло. А старания Строкова на том и закончились После мартовской статьи, когда повсеместно прошел массовый выход из колхозов, он им выходить запретил, пригрозив недавней высылкой, поэтому выходцев в селе насчитывалось мало, но вот все остальное — скот, инвентарь, состояние скотных дворов, работу с людьми и работу в колхозе он пустил на самотек. Прошел слух по селу: якобы он, не имея права сказать открыто, тем самым дает понять людям, что колхозы — дело весьма ненадежное и неясное. Слухи порой действуют безотказней открытых разъяснений, тем более что в мартовской статье прямо говорилось о добровольности при вступлении в колхозы и, помимо всего прочего, о вине местных властей. В гневе уводя скот с общественных дворов, растаскивая инвентарь, сельчане теперь открыто попрекали районные власти: по вашей вине, оказывается, ныне такой разор и запустенье!
Местные партработники в растерянности бросили все силы на исправление ошибок и перегибов. Неделями мотались по огромному району, срывали голоса на общих собраниях, уговаривали вернуться выходцев и тем самым крепить колхозное движение. Не заезжали они только в Гуляевку — настолько были уверены в Строкове.
После окружного заседания бюро «по принятию и расселению высланных в эти районы кулаков» у Гнездилова вообще не осталось времени для поездок в дальние села.
А гуляевский колхоз «Крепость», по словам Игната Плахоты, безудержно катился вниз, словно сброшенная под гору бричка. Еще немного такого руководства, предупреждал он Похмельного, — продадут гуляевцы хаты под казахский аул да разъедутся куда глаза глядят. Похмельный, которому сейчас было не до обид и печальных рассказов о былой зажиточности села, назвал подобные разговоры и воспоминания капитулянтскими, чуть ли не контрреволюционными. Игнат злобно возразил, Похмельный, помня первую встречу, не сдержался, обозвал его замаскированным подкулачником, и они разругались, и ни тому, ни другому не пришло в голову, что попреки одного и новая, неистраченная требовательность другого исходят от общего — заботе о дальнейшей судьбе села, колхоза, людей...
глава 11-я http://www.proza.ru/2013/02/21/2296