1
Рота лейтенанта Павлова вошла в деревню Большая Горка на рассвете, когда низины были мутными от тумана. Утро едва обозначилось на востоке розоватой полоской и было влажным от обильной росы.
Дорога поднялась в гору и, обогнув вековую липу, вывела бойцов на небольшой перекрёсток. Вместо деревни, обозначенной на карте, чернело большое свежее
кострище. Отовсюду шёл нестерпимый запах гари. Из удушливой сизой дымки доносилось негромкое бабье всхлипывание.
Навстречу бойцам вышел непонятно откуда взявшийся сухопарый старик с жидкой бородой. Он безошибочно определил в Павлове командира и направился прямо к нему.
- Долго шли, сынки …
Старик махнул в сторону сгоревшей деревни, и его рука смиренно повисла вдоль тела.
- Лейтенант Павлов, - упавшим голосом отозвался лейтенант и по-военному отдал старику честь. - С боями быстрее не дойдёшь.
Старик вздохнул. В удушливом воздухе колыхнулась скорбь. Павлов заглянул за плечо старика и за едким туманом разглядел одинокую фигуру: пожилая женщина в длинной бесформенной кофте ворошила палкой тлеющие угли, пытаясь отыскать в горячей золе что-нибудь, что могло послужить в хозяйстве.
Бойцы повернули головы в сторону женских всхлипов, а старик будто не слышал их и продолжал пристально всматриваться в серые глаза лейтенанта.
- Я, стало быть, дед Егор. – Старик намерился крепко высказаться от всей своей скорбящей души, но, увидев рядом с лейтенантом молоденькую девушку с тугими косичками, передумал. – Вот ведь каких бед немец наделал, разъядрень его курень!
- Человеческие потери есть? – глухо спросил Павлов. - Где народ?
- За деревней старое гумно – покудова все там. Всё подчистую сожгли нечисти, все девятнадцать дворов с пристройками.
- Значит, все живы? – переспросил Павлов.
- Не все. – Старик протяжно и тяжко вздохнул. - Катерину Войцеховскую убили. Малец у неё остался, народ не знает, что с ним делать. Пошли, покажу.
Павлов отдал бойцам распоряжение расположиться на короткий отдых и по засыпанной пеплом дороге пошел за стариком.
- Товарищ лейтенант!
Павлов обернулся на детский голосок, и суровость в его глазах тут же потухла.
- А можно я..? Разрешите с вами пойти, товарищ лейтенант!
Лейтенант знал этот голос уже два года, но всякий раз, когда его слышал, тёплой волной южного моря колыхалось в молодом сердце такое неуместное, такое несвоевременное счастье. И уж совсем пропадал молодой лейтенантик Сашка Павлов, когда встречался своим командирским взглядом с огромными синими глазищами Нины Наумовой – красноармейца с пшеничными косичками. Ради таких глаз и на смерть идти было не страшно, и нестерпимо хотелось жить!
- Разрешаю.
По обеим сторонам дороги чернели сгоревшие, обрушившиеся срубы. Вокруг было тихо, и только из дубовой аллеи, окаймляющей деревню с севера, доносилось птичье пение.
Пока шли, старик рассказал об убитой женщине.
- Не с наших краёв Войцеховские, а потому родни у них тут никакой нет. Муж Катеринин, Петр Ильич, мужик дельный был. Его по партейной части сначала в район направили, а перед самой войной – в наш колхоз. Поговаривали, что приехали они из самой Москвы, а только точно никто не знает – в душу за сведениями не лезли. На народ Катерина редко показывалась, всё больше с сынком возилась, с Сергуней. Нездоровый он у них …
Дед Егор задумался, остановился даже. Попытался вспомнить мудрёные медицинские слова, которыми обозначалась болезнь, да такие разве запомнишь?
- Не знаю, командир, как тебе про его болячку растолковать: вроде и не дурачок, каких в деревнях видывали, а всё ж-таки с крепким заносом …
Не найдя подходящих слов, старик с досадой махнул рукой и продолжил свой рассказ. Дорога подводила к краю деревни.
- В первые дни войны Петра Ильича на фронт призвали, так с тех пор о нём и не было вестей.
- А как вышло, что её одну убили? – спросил Павлов, морщась от въедливого запаха гари.
- Так ведь сама она к немцам вышла! Поначалу все в лесу были. Рано утром, ещё по-тёмному, прибег малец из Бышова, где штаб немецкий находился, сказал, что немец отступает и будет жечь все деревни в округе! Все разом в лес и подались, и Катерина со всеми вместе. Так и сидели в овражке с узлами да с котомками. Коров и коней к деревьям привязали, тут же овцы со свиньями. Катерина с Сергуней свою нетель тоже пригнали ...
Потом из немецкого штаба пустили красную ракету, и заполыхали деревни одна за другой! Черный дым отовсюду – страсть Господня!
Как Катерина ушла, никто не видел. Потом все услыхали, как закричала в деревне баба, да как полоснул очередью немецкий автомат. Тут уже и Сергуня догадался: подхватился, побежал в деревню. Бабы еле догнали да удержали, не пустили на верную смерть. Только кто знает, разве ему слаще теперь? Он хоть и болезный, а всё же понимает, что мамку не воротишь.
Старик замедлил шаг.
Неподалёку от крайнего сгоревшего дома, в котором раньше жили Войцеховские, на дороге лежало ничем не прикрытое женское тело. Рядом, обхватив колени руками, сидел молодой парнишка лет пятнадцати-шестнадцати.
- Всю ночь тут просидел, - сказал дед Егор, останавливаясь в нескольких шагах. – Я и сам без сна. Какой тут сон? В гумне разве что дети малые ночью спали, а бабы, те выли тихонько … Звал Сергуню – не пошёл. Наотрез отказался.
Все трое неподвижно застыли. Нина смотрела на Сергуню, и её глаза наполнялись слезами. Два года назад в её дом угодила немецкая авиабомба, и она за одно мгновение лишилась всей своей семьи: матери, двух братьев-близнецов, бабушки и парализованного деда. Отец ушёл на фронт, и от него было всего одно письмо. Нина не знала, жив он или нет. Сама она чудом осталась жива, задержавшись на почте всего на несколько минут. Она отправляла письмо отцу, когда начался очередной авианалёт. Почтальонша, увидев оцепеневшую от ужаса девчонку, схватила её за руку и увела в подвал, где было оборудовано бомбоубежище. Там и переждали бомбёжку.
Когда всё закончилось, Нина со всех ног бросилась домой, но на месте дома зияла большая дымящаяся воронка.
Теперь она стояла перед Сергуней, тихая и напуганная, как тогда, перед той воронкой.
- Похоронить надо, - сказал Павлов, и его кулаки нервно сжались.
- Так ведь не подпускает никого, - ответил дед Егор, не отводя взгляда от Сергуни. – Народ вчера ещё хотел, а то второй день уже пошел ... Смерть тепла не любит.
- Я поговорю с ним. Ждите меня здесь.
- Только ты, сынок, с Сергуней поосторожней, он всё-таки, немного того … – старик крутанул высохшей кистью где-то в районе виска, – болезный.
- Ждите, - повторил Павлов и направился к парнишке.
- Сергуня! – крикнул старик, и этот неожиданный окрик заставил лейтенанта обернуться. – С тобой командир Красной армии хочет поговорить!
Павлов подошёл к парнишке и опустился рядом на ещё не остывшую от пожара землю. Их взгляды коротко встретились, и у лейтенанта в сердце шевельнулась гулкая струна: в глазах Сергуни он увидел что-то такое, что видел в глазах Нины, стоявшей у края воронки в тот день, когда они впервые встретились. Вот и Сергуня, хоть и не вполне здоровый, а горе своё понимал, и стояло это горе горькой слезой в его напуганных глазах.
Павлов говорил недолго и тихо. Лицо его было спокойно, но плечи напряжённо приподняты. До Нины и деда Егора доносились только обрывки фраз.
- Вот ведь жизнь какая, - вздохнул дед Егор, глядя на тело Катерины, которое уже начало раздуваться от жары. – И зачем она к немцам вышла? Понятно, что за дом стояла баба, а оно вон как повернуло – ни дома, ни жизни. Да ещё и малец один остался, куда его теперь?
Нина молчала. Она смотрела на распростёртое на земле тело Катерины, на Сергуню, на молоденького командира, и ей казалось, она снова вдыхает запах развороченной взрывом земли.
Искорки рассветного солнца растворялись в тревожных Нининых глазах, но не могли их согреть.
- Как думаешь, дочка, договорится твой лейтенант с Сергуней? – спросил дед Егор, глядя на Нину.
- Договорится, - ответила она уверенно. – Обязательно договорится.
Катерину Войцеховскую похоронили на старом староверском кладбище, которое находилось на опушке леса, недалеко от деревни. Сергуня тихо и протяжно выл, наблюдая за погребением. Он то и дело бросал затравленный взгляд в сторону лейтенанта, яростно растирая по щекам солёные слёзы.
Бойцы соорудили могилу, а Павлов положил на свежий холмик земли большой букет лилового иван-чая.
Дед Егор подошёл к притихшей Нине и почти шёпотом, чтобы никто не услышал, сказал:
- Ты, дочка, держись крепче за своего командира. Толковый он парень, я это чувствую.
Нина грустно улыбнулась и еле заметно кивнула в ответ. Слова старика прозвучали для неё благословением.
После похорон Павлов зачитал распоряжение о переселении жителей деревень, находящихся на линии огня, в безопасную зону. По опыту он знал, что подчинятся не все, поэтому закончил речь предостережением:
- Немцы отступили и сейчас укрепляются на позициях. В ближайшие часы начнётся артобстрел. По населённым пунктам и крупным дорогам фрицы исправно бьют, не сомневайтесь даже! Мой вам совет: женщин и детей незамедлительно вывозите на безопасную территорию, потому как линия фронта рядом, а немец за позиции зубами держится! В деревню из леса не выходите до самой ночи …
Народ разошёлся. Кто-то вернулся в лес, другие направились прямиком в деревню, поглядеть, не осталось ли чего из хозяйственной утвари под горячими углями пепелища. Про приказ помнили, а только боль тянула туда, где так горько пахло жжёной родной землёй.
Рота покинула деревню, когда солнце поднялось на самую жаркую свою высоту. По решению Павлова, Сергуню взяли с собой. Никто из деревенских не противился – своего горя хватало, а что с Сергуниным делать, так и вовсе никто не знал. Все понимали, что в армии его и оденут, и обуют, и кашей накормят. А после войны, глядишь, и определит власть в какой-нибудь приют, на довольствие поставит.
- Не забывай родных мест, - сказал на пощание Сергуне дед Егор, положив на плечо парнишке свою сухую руку. - Приезжай после войны к нам с Нюрой погостить.
Сергуня не ответил. Он прижал подбородок к груди и поддевал ногой серую дорожную пыль.
- Не волнуйтесь, мы его в обиду не дадим, - заверила деда Егора Нина и на мгновенье прильнула к старику.
- Я тебе верю, дочка. В тебе любви много. Идите с Богом ...
Бойцы грузно зашаркали заскорузлыми сапогами по пыльному большаку в сторону районного города. Рядом с командиром роты, Сашкой Павловым, не оглядываясь на прошлое, шли Сергуня и Нина.
2
В стрелковом полку Сергуня обвыкся быстро, и все приказы выполнял с охотой. Работы для него хватало: носил воду для солдат, помогал Нине со стиркой, таскал котлы с горячей кашей, выносил с поля боя раненых. Одного Сергуня не любил: хоронить погибших солдат. Долго к этому не мог привыкнуть; тяжело и боязно было ему засыпать землёй едва остывшие тела тех, кто совсем недавно, перед боем, подтрунивал над ним по-доброму или угощал колотым сахаром, как маленького.
- Бери, Сергуня, не стесняйся! – говорили бойцы. – Ты у нас тут главная тяглая сила, а чем тебе её пополнять, как не сахаром?! Может, потащишь на себе кого из нас до санитарной палатки - бери, тебе говорят!
И Сергуня неохотно, но брал, потому что по-детски верил – сахар силы добавляет.
Как-то раз подошёл к нему уже немолодой стрелок Ерёмин и такие слова сказал, что не то что сахар, никакая другая еда больше суток Сергуне в горло не лезла.
- Вот тут у меня болит! – Ерёмин бухнул кулаком по грудине и оттого даже закашлялся – Видно, душа смерть чует. Нам завтра с утра в наступление, а там, видать, меня и накроет … Ты, Сергуня, когда будешь меня закапывать, обязательно закрой мне глаза. Пальцами веки опусти и подержи так маленько. Не хочу, чтобы земля в глаза попала, это тебе не при жизни – рукавом не протрёшь и слезой не вышибешь.
Сергуня что-то буркнул в ответ и убежал подальше от такого разговора. Ночью он долго не мог уснуть; казалось, сколько будет сидеть под звёздным небом, столько и не наступит утро, а раз утро не наступит, то и боя никакого не будет. И всю ночь ему виделись широко распахнутые глаза Ерёмина. Как тут уснёшь?
Но утро наступило, и наступления никто не отменил: ни Сергуня своей наивной бессонницей, ни сам Господь бог. Видно надо было быстрее теснить фрицев, не оставляя им времени на роздых.
Много полегло бойцов в том бою, а всё же немца с его позиций выбили. Рядового Ерёмина Сергуня нашёл почти бездыханным. Он лежал рядом с большим валуном, лицом к прокопчённому боем небу, и еле слышно стонал. Его гимнастерка была тёмной от крови и грязи, большая кровопотеря отбирала последние силы. Ерёмин что-то беззвучно шептал, и Сергуня увидел, что и язык его тоже был красным от крови.
- Душа чувствует, - с трудом разобрал Сергуня и тут же вспомнил их последний разговор. - Про глаза не забудь …
Сергуня машинально кивнул в ответ, переложил Ерёмина на кусок брезента и потащил, упираясь ногами в развороченную снарядами землю. Никогда ещё путь до санитарной палатки не казался ему таким долгим. День угасал, а вместе с ним угасала жизнь бойца. Солнце скатывалось с небосклона и было таким же кроваво-красным, как язык Ерёмина.
Бойцов хоронили на следующий день: и тех, кто был убит в бою, и тех, кто умер от ран в медсанбате. Капитан аккуратно записал фамилии в журнал учёта потерь личного состава, указал место захоронения и вышел из блиндажа, чтобы вместе со всеми проводить погибших бойцов в последний путь. Тела сложили в братскую могилу и укрыли грубой рогожей.
Перед тем как перенести в могилу Ерёмина, Сергуня низко склонился над его лицом. Один глаз Ерёмина был слегка приоткрыт.
Сергуня вздрогнул.
- Так нельзя! – закричал он. – Нехорошо! Нельзя!
Все переглянулись, не понимая, из-за чего так разволновался Сергуня. Наконец, тот решился: опустился на колени и осторожно надавил пальцем на холодное веко. Он держал так, пока веко не закрепилось в принуждаемом положении. Сергуня поднялся с колен только тогда, когда убедился, что глаза умершего крепко сомкнуты.
Бойцы молча кидали землю лопатами до тех пор, пока над землёй не вырос продолговатый холмик.
С места захоронения Сергуня всегда уходил последним. Каждый раз он долго стоял у могилы, как в день похорон матери. Он хорошо запомнил слова лейтенанта Павлова о последнем доме человека, душа которого уже поднялась к Богу. Таким среди живых уже нельзя, потому что это неправильно. Сергуня поверил лейтенанту, потому что он видел много тех, кому нужен был этот дом. И уже потом, когда хоронил убитых бойцов, Сергуня всякий раз устилал дно могил еловыми ветками или душистыми травами, как это сделали бойцы и жители деревни там, на староверском кладбище.
Недалеко от свежей братской могилы, по привычке пряча огонек самокрутки в ладонях, курили два бойца. Наблюдая за Сергуней, они завели невесёлый разговор.
- Гляжу я на Сергуню и Федьку своего вспоминаю, - сказал один, высасывая из самокрутки всю её питательную мощь.
- Ты же говорил, твой в два раза моложе!
- Что с того?! Коли их по разуму, а не по росту ставить, то одинаково годов и получится! Мой сахар тоже страсть как любит, куда ни спрячь – везде найдёт.
- Да-а, досталось им, - протянул второй. – Не то что сладостей, хлеба и того вдоволь нет!
- Ничего, фрица добьём, раздобудем сладких коврижек!
- И сладостей, и других радостей. В живых бы только остаться.
Докурили. Помолчали.
Сергуня копошился у могилы, не уходил.
- Оно, видно, во всём резон есть, даже в смерти, - заключил первый. – Гляжу я на Сергуню, и в бой идти легче. Страха нет – злоба одна!
- Я тоже давно к нему приглядываюсь. Вроде и болезный, а душу человеческую чует.
- Что ж ты хочешь, когда животина рогатая и та чует, а тут – человек цельный!
- Животина, может, и чует, а человек – не всегда. Вот кончится война, определят нашего Сергуню в какой-нибудь дом для инвалидов - вот тебе и всё чутьё!
- И то верно.
Закурили бы бойцы ещё по одной, да экономили махорку. Посидели так, повздыхали, прислушиваясь к обманчивой прифронтовой тишине.
Провожая на покой убиенные души, тишина распростёрлась над братской могилой, вытесняя за пределы опушки птичьи голоса и лёгкий ветерок. И каждый из бойцов знал, как дорого стоит эта тишина.
За год Сергуня возмужал, заметно вырос и раздался в плечах. В голосе, который чаще других слышали Нина и лейтенант Павлов, появился басок. Лучше других Сергуню понимала Нина. Было видно, что не хватало парнишке привычной материнской заботы, вот и льнул к природной женской нежности. Любил он Нину по-своему, как любят мать или сестру. Но жила в его душе и другая любовь, непонятная и пугающая, но такая большая, что для воздуха в груди оставалось совсем мало места. Сергуня часто бегал к её палатке, угощал припасённым по случаю сахаром.
Какого года-месяца был Сергуня, никто не знал. Дед Егор обещал поискать в сельсовете его метрику и выслать письмом лейтенанту Павлову, да видно или метрики не нашёл, или номер полевой почты, записанный на листке немецкого хозяйственного журнала, потерял. Когда из деревни уходили, кто-то вспомнил, что перед войной Сергуня закончил начальную школу, и Катерина уже перед директором хлопотала, чтобы его взяли его на дальнейшее обучение, не отчислили по нездоровью. Сергуню поначалу принимать в школу не хотели. Два года Катерина пороги школы обивала, всё какие-то справки медицинские носила: то от одного врача, то от другого. Бабка Зинаида, которая в деревне про всех всё знала, сказала лейтенанту, что Катерина даже в Ленинград Сергуню возила, чтоб того признали годным к обучению.
Высчитали всем миром, что в сорок четвёртом парню исполнилось пятнадцать лет. Так и записали в документе.
К началу зимы война откатилась к польской границе, оставляя в тылу разрушенные города и бессчётные братские могилы. Потом пришла пора хоронить и на чужой земле, но Сергуня этого не понимал, ему всякая земля одинаковой была. Не любил он только болотистой почвы; в такую землю хоть и не глубоко хоронили, а всё равно стояла вода на дне могил. Как опускать убитого бойца в такую могилу?
Однажды на латышской земле хоронили молоденького парнишку. Он и повоевать-то толком не успел. В стрелковый полк попал тот парнишка в начале октября из латышского партизанского отряда. Не обученный, не обстрелянный – какой из него стрелок? Его снайпер немецкий сразу и достал – аккурат в сердце. Лежал солдатик на спине, удивленно распахнув серые глаза, будто у неба ответа спрашивал.
Сергуня к тому времени дело своё крепко выучил: мигом выкопал могилу, а на дне – вода. Закидал землёй, выкопал другую, а там такая же картина.
- Пустое, - отмахнулся рядовой Балодис, который до войны жил неподалёку от этой местности, - Тут земля низкая, а вода – близкая. Болото, одним словом.
Приняли решение похоронить бойца ближе к дороге, но и там дно свежевырытой могилы стало заполняться водой. До родного дома было не больше сотни километров, а парнишке в воде лежать!
Сергуня бросил на дно несколько веток лозы с ближайшего куста, но они не помогли. Вода прибывала с каждой минутой.
- Опускай! – скомандовал Павлов и отвернулся.
Прежде чем бойцы успели опустить в могилу убитого солдатика, Сергуня сорвал с себя бушлат и кинул его на дно могилы. Сделал он это так быстро, что никто и глазом моргнуть не успел. Так и положили на бушлат. Только после этого Сергуня успокоился.
3
На подступах к немецкой границе осколком зацепило старшего лейтенанта Павлова. Ранение оказалось тяжёлым, а выздоровление долгим. Почти неделю он не приходил в сознание, и всё это время его жизнь висела на волоске. Только через месяц, когда война уже победоносно грохотала на Зееловских высотах, Павлов впервые сделал попытку подняться с больничной койки. От слабости в глазах потемнело, и он едва не упал на дощатый пол госпитального коридора. Нина с трудом дотащила лейтенанта до ближайшей кушетки и, уложив на неё, принялась растирать гудящие виски лейтенанта поледеневшими от страха пальцами. Она что-то быстро говорила, и её лицо выглядело строгим. Павлов вспомнил, как после разрыва снаряда, прежде чем провалиться в долгое беспамятство, он услышал её отчаянный крик:
- Не умирай, родненький! Не оставляй нас! Куда же мы с Сергуней без тебя?!
Тогда Нина написала рапорт, и командование посчитало возможным, и даже необходимым, направить её вместе со старшим лейтенантом Павловым в эвакуационный госпиталь, который находился в старинном польском городе Калиш. Сергуня был направлен в тыл вместе с Ниной. Как оказалось, по-другому никто и не мыслил. Все понимали, что разлучать их нельзя.
Павлов пришел в себя и слабо улыбнулся.
- Да что же ты своевольничаешь, Саша! – ласково ворчала Нина.- Ты что, меня или Сергуню позвать не мог? Посмотрите на него, какой самостоятельный!
Вскоре лейтенант Павлов начал ходить опираясь на плечо Сергуни, который постоянно крутился рядом. Как только ноги почувствовали опору, силы стали возвращаться быстрее, и командир роты уже думал о том дне, когда снова будет отправлен на фронт, чтобы окончательно добить фашистов на их же фашистской земле.
Павлов смотрел на Нину и думал о том, как она изменилась за неполные три года, что они знакомы. Черты её лица немного заострились, но взрослыми так и не стали. Пшеничные косички были теперь расплетены и убраны на затылке в причудливый узел, а глаза хоть и оставались такими же бездонными, но смотрели строже. Его настораживала её бледность, но Павлов находил ей объяснение в частых ночных дежурствах.
Однажды, когда старший лейтенант Сашка Павлов уже самостоятельно гулял по больничному двору и готовился к медицинскому освидетельствованию, к нему подошла Нина. Она сменилась с дежурства несколько минут назад и выглядела утомлённой.
- Здесь недалеко есть небольшой сквер, а в нем полно сирени. Она ещё не совсем отцвела... Пошли?
- Тебе бы выспаться, Нина.
- Я так и сделаю, но прежде вдоволь надышусь сиреневым ароматом! Пойдём!
Нина взяла Павлова за руку и слегка потянула. Они отошли на несколько шагов и услышали за спиной шаги. Сергуня медленно брёл следом по аллее.
- Ты чего хотел? – Нина подошла в Сергуне и посмотрела ему в глаза.
Сергуня виновато опустил голову и замотал головой.
- Ты хотел с нами пойти? – догадалась Нина.
Теперь Сергуня утвердительно кивнул.
Павлов и Нина переглянулись. Нина немного подумала и, тронув парнишку за плечо, сказала:
- Давай так: я покажу старшему лейтенанту беседку у сирени … Помнишь, которую мы с тобой обнаружили, когда ходили на почту?
Сергуня снова кивнул в ответ.
- А вечером мы все вместе сходим на старый пруд. Хорошо?
Сергуня не ответил. Он стоял, понурив голову, и шумно дышал.
- Там сержант Коломийцев «Студебеккер» во дворе ремонтирует, - сказал Павлов, которому не терпелось побыть наедине с Ниной. – Ты, Сергуня, подсобил бы ему чем, а то ведь нам в Берлин без машины не управиться!
Сергуня повернулся почти по-военному и медленно побрёл в госпиталь.
- По-моему, наш Ромео влюблён!
- Прекрати, Саша! Да, Сергуня любит меня, но … как сестру. Боже, что с ним будет, когда война закончится?
Павлов ничего не ответил, они медленно пошли дальше.
В воздухе витал аромат сирени. Павлов и Нина неторопливо добрели до беседки. Они долго сидели на давно некрашеной скамье, наслаждаясь запахом весны и такой ещё непривычной тишиной. Никто не отвлекал, не мешал им наговориться и излиться накопившейся нежности.
- Мне нужно сказать тебе что-то очень важное, Саша.
- Говори …
- Как я могу говорить, когда ты всё время меня целуешь?
- Я соскучился.
Губы Нины пахли сиренью.
- Я беременна, Саша.
Она боялась это говорить. Вот отругает её Сашка, и правильно сделает! Нашла время!
Старший лейтенант Павлов не знал что ответить. На его лице смешалось столько эмоций, что понять главную из них было невозможно. Нина воспользовалась его замешательством и, выпорхнув из объятий, сделала несколько шагов к каменным ступеням беседки.
Павлов видел, как её усталые глаза наполнились слезами.
- Наверное, родится девочка, потому что …
Она не успела договорить, как снова оказалась в объятиях. Сильные руки лейтенанта Сашки подняли её над землёй. Соцветия сирени закружились вместе с ними.
Так вот откуда эти перемены и эта бледность!
- Нина!
- Немедленно поставь меня на землю, Саша! Тебе нельзя поднимать тяжести!
- Это ты-то тяжесть?! – Павлов бережно опустил Нину и с нежностью спросил: - Когда?
- В середине декабря, - ответила Нина и добавила: - Мне доктор Вяземцева сказала.
- А почему ты решила, что родится девочка?
- Это я так. – Нина совсем по-ребячьи пожала плечами. – Страсть, как не люблю теперь табачный дым …
На другой день была назначена медицинская комиссия во главе с полковником медицинской службы Князевым. На него лейтенант возлагал все свои надежды, уж очень не терпелось добить фашиста так, чтобы наверняка, а потом начать совсем другую жизнь, новую, которая уже зарождалось в Нине. И всё-таки он не мог отделаться от мысли, что война откатилась для него слишком далеко. Так и этак гнал он эту мысль от себя, а она кружилась где-то рядом. И дело тут было даже не в очевидной хромоте, которую Александр старательно скрывал, а во взгляде полковника Князева. Сердце чувствовало: неспроста он так смотрит. Так ловко бравирующий отменным здоровьем перед медперсоналом госпиталя, Павлов тушевался под этим взглядом, и вся бравада тут же сходила на нет.
До комиссии оставалось больше часа и, чтобы отогнать тревожные мысли, он вышел во двор и сел на деревянную скамейку под высокими окнами хирургического отделения. В окно операционной заглядывало солнце.
Несколько минут назад в операционный блок вошёл добродушный парнишка, Мишка Иванов. Своё ранение он получил больше трёх месяцев назад. Осколок тогда в медсанбате извлекли, раны подлечили, и помчался Мишка на перекладных догонять свой полк. В ноге что-то назойливо свербело, а только он старался не обращать внимания – ранение всё-таки получил, а не леденец на палочке!
Через пару недель Мишке стало хуже; по ночам начал его бить озноб, а в ноге дёргало так, что сон и близко не подходил. Показал он как-то покрасневшую выше колена ногу санинструктору, а тот первым же транспортом отправил его в госпиталь.
- Что с Мишкой-то? – спросил озадаченного санинструктора веснушчатый белорусский паренёк, который ходил у Мишки в близких товарищах. – Нам Берлин самим брать, или подождать его помощи на подступах?
- Дурак твой Мишка, - ответил санинструктор и махнул рукой. – Поиграл в героя, вот и доигрался.
Его вздувшуюся ногу осматривал сам полковник Князев.
- Глубокая межмышечная флегмона, - доложил ему подполковник медицинской службы Венцкевич и многозначительно посмотрел на полковника.
Тот еле заметно кивнул, и понял Мишка, что в том кивке – вся его дальнейшая судьба.
- Я без ноги не могу! – догадался он. – У меня жена молодая, она танцевать страсть как любит!
- А живым остаться хочешь? – спросил военный хирург, и отвел глаза.
- Так точно! – бодро ответил Мишка, приподнимаясь на локтях.
- А раз так, то доскачешь до своей жены и на одной ноге!
Врачи, подписав приговор, вышли из палаты. Стало тихо, как перед боем. Мишка порывисто сел на койке, и старая пружина надрывно заскрипела.
- Лишнего не отхватите, товарищи хирурги! - негромко выкрикнул он вдогонку медицинским светилам, и бойцы захлюпали смешками.
- Им только волю дай!
- Отчекрыжут – не поморщатся!
- Глаз да глаз за ними. Ты крепко не засыпай, Мишка! Не выключай бдительность!
Ночью Мишке совсем плохо стало. Он весь горел и что-то выкрикивал то ли во сне, то ли в бреду. Под утро после болеутоляющего укола он уснул и спал так сладко, как могут спать только младенцы. Сестричке Анюте было жаль прерывать его сон, но в операционном блоке уже ждали, и она тихонько тронула его за плечо.
- Рядовой Иванов, просыпайтесь! Через десять минут я пришлю санитаров с носилками.
Мишка сел на койке и поставил ноги на холодный пол. Действие обезболивающего ещё не прекратилось, поэтому он чувствовал себя вполне сносно.
Он медленно встал.
- Что вы, рядовой Иванов! – Анюта бросилась к нему в ожидании, что тот рухнет. – Не смейте вставать!
Мишка жестом остановил перепуганную сестричку.
- Не надо носилки – я сам! Дайте последний раз ... своими ногами ...
Выслушав напутствия ещё сонных бойцов, Мишка вышел вслед за Анютой из палаты в длинный, плохо освещённый коридор. Всегда готовый помочь, откуда-то взялся Сергуня. Он подставил плечо, но Мишка опираться не стал.
- Сам дойду. Завтра поможешь, мы с тобой по больничному двору прогуливаться будем! На одной, так на одной …
Он подмигнул Сергуне и, не оглядываясь, побрёл в операционный блок. Хоть и тяжело было больную, распухшую, как колода ногу тащить, а всё же на двух ногах идти было веселее.
С этими мыслями и открыл тяжёлую дверь операционной.
Павлов озяб. Время тянулось медленно и тревожно. Он вспомнил, как всего несколько часов назад Мишка шутил с бойцами, а у самого в глазах стояли слёзы.
«Мне куда легче! – думал он, затягиваясь самокрутным дымом. – А по Мишкиной ноге сейчас пила пляшет! Моя беда в сравнении с его – что? Ну, не выпишут сегодня, так выпишут завтра! Комиссовать, конечно, могут, но и это ещё вилами по воде».
Из корпуса вышла Нина. Увидев Павлова, она направилась к нему. Нина попыталась спрятать глаза, но Павлов бережно приподнял её острый подбородок и увидел, что в них стояли слёзы.
- Что? – спросил он тихо.
- Мишка, - всхлипнула она. – Рядовой Иванов …
- Он же в оперблоке?!
Нина покачала головой и снова опустила подбородок.
- Миши больше нет, он умер. Врачам не удалось ничего сделать. Сепсис …
Они стояли под окном операционной и молчали, а в кронах высоких деревьев пели глупые птицы.
Нина предложила прогуляться до беседки.
Аллеи сквера были наполнены утренней свежестью и неугомонными птичьими голосами. Тяжёлым бомбардировщиком пролетел над кустом сирени майский жук, и звук заглох в пышных сиреневых соцветиях.
Нина остановилась.
- Знаешь, Саша, может, совсем даже и неплохо будет, если ты полежишь в госпитале ещё недельку, - сказала она и поспешила добавить: - Ты же мне сам говорил, что ногу ниже колена почти не чувствуешь!
- Нога – пустяк! На фронте быстрее расхожусь!
- Фронт – это тебе не аллея в сквере, - сказала Нина и замолчала. Она знала, как трудно переубедить Павлова. – Мишка тоже думал, что пустяк, а вон как обернулось …
- Я буду жить долго. Обещаю. – Александр крепко прижал к себе расстроенную Нину. – Ты поедешь к маме, в Подмосковье, а я добью фрица и сразу же вернусь!
- Даже не думай, что я тебя одного отпущу! – возразила Нина и нахмурила брови. – На фронт так на фронт, только вместе.
Александр знал, что переубедить Нину тоже будет трудно, но он должен обязательно это сделать. Какой ей теперь фронт, в её-то положении!
Они сделали ещё несколько неторопливых шагов по аллее. Александр хотел закурить, но передумал. Вместо этого он сломил с куста сирени небольшую ветку и протянул её Нине.
- Я давно хотела у тебя спросить, Саша. - Нина вдохнула аромат сирени и едва заметно улыбнулась. - Вот закончится война, и что с Сергуней будет?
- А я ведь тоже давно хотел поговорить с тобой о нём.
Лейтенант Павлов вздохнул. Он давно имел мысли по поводу Сергуни, а только не знал, как к такому разговору подступиться. На войне и дом тебе, и довольствие, а в мирной жизни другой резон.
- Пропадёт без нас Сергуня …
- Пропадёт, - согласилась Нина. – Неразумный он, хоть и добрый. Кому нужен такой? Умеет только могилы копать, да тяжести таскать.
- С собой возьмём – помощником в хозяйстве будет!
Нина посмотрела на Павлова с нежностью и улыбнулась.
- Как же я люблю тебя, Саша! Какой же ты у меня добрый! Я давно о Сергуне думаю, а всё сказать боюсь. Жалко его …
И они снова прильнули друг к другу, забыв на несколько минут о времени.
- Пора! – сказал Павлов, взглянув на часы, подаренные командиром дивизии. – Сейчас комиссия начнётся.
- Да. Надо идти, - согласилась Нина.
Солнечные лучи ныряли в молодую зелень, играя с последними каплями утренней росы.
Из-за госпитальной ограды донёсся протяжный крик. Следом грохнули с десяток одиночных выстрелов.
Нина и Павлов переглянулись.
- Что это, Саша?
Крики повторились.
В конце аллеи появился Сергуня. Он бежал навстречу, размахивая руками. Потом Сергуня вдруг остановился и встал на узкой дорожке как вкопанный, весь какой-то неловкий, с напряженно поднятыми плечами. Его лицо не выражало ни радости, ни страха, ни удивления.
Подбежав к Сергуне, Павлов легонько встряхнул его за плечи.
- Что случилось, Сергуня? Что?!
Раздались ещё несколько выстрелов, и Павлова вдруг будто горячей волной обдало - из госпиталя доносились крики «ура!».
- Победа, - буркнул Сергуня и с каким-то странным чувством посмотрел сначала на Нину, потом на Александра. Казалось, он не вполне понимал смысл слова, но всё же повторил его, но уже с более осознанной радостью: - Победа!
- Повтори! – Павлов несколько раз встряхнул Сергуню за плечи. – Что ты сказал?! Повтори!
И Сергуня повторял, а Нина и Александр прыгали вокруг него и по очереди обнимали. Натискавшись вдоволь и всё ещё не веря, что войне пришёл конец, они втроём побежали к госпитальным воротам.
На следующий день хоронили рядового Михаила Иванова. В своём последнем письме домой он писал, что отправляют его на перевязку в польский город с чудным названием Калиш, и что это ненадолго, потому что нога только подпухла слегка, а получив лекарств, быстро придёт в норму. По-другому и быть не может, потому что он непременно должен увидеть, как сдёрнут Гитлера с его насеста.
Сергуня копал могилу на рассвете. Это была последняя военная могила на его счету. Земля была податливой, но Сергуня по привычке налегал на лопату – торопился.
«Последний дом, - стучало у него в висках всякий раз, когда лопата врезалась в землю. – Так надо …»
А перед глазами стояла охапка лилового иван-чая, которую нарвал на опушке леса лейтенант Павлов. Сергуня понимал: последний дом – это не просто яма в земле, а что-то большее, что останется навсегда, что принесёт покой и вечное удобство. Это как колыбель, в которой сладко спится.
Когда могила была готова, Сергуня аккуратно, чтобы не осыпать край, вылез наверх. Он увидел, что у ворот госпиталя начал собираться народ, рядового Иванова вышли проводить в последний путь все, кто мог ходить. Сергуня понял, что скоро процессия двинется к кладбищу, и со всех ног бросился к скверу, к той самой беседке, где лейтенант Павлов обнимал Нину. Недалеко от беседки рос пышный куст сирени, к нему и бежал Сергуня. Он наломал сиреневых веток и, также поспешно вернувшись, аккуратно и старательно устелил ими дно могилы.
От свежей земли шёл кисловатый запах, но ещё больше пахло сиренью.
Хоронили Мишку на территории городского кладбища, отгороженной для захоронения русских солдат. Здесь уже были две большие братские могилы, которые появились сразу после освобождения города, и четыре одиночных – госпитальных. Две из них выкопал Сергуня: одну для умершего несколько дней назад от ранения в голову сержанта Хвалько, и вторую – для Мишки. Мишкина могила была пятой по счёту, эта цифра была написана краской на небольшой деревянной табличке, которая лежала тут же, на траве.
Больничную одежду с Мишки сняли, хоронили в полинялой гимнастёрке и в галифе со следами осколочного ранения. Ампутированную ногу положили рядом.
Лицо у Мишки было спокойным, будто он решил не уснуть навеки, а только слегка вздремнуть и топать дальше по разбитым военным дорогам. У могилы все молчали и так же молча разошлись. Павлов и Нина тоже ушли. Они знали, что Сергуня ещё будет долго сидеть у могилы один. Они уже привыкли к этой его странности, которой не мог помешать ни авианалёт, ни артобстрел, ни прицельный огонь целой армии. Вот и теперь он сидел у могилы и смотрел, как по свежему холмику расползаются солнечные пятна. А где-то в небольшой деревеньке, убаюкав сына на дневной сон, склонилась над листом молодая женщина. По разлинованной бумаге солнечным светом разливалась её жаркая любовь.
«Здравствуй, дорогой мой Мишенька! Вторую неделю нет от тебя писем. Соскучилась по тебе – сил нет! Хоть война и на исходе, а ты всё же береги себя, понапрасну под пули не лезь – пригибайся. Мне ведь не жизнь без тебя, Мишенька!
А у нас весна полным ходом, сирень у калитки цветёт …»
В журнал потерь рядового и сержантского состава, рукой подполковника медицинской службы вносилась последняя запись: Иванов Михаил Семёнович, 1919 года рождения, рядовой, стрелок 1208 СП, 362 СД, умер от ран в МЭП № 14; похоронен: Польша, город Калиш, военное кладбище, могила № 5. 10 мая 1945 года.
4
Грузовая машина грузно шуршала по большаку, который с утра успел просохнуть, а к полудню уже неимоверно пылил. Встречные попадались редко, но это было только на руку Александру и Сергуне, подпрыгивающим на колдобинах в открытом кузове.
По обеим сторонам дороги проносился запылённый хвойный лес.
У просёлочной дороги, убегающей от большака по солнечной опушке, водитель остановил машину.
- Вот она, ваша Большая Горка, - сказал он и подмигнул белокурой девчушке, притихшей на коленях у матери. – На горку поднимитесь, сразу и увидите!
Нина поблагодарила водителя и хотела расплатиться, но тот, увидев кошелёк в руках симпатичной мамаши, весь побагровел и замахал руками.
- За извоз – пожалуйста, а деньги уберите! Не принято у нас.
Павлов осторожно спрыгнул на землю и помог выбраться из кабины Нине. Белокурая девчушка вмиг оказалась у него на руках. Она тут же обвила его смуглую шею своими худенькими ручонками.
- Я так соскучилась, папка!
- Да когда же успела-то? Полчасика только и проехала без меня!
- Всё равно соскучилась, - смутилась девчушка, и уронила на плечи Павлова пшеничные косички.
Плавно, чтобы не обдать пассажиров въедливой пылью, машина отъехала на несколько метров вперед и там громко заурчала, набирая скорость.
До деревни было не больше километра, но от взгляда её прятала гора. Виднелась только старая липа, чудом уцелевшая среди пожарища. К ней тогда, в сорок четвёртом, и вывела эта дорога роту лейтенанта Павлова. Сейчас он уже почти совсем не помнил ни тот туман, настоянный на запахе гари и горячего пепла, ни дорогу, ни деревенских жителей с отпечатком общей беды на лицах. Запомнились только затравленный взгляд Сергуни и женское тело, распластанное на земле рядом со сгоревшим домом.
Сергуня узнал местность и спешно шагал по дороге в гору. Поднявшись на самый верх, он остановился. Тревожный взгляд Сергуни метался от дома к дому. Это была уже другая деревня: похожая, но другая! Неизменной осталась только старая липа и лес за деревней, где находилось староверское кладбище.
Гора оказалась на редкость затяжной, хотя и вполне пологой.
- Иди на закорки, Варюшка! - позвал Александр, видя, как разрумянились от ходьбы щёчки дочурки.
- Не пойду, мне мама не велит – у тебя ножка хромает!
- Так я же только вон до того большущего дерева, а там сама побежишь! Ты же знаешь, Варюшка, что нога у меня только на закате хромает, а солнце вон ещё где!
Варюшка, прикрывая глаза ладошками, посмотрела на солнце, а потом перевела взгляд на Нину. Та улыбнулась и еле заметно кивнула.
- Ну, ладно! Только до дерева.
Пошли немного быстрее.
У дома, что стоял с краю, залаяла собака. На лай вышла пожилая женщина. Она внимательно посмотрела сначала на Сергуню, а потом на подошедших Нину и Александра.
- Доброго вам здоровья! – женщина поклонилась и, глядя на Варюшку, сидящую на плечах у отца, спросила: - Куда путь держите, красивые такие? Издалёка к нам?
- К деду Егору мы, - ответил Александр и поставил дочурку на землю. – Из-под Тулы.
- Милые мои! – всплеснула руками женщина. – Это ж даль какая! У него в тех краях вроде и нет никого!
- Выходит, что есть, - ответил Павлов и от волнения почесал затылок. - Вспоминайте родню – не так уж и много лет прошло!
Женщина внимательно посмотрела на Александра, потом перевела взгляд на Сергуню. Тот стоял тихо, точно разговор его не касался.
- Сергуня! - охнула женщина, и глаза её тут же увлажнились. – Бог ты мой! Это же наш Сергуня!
- Ну вот, признали тебя, Сергей Петрович! - Павлов прихлопнул Сергуню по плечу, и тот заметно смутился. Людского внимания он не любил.
- А я баба Антонина! Признал меня, Сергуня?
Сергуня кивнул. Он и глаза в сторону отвести не успел, как Антонина бросилась ему на грудь, до которой едва доставала, и крепко обняла.
Сергуня зарделся.
- А ты тот самый командир, который Сергуню в отряд пристроил? – догадалась женщина, глядя на Павлова и не переставая обнимать Сергуню.
- Вроде того, - согласился тот. – Только уже давно не командир.
Антонина ещё раз всех оглядела, а потом спохватилась вдруг:
- Милые мои! Так у Егора для вас новости есть! Он так всем и сказал: не помру, покудова не дождусь Сергуню! Плох совсем наш Егор …
- Болеет, что ли? – спросил Павлов.
- Кто ж в его годы не болеет? – вздохнула Антонина. – Ступайте скорее, пока не помер дед. Вон дом его, за липой. Через один от моего будет.
Громко прожужжал шмель и полетел в ту сторону, куда махнула рукой Антонина. Вслед за шмелём двинулись все остальные.
Егор сидел у дома на новой струганной лавке. Его дыхание было тяжёлым, а тело ещё больше высохло и согнулось. Глаза совсем потеряли цвет и почти ничего не видели через мутную пелену стоящей в них влаги.
Старик никого не узнал. Он едва различал силуэты: двое рослых, девичий и совсем ребячий.
- Здорово, дед Егор! – Павлов протянул руку и крепко пожал жилистую ладонь.
- Ну, здоров, - ответил тот, не выпуская руки. – Не шибко осерчаешь, мил человек, коли скажу, что не признал тебя? Чувствую только, что не из наших краёв будешь – разговор у тебя не наш.
- Это верно, не из ваших … А признавать меня не обязательно – его признавай! – Павлов кивнул в сторону Сергуни. – Оно, конечно, семь лет прошло …
Старик насторожился и перевёл взгляд на Сергуню, смутив того до привычной красноты.
- Сергуня, ты? – разволнованный своей догадкой, старый Егор медленно поднялся со скамьи.
- Я, - ответил Сергуня, добавляя лицу краски.
- Сергуня?! Ах, ты, енотов мех, подшёрстком вверх! – старик засуетился, и всё его тщедушное тело пришло в волнение. – Иди, хоть обнимемся!
Сергуня неловко потискал старика в объятиях, и на глазах у обоих навернулись слёзы.
На разговор из сеней вышла старая Нюра, жена Егора. Узнав Сергуню, она радостно замахала руками, запричитала. И тут же заплакала – у баб слёзы близкие.
- Из-под самой Тулы! – пояснил Нюре Егор и для пущей важности потряс над головой сучковатым указательным пальцем.
- Что же вы тут комаров кормите? – засуетилась Нюра. – Заходите в избу!
Дом Егора почти всеми своими окнами выходил на старую липу. В избе было тепло, устойчиво стоял вязкий запах варёной картошки. Картошку в тяжёлых чугунках уже давно вынесли в сени, но её дух ещё густо витал у печной заслонки.
Павловы вошли в избу и сели рядком на крашеную лавку. Последним в дом вошёл Егор. Он с трудом переступил дубовый порог и, то ли от старости, то ли от радости, упустил дверную ручку. Дверь распахнулась и со всего маху ударила по ещё не остывшим картофельным горшкам, опрокинув один из них. Было слышно, как покатились по полу варёные картофелины.
- Настасья, поправь мою нерасторопность! – прикрикнул Егор, и к распахнутой двери метнулась девчонка лет восьми.
- Вот ведь руки какие стали – никакого ухвату нет! – пожаловался старик, опускаясь на широкий самодельный табурет. – Такой енотов мех получается!
- Я гляжу, отстроили деревню, - Павлов приподнял занавеску и выглянул в окно. – Если бы не липа, и не узнали бы!
- На два двора теперь меньше, - доложил Егор и бросил беглый взгляд на Сергуню. – Войцеховских нет, и Петренковы на новом месте построились, в Приветине. А липе нашей ещё век вековать; все сады погорели, а ей – хоть бы что!
- Попейте молочка утрешнего с драчёной да с вареньицем черничным, – баба Нюра поставила на стол всё, что перечислила, и три алюминиевые кружки в придачу. – Небось, проголодались с дороги, путь-то дальний.
Павловы переглянулись. Варя еле заметно кивнула головой и тут же спряталась за Сергуню.
- Вот и слава богу! - Нюра принялась разливать молоко по кружкам.
- А мы слышали, у вас для нас новости есть, – сказал Павлов, обращаясь к деду Егору.
- Есть, коли слышали! Вон ведь сколько лет вас ждали, как же без новостей? – сказал Егор и повернулся на табурете в сторону двери. – Настя, поди ближе! Закопошилась ты там что-то!
Из сеней в избу вошла правнучка Егора.
- Так ведь картошка по всему полу рассыпалась! – сказала она и по-взрослому развела руками.
- Да бог с ней, Настасья! У нас дела важней варёной картошки будут. Ты вот что: достань из комода коробок с документами.
- С пенсионными? – по-взрослому уточнила Настя.
- С ними самыми. Всё ценное – там, ты же знаешь, внученька.
Настя выдвинула верхний ящик комода и достала из него плетёный короб с бумагами. Она отдала короб Егору и принялась играть на полу с котёнком.
Старик долго перебирал негнущимися пальцами бумаги, пока не нашёл нужную.
- Читай.
Он протянул Павлову сложенный вчетверо листок. Тот развернул и прочитал.
- Николаева (Войцеховская) Ольга Алексеевна, город Ленинград, улица 5-я Красноармейская, дом шестнадцать, квартира двадцать три.
- Тётка, стало быть, - пояснил Егор.
Павлову показалось, что Сергуня никак не отреагировал: играл в переглядки с Варей, на том его интерес и кончался.
- Два года назад приезжала с мужем своим, аккурат после Пасхи, - продолжил Егор. – Могилку Катеринину подладили, крест добротный в городе справили да серебрянкой навели. Всё честь по чести сделали. Оно, конечно, и бабы деревенские за могилкой ухаживали, каждый год к Троице порядок на кладбище наводили, а всё ж родная рука дороже будет!
Сергуня, услышав про могилу и про крест, затих. Эти слова он выучил за военный год крепко. Сжался весь, как на морозе.
- Что ты, старый, народ разговором кормишь, - вмешалась Нюра, поглядывая на Сергуню. – Дай хоть молочком перехватить, хотя уже и за обеденный стол пора.
Настенные часы с гирями в виде еловых шишек пробили одиннадцать часов. Котёнок, услышав бой, забился под оттоманку.
Павлов сравнил время по наградным часам, потом перевёл взгляд на Сергуню.
- Нам бы в первую очередь могилу навестить, а потом уже и пообедать можно. Разве что молока теперь выпьем немножко, - сказал он и подмигнул Варьке.
Дорогу к кладбищу показывала шустрая Настя. Она бойко шла впереди, успевая играть с молодым щенком и срывать цветы для венка. У самого леса дорога резко свернула к большаку, дальше к старому кладбищу вела тропинка, вдоль которой тянулись заросли иван-чая.
5
Время лилось, как вода через старое сито. Седьмая от той поездки осень зачастила холодными косыми дождями. Казалось, что земля промокла насквозь, и уже никакими ветрами её не высушить. В такую погоду к Павловым и приехала Сергунина тётка. Раньше Ольга Алексеевна приезжала летом, когда школьных учителей распускали на летние каникулы. Приезжала и каждый раз звала его в Ленинград. Сергуня ехать к тётке наотрез отказывался и разговоры такие не любил. Съездить – съездил один раз, а жить не хотел. Он и после того единственного раза не знал, как радость от возвращения раздарить: Варюху на закорках весь день носил, коня овсом закармливал, курам и тем городских семечек досталось!
Сергуня хоть и родился в городе, а только того времени совсем не помнил. Когда к тётке в гости поехал, та его много по историческому центру водила, памятники архитектуры показывала. Долго смотрел Сергуня на шпиль Петропавловской крепости, любовался, пока шея не затекла.
- Нравится? – с умилением спросила Ольга Алексеевна в надежде, что у Сергуни просыпается любовь к городу.
Сергуня молча кивнул, а сам про флюгер подумал, что смастерили они с ротным к Пасхе. Петух на флюгере знатно вышел, недаром им позировал молодой и задиристый петушок по кличке Коршун. Ангел на шпиле красивый, золотой, но и у них петух на флюгере не хуже. Борода и гребень красные, перья на хвосте – разноцветные. На загляденье поделка!
В городе ему зоопарк понравился, два раза туда ходил. Оно, конечно, жирафов и слонов в деревне тульской не было, зато другой живности хватало, и не в клетках, а следом топают, телячьими нежностями корма выпрашивают. Вспомнил Коршуна и поросёнка Борьку, совсем тоскливо Сергуне сделалось, домой захотелось. Ну, нет слонов, и не надо! Уж если город без коров стоит, проживёт и деревня без слонов!
Видела тётка, что не к деревне прикипел Сергуня неделимой своей душой, а к семейству ротного, в которое уже добавился вихрастый Федька. Нина его Фёдором называла и, бывало, строго грозила пальцем, чтобы того угомон взял. Ух, и быстро бегал Фёдор, разве догонишь такого?! Но Сергуня догонял. Поймает сорванца, тащит его Нине.
Сергуня Нину жалел, во всех делах был ей первым помощником. В деревне работы много – не то что в городе. В городе кран открыл, вот тебе и вода. Зачем в городе помощники? В деревне и воды с колодца принести надо, и дрова заготовить, и огород вскопать. Крышу подправил, поправляй изгородь! А как всё сделал, тут уже и другой круг дел подходит – начинай сначала.
Работу Сергуня любил, а Нину любил ещё больше. Тётка тоже хорошая, добрая, но Нина, тут другое раздумье: так, как Нина никто улыбаться не умел, ничей голос не проникал так в самое сердце. Тётка всё видела и всё понимала. Она давно уже уразумела, что счастье там, где сердце. Умная была тётка: знала, что не найдёт Сергуниному счастью замены, а потому в город его больше звать не стала.
Для Сергуни в доме пристройку сделали – флигель отдельный прирубили. Бывший ротный его в совхоз конюхом устроил, так что Сергуня был вдвойне при деле. В том году в самом конце лета отвёз он тётку на станцию на новой телеге. Мягко крутились смазанные солидолом колёса, не мешали тёткиным думам. А думать было о чём. Вон, Нина опять отяжелела, налилась в боках. Такую прибавку ни одной кофтой не закроешь. Достанется ей, бедняжке, с тремя-то! Сергуня хоть и помощник в хозяйстве, да сам как ребёнок.
На станции больше всего Сергуня боялся, что тётка опять с собой звать станет, и уже искал, куда спрятать глаза, а та будто все слова забыла; обняла по-родственному, да подмигнула задорно. Ни слёз, ни вздохов, всё в этот раз по-другому пошло. Так и уехала. А через два месяца, когда живот Нины не помещался ни в одну одёжу, пришло Павловым извещение на получение багажа. Пока думали, что за багаж такой, явилась и сама тётка. К самому ужину поспела.
- Я к вам, мои дорогие. Насовсем. – Ольга Алексеевна едва сдержала слёзы, но на душе у неё было удивительно легко. – В Ленинграде у меня никого не осталось, вы у меня давно – самые родные. Вижу, что моя помощь тут нужна …
С тех пор годы никто не считал. Младшенький Иван Павлов своим рождением добавил всем хлопот, но хлопоты те были приятными. Жили не хуже других, для счастья всего хватало. Семья разрослась, и каждый чувствовал себя при деле, оттого и интерес к жизни был. Дети выучились, создали семьи и своих детей нарожали. А потом и правнуки стали нарождаться: у Варвары, как раз к юбилею Ольги Алексеевны, к внуку Сашке добавились две внучки-близняшки, Олюшка и Натальюшка. Ольга Алексеевна от торжества отмахивалась, не до неё, мол, только кто же её слушал! Разве может быть достойнее повод всей семье за одним столом собраться? Двадцать два человека родни насчитали!
До нового века Ольга Алексеевна не дожила всего пять лет. Она была первой из родни, кого похоронили на сельском кладбище под молодой ракитой.
Александра Павлова хоронили с почестями в 2002 году, а вскоре и Нина угасла без своего Сашки. На похоронах она не плакала, а только стояла задумчиво да крепко сжимала губы. Когда прощались, она на несколько секунд припала к его бездыханной груди впалой щекой, а потом тронула холодную руку и посмотрела так, будто говорила: никуда ты не денешься от меня, Сашка!
Когда хоронили Нину, Сергуня вдруг заплакал навзрыд. Варвара даже испугалась: не сделалось бы с ним ничего худого, а то вон ведь как в лице переменился! Сама она плакала тихо, беззвучно. Мать и вовсе наказывала не плакать, она ведь не куда-то – к отцу идёт, только Варвара всё равно не сдержалась.
Сергуня ушёл с могилы последним. Он долго стоял и смотрел, как в воздухе кружатся лёгкие снежинки. Когда он впервые увидел Ниночку и ротного, в воздухе летал тополиный пух вперемешку с золой, и теперь снежинки напоминали ему этот пух, и этот залитый солнцем и скорбью день, когда они встретились – такой несчастный и такой счастливый.
***
На празднование 65-й годовщины победы над фашистской Германией, Сергуню пригласили в областной город. Для ветеранов войны от района заказали целый автобус, который едва заполнился наполовину. Варвара с Сергуней поехала, куда его одного отпустишь? Раньше на такие праздники он ездил с ротным и с Ниной, а теперь попутчиков у него не было.
Парадного кителя у Сергуни тоже не было; из полинялой гимнастёрки он вырос сразу после войны, и теперь, аккуратно сложенная заботливой рукой Нины, она лежала без дела в старом шкафу. Для торжественных случаев ему купили в сельмаге добротный костюм, к которому в память о войне ротный собственноручно приколол две потемневшие от времени медали. Рядовой Сергей Войцеховский не искал смысла в почестях и не догадывался о значении наград, но носил их не снимая, потому что своему ротному доверял больше, чем самому себе. Даром, что ли он их приколол? И тогда, когда хоронили бывшего ротного, Сергуня до боли сжимал медали в кулаке.
Не расставался он и с пилоткой, посечённой осколками и заштопанной Ниночкой после боя под Тукумсом. Свою он потерял, вытаскивая с поля боя раненного в живот бойца. Он тащил его долго, влипая всем телом во влажную латвийскую землю. Боец изредка приходил в себя и тихо хрипел: «Дотащи, родимый. Мне теперь никак нельзя помирать …»
Сергуню тогда тоже зацепило, но ныло не место под бинтом, вспоротое осколком, а где-то в подвздошной области, рядом с сердцем. Ныло от досады после слов, брошенных капитаном медсанчасти вместе с окурком: «не жилец».
Окурок долго тлел на земле, а потом погас. Сергуне показалось, что именно в ту самую минуту и умер раненый, которого он так долго тащил по развороченной земле от заброшенного хутора.
На праздник поспели вовремя. В городе для участников войны устроили большую праздничную программу с выступлением духового оркестра, с разными чествованиями и почестями. Со сцены, наспех сколоченной из наструганных досок, читали стихи бойкие школьницы в военной форме. На центральной площади попыхивала ароматными парами полевая кухня, красовались на длинных столах кренделя и пряники местной кондитерской фабрики.
Сергуня большой радости не ощущал. Он жадно всматривался в лица, но не находил ни одного знакомого, а майский погожий денёк между тем поворачивал к закату.
- Погоди-ка, Сергуня! – спохватилась Варвара и хлопнула рукой по пустой хозяйственной сумке, крепко зажатой в руке. – У нас же автобус через час, а я ещё внучатам гостинцев не купила!
Сергуня посмотрел на Варвару растерянно, как смотрел в детстве на мать, которая беззлобно отчитывала его за какую-нибудь провинность.
- Ты вот что, Сергуня, подожди меня тут, на скамье. – Варвара кивнула головой в сторону цветущей сирени. – Я мигом ворочусь!
Сергуня кивнул и побрёл к скамейке. Он посмотрел на раскидистый куст сирени и невольно остановился. В памяти вдруг разом шевельнулось столько нежности, что он с трудом справился с глотком воздуха. Волнения добавил майский жук, с рёвом пролетевший у самого виска. Сергуня вспомнил польский город Калиш и свою последнюю могилу, вырытую для весёлого паренька по имени Мишка. Вспомнил и то, как на устланное им сиренью дно могилы опустили сначала паренька, а потом его отрезанную ногу.
Сергуня вздохнул.
На соседней скамейке, не обращая на него внимания, вели неспешный разговор два утомлённых праздником фронтовика.
Сергуня прислушался, не загудит ли ещё тяжёлым бомбардировщиком майский жук.
- А мне бы крышка, если б не малец, - сказал один из фронтовиков. - И откуда только взялся? Поговаривали, что он помогал санитарам раненых выносить, а только потом в медсанбате я его не видел. Нас под Добеле с воздуха накрыло … Я тогда уже молитву читать хотел, да слова забыл, а тут он. Далеко тащил, долго. Из сил выбился, а не бросил. Видать, сам Бог мне его послал ...
Сергуня разговора не слышал - ему не давал покоя майский жук, копошащийся в кусте сирени. Таких жуков в Калише было много. И Ниночка там тоже была, и лейтенант Павлов, и праздничный салют – не было только Мишки.
Скоро вернулась Варвара. Хозяйственная сумка прибавила в боках и обещала радости внучатам. Глаза у Варьки были счастливыми, почти как у Ниночки в тот день, когда Сергуня увидел их с ротным в сквере, у беседки.
- Пойдём, Сергуня. Уже автобусы подавать начали, пора домой!
Сергуня хотел взять из рук Варвары сумку, но она не позволила, только переменила руку. Сопровождаемые звуками венского вальса, они двинулись к площади, где уже выстроились в ряд заказные автобусы.
Сергуня окинул взглядом площадь и вошёл в автобус.
………………………………………………………
Автобус остановился на перекрёстке, на окраине небольшой деревушки. Рядом с дорогой, в здании бывшего сельсовета, расположилось кафе «Придорожное».
Водитель открыл дверь и заглушил мотор.
- Десять минут отдохнём! Кури, пехота! – бросил он в салон и одним ловким прыжком выбрался из кабины.
Утомлённые церемониями и долгой дорогой, ветераны гуськом потянулись к выходу. Сергуня вышел из автобуса вместе со всеми. Варвара оставила сумку на сиденье и тоже вышла.
Закатное солнце едва пробивалось сквозь заросли молодого лозняка. Воздух, поднимающийся от ближайшего болота, наполнял вечер прохладой и запахом торфа. На противоположной стороне дороги, напротив кафе, возвышался небольшой воинский мемориал: гладкая памятная плита с высеченными на ней фамилиями погибших воинов. Таких мемориалов в районе было много. К этому, через небольшой бугор, вела узкая тропинка. У подножия плиты виднелся скромный, едва приметный и основательно подвяленный майским солнцем букет сирени. Рядом с букетом стояла декоративная корзина с яркими искусственными гвоздиками.
Сергуня помял в руках военную пилотку, а потом решительно надел её на поседевшую голову. Его взгляд привлекли бутоны, неестественно яркие на фоне потемневшей от времени плиты.
- Гляди-ка! – старик с погонами капитана вскинул руку и от такого резкого движения ордена на его парадном кителе дружно звякнули. – Выходит, и тут праздник был, а мы в такую даль ехали!
- Да кому же тут праздник устраивать, - отозвался кто-то со стороны. – Восемь домов – вся деревня!
- До войны больше полусотни дворов было, - ответил капитан и протяжно вздохнул. - Мне Мишка рассказывал, однополчанин мой, он отсюда родом. После войны я к матери его заезжал, по хозяйству подсобил маленько. После ещё раз приехал, а Прасковья Гавриловна уже на погосте. Родственники в город подались, так что никого тут у Мишки не осталось.
- Один он, что ли, такой? – вздохнула Варвара. – Сам-то где остался, Мишка твой?
- На поляцкой земле, - ответил капитан. – Только немного и не дотопал до Германии, ведь как рвался туда!
- Так кто ж не рвался по молодости-то! – вступил в разговор ещё один старик-ветеран. – Это сейчас мы только и гожи, что кашу шамать! Или тебе сегодняшнее угощение не по вкусу пришлось? Наваристая. В военной каше столько масла не было.
- Солдатской каши я не едал, что ли? А оно как если б с дружком моим, Мишкой, так и вкус другим бы был! А так ... - капитан махнул рукой, - никаким маслом её не сдобришь.
Сергуня, молча стоявший у автобуса, вдруг направил свои больные, еле шаркающие ноги, к мемориалу. Водитель хотел его окликнуть, да вмешалась Варвара.
- Пусть идёт, я его сама потом окликну, - сказала она шёпотом. – Не совсем здоровый он: уж если что надумал, не отговоришь! По-хорошему с ним надо. Он хоть и старый, а как ребёнок. Родился таким …
Бывшие фронтовики понимающе закивали головами, и только молодой шофёр выглядел слегка раздражённым: у него график, а дороги ещё километров на тридцать!
- Дайте ему три минутки, - попросила Варвара, - а уж потом я его ворочу.
Сергуня перешёл дорогу, с трудом взобрался на бугор и оказался перед мемориальной плитой. С минуту он стоял неподвижно, а потом грузно опустился на колени перед увядшим букетом. В его глазах не было слёз, они лишь влажно отражали полоску майского заката.
Сергуня снял с головы пилотку, до боли сжал её в кулаке, а потом положил на землю, рядом с букетом сирени. Он с трудом оторвал от прогретой земли колени и поковылял в сторону дороги. Навстречу уже спешила Варвара.
……………………………………………………………………………………….
Сергуня и сейчас живёт в своём флигеле, пристроеным когда-то ротным. Он совсем состарился и еле таскает больные ноги. Сил в них не хватает даже на то, чтобы дойти до поселкового кладбища. Да и не рвётся туда Сергуня, будто чувствует, что он и сам скоро обретёт вечный покой под разросшейся плакучей ивой.
Варвара живёт со своим большим семейством в доме родителей и каждый день навещает Сергуню: топит печь, моет полы по субботам. Тот и сам каждый день ходит к Варваре на обеды да на ужины, уж больно она на мать свою похожа и готовит так же вкусно! Иногда Сергуня допоздна засиживается на Варвариной половине дома, а ночевать всё равно к себе идёт – так заведено.
Годы Сергуня не считает, потому что не видит в том никакого проку, газет не читает – нет в них интереса для его души. Забот у него осталось мало: летом косит траву в саду, зимой – убирает снег с тропинки. Как увидит Варвара, что томится без дела Сергуня, так попросит его лук почистить или картошку отобрать на посадку. Золу из печки выгрести, петли дверные подтянуть или старые ходики маслом смазать – тоже его зовёт. На помощь Сергуня отзывается с радостью, как отзывался когда-то Ниночке. Без заботы он чувствует себя лишним на этом свете.
Каждый год, на праздник победы, Варвара печёт пироги. Сергуня приходит всегда утром, когда едва розовеет восход. Варвара раскатывает скалкой тесто, а он садится у телевизора и ждет трансляцию парада с Красной площади столицы. В его жизни не было праздничных маршей, и сердце не принимает всей этой торжественности и помпезности. На войне всё было по-другому: никто не чеканил шаг в стройных рядах, не щеголял отутюженной парадной формой. И всё же Сергуня каждый год ждёт этого дня, будто он ввергнет его во временной поток и откатит горячей волной туда, где Ниночка и ротный были молодыми.
Выцветшие глаза Сергуни давно не знают слёз, но они по сей день хранят отблеск того закатного солнца, которое скатилось за бугор солдатского мемориала.
Санкт-Петербург, 15.10.2012.