В начале жизни мы все произносим одни и те же звуки, громко или тихо, хриплым или тонким голосом. Потом звук обретает смысл и становится словом, в начале жизни. Всё очень просто. Всевышний не утруждает себя заботой вносить в начало повествования, что - то оригинальное. Всё очень просто и привычно, - в такой - то день, в таком - то месте, а дальше, оставляет людям возможность самим определять каким путём им идти по жизни. И только в конце этого пути, когда мы выходим в звёздное пространство, начинаем заново переосмысливать всё, что было пережито, автор сценария придвигает к себе разрозненные страницы прожитой жизни, чтобы завершить ещё один рассказ. Всё просто и привычно, как и всегда.
В сущности, жизнь, неплохая пьеса,
Сценарий на все века.
Каждому, время своё и место,
Определила судьба.
Всё по законам драматургии
Разум всевышний писал.
Грешники слева, справа святые,
Крайности в узел связал.
Жизнь - искусство особого рода,
Каждый играет себя.
Манит нас снова даль и свобода,
Снова, всё та же стена.
Всё как в театре, - роли и судьбы,
Занавес, сцена, свеча.
Люди как тени, тени как люди,
Шепчут всё те же слова.
Хватит ли сил, чтобы дописать послесловие к страницам жизни? Не знаю. Но я пишу, потому что снова, о главном, так и не успел ещё сказать. Наверное, я так и не скажу о нём, о самом главном, потому что я только могу догадываться о его существовании, причём смутно, расплывчато. Слышу отдельные звуки, но не могу соединить в целое, вижу отдельные слова, но не могу составить из них предложение, вижу часть дороги, но не могу предугадать, оборвётся она у черты горизонта, или, продолжится дальше.
Ещё в юношескую пору, помню, как сидя напротив зеркала, я пытался написать свой автопортрет. Рисунок не сохранился. Было бы удивительно, если бы он остался. Разве что в памяти, и то не сам портрет, а как вглядывался в отражение и переносил на бумагу пристальный взгляд, разлёт бровей, взъерошенные волосы, тень, падающую от них на лоб. Минуя годы, я вновь и вновь писал свой портрет, замечая тонкую сеть морщин в уголках глаз, упрямую складку, которая на следующем рисунке, через несколько лет, становилась более резкой. Увы, и этот рисунок, и те, что были сделаны позже, тоже не сохранились. Но я снова и снова садился напротив зеркала, снова вглядывался в своё отражение и, не затушевывая новую сеть морщин, писал то, что видел перед собой. Я накладывал на старые рисунки новые тени. Они были более глубокими, и только глаза оставались как в далёкую пору юности. Глаза, пристально и долго смотревшие в мои, всегда печальные глаза. Они никогда не улыбались ни в жизни, ни на моих рисунках, потому что улыбка, в отличие от грусти, не бывает долгой.
Сегодня опять, укрепив на мольберт плотный лист, быстрым движением обозначил на нём, как и прежде взъерошенные волосы, тот же разлёт бровей и тот же усталый взгляд. Этот рисунок остался. Возможно, когда-нибудь, глаза мои с этого портрета, на какой - то миг увидят то, что было скрыто от них при жизни.
Впрочем, не стоит сходить раньше времени на обочину, и делать вид, что тебе открыто больше того, что могут увидеть другие. Больше - нет, но свою часть дороги я вижу и каждый раз под новым углом зрения. Каждый раз, осмысливая заново, каждое произнесённое мной слово. Каждый раз, чувствуя себя единственным, кому дано услышать свой голос и попытаться понять, зачем я жил на земле.
Оправдываться ни в чём, и не перед кем не буду, потому что это всё равно, если пытаться примерить к пройденному пути, другую дорогу. Заново не пройдёшь, одну дорогу, другой не заменишь. А то, что пройдено, никто не повторит. Так о чём сожалеть? О чём мечтать, к чему стремиться?
Круг замыкается, чтобы выйти на новый круг. Всё просто и привычно, как и в начале пути.
В разные годы я делал записи в своём дневнике. Из года в год, изо дня в день. Дневник этот и сейчас передо мной, отдельные его страницы выцвели от времени, что - то вырвано и без сожаления выброшено, что - то перечёркнуто, что - то, из того, что сохранилось, я не хочу перечитывать, оставляя лишь отдельные страницы.
1987 год. 17 ноября.
« Как всегда делаю записи глубокой ночью. Беспрерывно стучат часы. И, удивительно, как громко они стучат, а днём их и не услышишь. Может оттого и пишу ночью, что именно в это время, отчётливо, как стук часов, могу услышать то невысказанное, что в течение дня лишь нашёптываю себе.
Стучат часы. Скоро минутная стрелка пересечёт последний рубеж, отделяющий один день от другого, и я снова увижу глаза матери. Где взять силы, чтобы выдержать её взгляд, смотреть в её лицо, сохраняя надежду, когда всё вокруг говорит, что надежды нет.
За эти дни, я присмотрелся к врачам. Поневоле наблюдая их в работе. Конечно, не стоит делать какие - то обобщения, пусть даже по целому десятку людей в белых халатах. Обобщений я делать не буду, но рассказать о том, что увидел, думаю, стоит.
Первое, что бросается в глаза, сразу вслед за белыми халатами, бестактность и равнодушие к чужой боли.
Вот, стоят в коридоре у входа в палату родственники больного, по всему видно, люди сельские. Женщина в крепкой цветастой шали, накинутой на плечи, мужчина в папахе, руки у него беспокойные, то комкает их за спиной, то опустит в карманы брюк, то опять заводит за спину. Волнуется, ждёт врача. В дверях кабинета появляется мужчина в белом халате.
- Ну, что вам сказать, положение конечно серьёзное, пока не все ещё анализы у меня на руках, поэтому, что- то определённое сказать трудно.
Далее, пересыпая речь, медицинскими терминами, даёт совет, какой уход нужен больному. Выпалив всё скороговоркой, не посмотрев толком на этих людей, поворачивается к ним спиной, берёт из рук медсестры, чей - то рентгеновский снимок, внимательно изучает. Продолжая с ней говорить, всё дальше и дальше уходит по коридору.
Родственники больного, постояв около палаты, осторожно спускаются по лестнице. Они испытывают неловкость, что оторвали от дел такого важного и серьёзного человека и вместе с тем, досадуя на себя, что так и не выяснили, когда будет операция, да и будет ли она вообще.
Всё это длилось не больше минуты. Я не знал этих людей, я не знал этого врача, может быть, на самом деле он очень хороший врач и, в конечном итоге, спасёт жизнь неизвестного мне больного. Но было жаль этих сельчан, с которыми можно бы, наверное, поговорить и чуточку дольше и теплее.
Может, случай незначительный и нет здесь, на первый взгляд, проявления бестактности или какого - то равнодушия? Может быть. Я просто устал от всего и, возможно, пишу сейчас, вряд ли сознавая, что именно хочу этим сказать. Все мысли только о матери, а врачей - я просто не могу видеть.
Ни один из них не вселил в меня надежду. Пусть, самой малой, пусть одним словом, одним взглядом. Нет, они все категоричны в своих предположениях - надежды нет.
Боже, что я говорю, причём здесь врачи? В чём вина того, кто принёс недобрую весть, разве, что именно ему выпало её сообщить?
Ладно, оставим всё как есть, вестника с плохой вестью, врача уверенного в безысходности и меня, слепо верящего в возможность чуда.
1988 год. 14 января.
С трудом делаю записи в дневнике. Ведь мне сейчас невольно приходится говорить о том, что яснее становится с каждым днём, с каждым часом.
Мама, она сейчас живёт лишь одним, - скрыть от нас свою боль. Даже сейчас она думает не о себе, а о том, какой мы её видим. И, пересиливая боль, всё чаще пытается улыбаться, иногда даже шутить. Но этих сил её надолго не хватает. Боль не отпускает ни на мгновенье, и когда, после уколов, засыпает, всё так же стонет от боли и во сне.
Этот день, 14 января, день смерти моего отца. Мама рассказывала, как всё произошло в тот день. Отец лежал при смерти, вставать уже не мог, приближалась ночь, когда по старому календарю праздновался Новый год.
И лишь у нас дома стояла тишина. Горела на столе керосиновая лампа, отбрасывая на стены большие тени. Отец лежал, тяжело дыша, всё время просил пить. Уже за полночь в дверь громко постучали, а затем ворвались ряженные захмелевшие гости, с гармошкой, с песнями, закружились по комнате, плясали. Кто - то кинулся к кровати: - Ты чего лежишь Михал Иваныч? Вставай!
Поняв в чём дело, притихли. Один за другим тихо вышли на улицу, оставляя после себя запах снега и вина. В эту ночь, под утро, отец умер. На кладбище его везли на санях. Рядом шли по глубокому снегу моя мать с двумя маленькими детьми и двое старших сыновей отца. Редкие прохожие при встрече, замедляли шаг, с любопытством глядя на лежащий в санях гроб.
Похоронили отца вдали от родного села. Давно уже нет его могилы. Сравнялся с землёй небольшой бугорок, исчезла деревянная оградка. Некуда прийти и поклониться его праху, разве только всему кладбищу в Егорьевске.
9 февраля.
Прости мне мои мысли, безысходные, мрачные, без надежды. Я не могу разделить твою боль, не могу облегчить её, Ты уходишь, а я только и делаю, что сижу рядом и держу твою руку, смотрю в глаза твои и не могу, не хочу осознавать, что теряю тебя.
Во мне сейчас будто, что - то отмирает, самое светлое, самое доброе.
Мне хочется убедить себя, что всё это нереально, что это происходит не со мной. Убедить? Ещё недавно я верил, ещё совсем недавно, но - сегодня…
Мама всё ещё со мной. Все эти дни, тяжёлые, трудные. Все эти дни, - выдержать из них один, неимоверная мука, а ведь, сколько их уже было, этих дней. Щёки её глубоко ввалились, тёмные круги под глазами, отчего они стали ещё больше. Больше стало в них печали, грусти, тоски, больше боли. Она просит, чтобы я был рядом как можно дольше. Держит мою руку и не отпускает.
1 августа.
Снова и снова эта боль, бесконечная, мучительная. Лекарства лишь на время притупляют её, а затем боль становится ещё острее.
Мне трудно говорить, мол, всё будет хорошо. Боже, какие жестокие слова - всё будет хорошо. Как я ненавижу себя, когда произношу их. Как трудно мне их говорить. Мама чувствует это и находит силы улыбнуться в ответ. Она ничего не говорит. Только стиснет губы. Держит мою руку и улыбается.
19 сентября.
Уже несколько дней она в забытьи, глаза подёрнуты туманной плёнкой, не знаю, видит ли меня или нет. Одно лишь слово еле - еле выдохнула: - Больно…
2О сентября.
Первый день без мамы. И первый день моей вечной беседы с тобой, милая, родная. Всё, что было у меня, всё, что осталось. Никому не понять, чем ты была для меня. Светлая, святая, чистая, бесконечно родная. Совесть моя, память моя, мысль моя…»
Я не мог не включить несколько фрагментов из дневника, который вёл, делая записи по ночам, в короткие минуты, когда мама, хоть на какое - то время засыпала, а чаще всего, делала вид, что засыпает, желая, чтобы мы с сестрой хоть немного отдохнули.
Страницы дневника давали возможность выплеснуть на бумагу всю тяжесть переживаний, которые были особенно тягостными от сознания своей беспомощности. Мама никогда не говорила высоких слов о своей любви ко мне, она просто умела так смотреть, так улыбаться, так прижимать к щеке мою руку, что никаких слов не требовалось. Она жила любовью ко мне. Я был для неё всем, смыслом жизни её. И эта, невысказанная словами, её любовь, была настолько огромной, что я до сих пор её ощущаю.
Через шесть лет, опять же в сентябре, в те же дни, ушла из жизни сестра. Ушла, так же как и мама, мучаясь от той же болезни. С тех пор этот месяц, сентябрь, воспринимаю как месяц невосполнимых потерь. Иногда, кажется, что и для меня в этом месяце отведён день, когда будет дописана последняя страница. Говорю, без тягостного предчувствия, как о неизбежной закономерности. Успеть бы закончить, что начал писать. Пройтись ещё раз придирчивым взглядом по страницам набранного текста. Привести в порядок записи. Это, главное, что нужно успеть сделать.
Снова сентябрь, и в зелёном дыму,
Даль горизонта над горной грядой.
Ветер ещё не срывает листву,
С веточек ивы над тихой рекой.
Снова сентябрь и всё тот же закат,
Тонкою кистью рисует лучи.
Август бросает последний свой взгляд
Прежде чем скрыться за солнцем вдали.
Снова сентябрь, время грёз и потерь,
Время раздумий над жизнью своей.
Время, когда отделяется тень,
В царство теней, уходя от людей.
Снова сентябрь и бессонная ночь,
Тянется призраком дым от костра,
Вслед друг за другом, Правда и Ложь,
Идут, обозначить начало конца.
Снова сентябрь и опять тишина,
В красках заката осенний портрет.
В красном платье проходит она,
Дорогой окрашенной в чёрный цвет.
И ещё об одной случайной закономерности, ставшей в последнее время неизбежной. Что - то мистическое видится мне в том, как раз за разом, неожиданно вдруг стали исчезать, неизвестно куда, написанные мной стихи. Я не о тех, которые, сам же и перечёркивал. Зря, конечно, но, на то, были свои причины. А вот, из того, что пытался сохранить, вдруг, стал замечать их исчезновение. Ладно бы одна или насколько страниц, но, исчезало гораздо больше. Несколько раз пытался по памяти восстанавливать, только, заново написать, как прежде, не мог. В конечном итоге, примирился и с этим, не находя других объяснений, кроме одного, значит, такая у них участь, кануть в безмолвие.