ДЕД ФЕДОР
Все умрет, только труд не умрет человека.
Только труд и идея не истлеют в земле!
И в горячее время тяжелого века
Много мыслей прекрасных горит в голове.
Зинаида Пахомова.
Дед Федор уезжал из дома.
Слабая кляча, взятая по случаю с колхозной конюшни, терпеливо стояла, ожидая очередного понукания. Лошадь чувствовала что-то неладное, она привыкла таскать большие тяжелые грузы, а здесь бросили какой-то дырявый мешок и успокоились. Лошадка фыркала, ей не терпелось уйти от этого дома. Да и дед Федор, который принял твердое решение уйти, что-то шишлял по двору, молчал, думал: «Забрать или не забрать с собой бензопилу». И никак не мог решиться. Заглянул в последний раз в свою мастерскую, прикрыл дверь и тихо сошел со двора. Правая рука его машинально подхватила пилу и понесла на телегу. И в этот же момент из избы на крыльцо с диким криком выскочила жена.
- Куды, куды поволок? - визжала женщина от полного бессилия удержать мужа и переполнившей ее злобы, жажды досадить, уколоть его словами, пока он еще здесь и слышит ее. Взлохмаченная старуха, потерявшая с головы платок, вылетела на улицу. Натуральная в своем буйстве, она сорвала бензопилу с телеги и легко, как былинку переметнула ее во двор.
Дед Федор тронул лошадь.
Но не успела колхозная кляча сделать еще и десятка задумчивых шагов, как жена настигла его вновь. В руках ее была метла. Лицо её было искажено местью, а рот забит словами, как кашей. Дед Федор не мог разобрать слов, да и не до этого ему было. Он понимал, что там, во рту, клокотал вулкан оскорблений в его адрес. Лошадка медленно тянула телегу, невеликую поклажу в ней и седока, разрывавшего ненавистные узы семейной жизни. Жена продолжала буйствовать. Заметала следы телеги, лошадиных копыт, поднимала пыль и кричала.
Так целый деревенский квартал.
Когда лошадь завернула за угол соседней улицы, дед Федор ощутил глухую тишину да взгляды любопытных из-за зашторенных деревенских окон.
- Но, но! - понукал вялым голосом лошаденку дед Федор.
Он делал это не из желания гнать животное, а своим голосом стремился сбросить нервный накал, придавивший плечи, эти взгляды любопытства и осуждения, прибавляющие усталости и без того изработанному телу. Дед Федор бережно положил вожжи на колени. Достал круглую плоскую банку из-под леденцов, дрожащими пальцами машинально загреб самосад и завернул цигарку. Закурил. Табачный дым согрел его грудь. Дед Федор думал и крепко судил себя в этих думах: «Вот ведь, лешак, что натворил - ушел из семьи. Пятерых детей народили, на ноги поставили. Седьмой десяток к середине вскарабкался. И вот...»
Дед Федор курил, смотрел отсутствующим взглядом на улицу поселка. Все здесь было знакомо до последнего поворота. Он был коренным жителем. Здесь жили и померли его родители и деды, вся их многочисленная родня.
Табачный дым обволакивал голову деда, а мысли возвращали в прошлое: «Лешак меня возьми, откуда и взялось. Росли вместе, в школу ходили. И она была не какая-нибудь роспазня (несобранная женщина, у которой все валится из рук) а пальмо-бойкая. Такая маленькая круглая девка.
Сошлись. Зажили. Че еще... дети пошли. А потом - эта проклятая война. Забрали, как любого мужика, да и кто волен в такое время. Ведь я тоже не базляка какой-то прятаться и убегать. Ну и задержали меня там чересчур долго. В деревне-то, пожалуй, последним пришел. Дак, если бы мое дело, дак...»
Лошадь шла мимо клуба.
Хотя до сеанса кино еще было время, народ теснился подле общественного здания. Куда деваться молодым да бесхозяйственным?
Деда Федора окликнул мужик средних лет, у которого, как говорится, ни кола, ни двора. Начинал когда-то этот мужик держать кроликов да шить шапки-ушанки. Занялся делом. Но наша дурная власть дала мужику по рукам и пригрозила сослать куда-нибудь подальше. Бросил мужик все дела, дом запустил и корову пропил. Так спокойней.
- Дай, дед, закурить, у меня совсем ничего не осталось.
Дед Федор достал молча банку с самосадом, спички и сложенную газету. Ждал, когда знакомый свернет цигарку и вернет добро.
- Что, дед, решился, наконец-то, бросить свою стерву? Давно пора! - начал разговор, подвыпивший мужик.
Деду было не до разговоров.
Он понукнул лошадь. Та уныло потянула телегу, обходя глубокую не просыхающую лыву. Телега наклонилась. Дед непроизвольно схватился за нее и выругался.
Вот ведь уже все знают, вам только судить, - ворчал дед. И постоянно возвращался к своим невеселым мыслям: «Да, задержали меня в армии долго. А кому домой, поскорей не хочется? Дак, иди, докажи начальству. Сразу пришьют статью. Жена встретила с подозрением и с ревностью: « Небось, другу бабу завел? То-то и не торопился». По молодости-то, сразу после войны, как схватишь ее за мягкие-то места - сразу все забывала. Да и дети. После войны еще трое появились. Когда и заворчит, уйдешь – мало ли дела. Работа, дом построил, скотина, покос, дрова, шабашки. Без дела не сидел, и без копейки не сидели. Не как другие. Но баба все продолжала мыргать, все недовольна. Да и бабы вдовые тупо подначивали. Мужики советовали: «Дай ей хорошенько - образумится». Как дать-то ей, ведь она мне детей нарожала. Или еще смешней: грозилась в суд подать. И судьи-то, почитай, одни бабы. Ладно ли это - мужику, на котором все в доме держится, оправдываться перед какими-то судьями. Позор…».
Дед Федор плюнул с досады, поддернул вожжи.
Синяя тучка заслонила солнце. Стало еще тише в деревне. Набежавший ветерок накрыл лошадку и седока придорожной пылью.
Дед ехал по улице.
«Глупая баба, - продолжал обдумывать свою жизнь дед Федор, - ничего не ценила: мантулишь, мантулишь, а все мало. Все в дом волочешь, а она все мыргает. Одно спасение - мастерская. Уйдешь в нее - и стругай себе дерево, делай рамы, табуретки... да хоть че, если не пахорукий. А тут еще одно чудо привалило от наших правителей. Вконец развалили государственное хозяйство. В магазинах пусто, как в пустыне. Магазинерам и делать нечего стало: ни соли тебе, ни сахару, ни манной крупы. Во как дела-то обернулись коллективным-то хозяйствам. Ввели талончики да списочки, кому дать товару, кому не дать. Нам-то старикам че - накинул гуню на себя да в работы, а молодым моду подавай - да не положено. Что получше - участникам войны. Раскололи людей, обозлили. Блат развели. Ну, молодежь ясно - недоросли. А я старик. Прослужил всю войну с гаком в строительных войсках. Строил дороги, мосты, дома - все, что прикажут. На передовой не был. Моя ль вина. Военкомат бумажку не дал - не положено, не воевал, не участвовал. Вот где баба взбеленилась: «Аника-воин, семь лет воевал, а справочки не получил». Все это при детях. Да...»
Лошадь остановилась у домика на два окна.
Чистая, прибранная хозяйка выскочила навстречу:
- Федя?! Приехал! Проходи, проходи в дом. Ставь лошадку-то во двор. Потом угонишь на конюшню. Проходи, - раскрыла ворота, пропустила повозку.
Дед Федор вошел в дом, где бывал уже не раз. Большая русская печь определяла все убранство дома. Вокруг ее строилась жизнь. Ведра с водой у стенки на лавке. Кухонный стол и две табуретки - все убранство кухни. Дальше горенка, где стояла кровать с матрасами да подушками. На стене фотографии, в красном углу телевизор. На полу домотканые половики.
- Садись, садись, Феденька, я сейчас, - загремела хозяйка своим деревенским инструментом. И вмиг на столе, покрытом протертой до белизны клеенкой, появилась еда, маленькие граненые стаканы и вытянутая бутылка «Столичной».
Женщина ни о чем не спрашивала. Да и дед Федор молчал, он переживал внутри себя происшедшее и входил сознанием в новую жизнь. Дед Федор прошел к столу. Сел. Женщина, радостная, что он прошел к столу, и озабоченная его переживаниями, молча ловила его взгляд, его жесты, тихо радовалась, но не суетилась. Они оба молчали, и не сразу женщина нарушила тишину.
- Федя, может, выпьешь? - тихо сказала она, когда почувствовала, что молчание затянулось, и к ней пришел испуг: «А вдруг уйдет?»
Дед Федор, выходя из молчаливого транса, только и сказал:
- Давай выпьем.
Женщина встрепенулась, подала ему влажную бутылку. Молча села, обтерла руки о передник. Дед Федор расковырял алюминиевую пробку. Налил две стопки и поднял без слов. Они грустно соединили свои стаканы, выпили... и заплакали...
Наутро дед Федор встал рано.
Он не мог жить без дела. Да кто жил в своем доме, тот поймет, что дел в нем всегда больше, чем времени. Дед Федор поправил забор вокруг огорода, приколотил все хлопающие доски, покрасил окна... Да не все сразу - постепенно. Все материальное умеет радоваться. Ожил дом под теплыми, умелыми руками. И хозяйка зарумянилась - старалась. Пекла да жарила.
Зажили старики друг для друга мирно да дружно. Во дворе появилась скотина, а на столе достаток. По вечерам после телевизора бабка шептала деду Федору непривычные для него слова: «Федя, а я ведь тебя люблю». И засыпала уставшая.
Дед Федор не спал.
Он лежал с открытыми глазами, прежняя жизнь не выходила из памяти: «Что же это такое? Здесь я лежу в чистой постели, а там - в чем попало в мастерской, здесь нет детей». Он повернул голову в сторону своей подруги, заботливо поправил опавшую седую прядь. Дома, там их было пятеро: «Что за жизнь, - спрашивал себя дед Федор, - как это?..»
Утром вставали рано, хлопотали по дому, хозяйству. Работали без лишних слов и радовались маленьким успехам. Чего они достигли в своих скромных трудах, было видно по дому и их внешнему виду.
После обеда дед Федор выходил на улицу покурить. Смотрел, как пацаны играют в футбол, а когда мяч подлетал к его ногам, он с удовольствием, неумело пинал его и смеялся: «Дак, я ведь еще ничего. И старуху свою могу...» И бабка среди своих товарок, плюя подсолнечную шелуху, гордо молчала. Все соседские бабы, хотя и осуждали ее за глаза, понимали: такое спокойствие спроста не приходит.
***
Но счастье не вечно.
Дед Федор всегда думал, что он первым должен уйти из жизни. Он старше. Но жизнь не спрашивает. Проснулся дед Федор однажды в холодной постели. С вечера она еще была уютная...
Обстругал дед заранее заготовленные для этого дела доски, сделал последний дом для своей подруги. Проводил...
Зажил тяжело и одиноко.
Однажды, сидя у окна за столом с потускневшей клеенкой, увидел дед Федор на улице людей. Да много. « Кто это? - думал дед Федор. - Ко мне никто не ходит». Встал, всмотрелся.
- Да господи, не может быть? Это же мои дети. Да, смотри, старшая Танька, фу ты, она же здесь не живет. Дальше - Петька, Ванька, мать твою так, Симка и последний - Санька, - у деда Федора потекли слезы.
Дети стояли на улице, через стекло дед не слышал, о чем они говорят, но видел, как размахивают руками. Первой пошла Танька, за ней все остальные.
Дом наполнился, стал тесен. Дед Федор засуетился, не зная, куда посадить взрослых своих детей. Он был потрясен. Почитай, ни разу не видал их вот так, всех вместе – взрослых. После школы незаметно, по одному, уезжали в город на заработки, в свою жизнь, а потом наведывались то один, то другой.
Когда дети сели, успокоились, замолчали, первыми начали дочери.
- Папа, ты должен вернуться домой, - и обе, наперебой, не слушая друг друга, стали что-то говорить часто и громко. Что? Дед Федор уже не мог сразу понять. Итог подвел старший из сыновей - Петр:
- Отец, поехали к любому из нас жить, или возвращайся к маме. Мы ей объяснили - она непротив.
Дети выпили чаю, съели все, что было у отца запасено на неделю, и стали собираться. Дед Федор вышел с ними на улицу. Ему хотелось каждого из этих взрослых людей похлопать по плечу, пошутить. Но... взрослые дети вышли, не подав руки, они сделали свое дело... пригласили.
Дед Федор провел все лето в трудах и заботах: косил, собирал сено, метал зароды. А потом сник. Затосковал один. Пошел он осенью по дороге мимо клуба, где когда-то, лет пять назад, ехал на колхозной кляче. Вошел в построенный собственными руками дом. Жена его суетилась у печи.
- Здравствуй, - сказал дед.
В ответ было молчание.
- Вот, дети сказали, - продолжал он.
- Входи! Я тебя не гнала, - ответила жена, не отрываясь от печки.
Дед Федор сел на лавку. Закурил. Как всегда, в этом доме была напряженная тишина. Жена молчала. Дед Федор ушел в свою мастерскую, которая стояла нетронутой.
Дед Федор переезжал молча.
Колхозная лошадка раз пять тянула телегу с того двора, таща то сундук с добром, нажитым дедом за последние пять лет, то телевизор, то телку на привязи...
Жена молчала и не выходила.
Все добро перевез дед Федор в свой дом. Все - кроме своей души.
Жена больше ему не пеняла и не оскорбляла. Он не мог воспринять ее заботу. Ушел в свою мастерскую, молча топил железную печь, курил, смотрел на огонь и думал...
Весной он тихо уснул.
На его похороны дети не собрались. Жена его прожила зим девяносто, все хлопотала по дому, круто судила своих соседей. За что? Да так. Просто за то, что они жили рядом. И все приговаривала: «Мне не страшно умирать. Боюсь, что после меня порядка в доме не будет».