Узелки Недолюшки

               

                День клонится к вечеру. Длинная тень от кривого, щербатого забора протянулась  до самой дороги, по которой ковыляет Танюха. Танюхе уже за восемьдесят. Но, слава те, Господи, ноги ещё носят, не отказали, а с палочкой, так и вообще сподручно.  Когда и до магазина может добраться. А сейчас-то пути немного: из ворот выйти да до соседской калитки дойти, на лавочку. Вон и Никитична уже выползла. Сидит...то ли задремала, то ли так привалилась к забору для удобства. Танюха с Никитичной ровесницы, всю жизнь рядом прожили,  только жизни у них разные. Потому Никитичну  Валюхой  уже лет 60, кроме Танюхи,  никто не зовет, с тех пор, как в институте на училку выучилась и из города вернулась, а неучёная Танька так всю жизнь в «танюхах» и проходила.
                Добравшись до скамьи, старуха, некоторое время прицеливаясь да разворачиваясь, всё-таки удачно приземлилась на  неширокое сидение. 
- Здорово, Валюха, - поёрзав, умостилась поудобнее, оправила юбку, - сидишь?
- Причапала? – вместо приветствия отозвалась Никитична, – Сиди не ёрзай, вишь отдыхаю. Всю жизнь от тебя одно беспокойство.
Танюха не возражает, так оно, так... в такую косичку их судьбы жизнь заплела, не распутать.
«А может оно и хорошо», - думает она, - «кто знает, как бы всё по-другому сложилось, вон сколько людей без радости живут, а у меня радость была... Была...»
- Прости, мя, Гоподи, за радость мою, - шепчут морщинистые губы, и рука трижды ходит крестом, мелко, так, чтобы Валюха не увидела. Но та увидела, усмехнулась.
- Всё у Бога прощения просишь? – и не понять, чего  в тихом голосе больше: осуждения или жалости.
- Сходить надо к Степану – то, с весны не были, - Никитична вздыхает и с отвращением смотрит на свои распухшие ноги. Как на них сходишь!? До лавочки кое-как, переступая, добирается.
Танюха тоже вздыхает. И ей путь до деревенского кладбища не осилить. Было бы ещё по ровному, так как-то и доковыляла бы до Стёпушки, а в горку нет, не добраться.
Стёпушка  - муж Никитичны. Уже десять лет родимый покоится на погосте. Царствие небесное. Обе старухи, при упоминании имени Степана крестятся.
- Може, я Захара попрошу, он меня свозит, приберусь там, - Танюха вопросительно смотрит в лицо Никитичны.
- Одной те там делать нечего, вместе поедем, если свозит.
- Да тебя ж не взгромоздить в мотоциклу, - пытается возразить Танюха, но осекается  под взглядом Валентины... Этого взгляда она всю жизнь боится, боится и винится душой...


                ***
Лето выдалось жаркое, да не просто жаркое – пекло. Солнце, спалив ещё в конце мая, вокруг  Давыдовки  всю траву, пригодную для покосов, весь июнь с усердием жгло поля местного фермера Витьки. Только вставшие в рост злаки, чахли и желтели, не успев даже толком выкинуть колос. Гектары полей, покрытых рыжей щетиной, лежали горько и покорно под немилосердным небом. Витька – мужик работящий, не пьющий, не перенеся солнечного удара, запил, а вся деревня бросилась в церковь молить о спасении своих, ещё кое-как хранимых поливом, заборами да, наскоро сооружёнными навесами, огородиков. Но, то ли очередь к богу была слишком длинная, то ли Богу было не до давыдовских огородиков, солнце он не урезонил, и к середине июля растения сначала вяло сникли, а потом и вовсе все огородные вершки высохли. Только вольготно раскатились по освободившейся территории здоровенные, бокастые тыквы. Народ, прямиком из церкви, рванул с горя в коллективный пьяный загул.
Танюха с Никитичной общему настроению не поддались. И хоть жалко было несколько общих грядок, что и огородом-то назвать трудно, но на Бога не роптали, претензий ему не предъявляли и условий не ставили. Повздыхали покорно: на всё божья воля...
               
               
                Солнце, перекатившись на запад, медленно оседало за, наполовину им же выпитой, небольшой речушкой.  Разогретый до непереносимого градуса воздух,  медленно остывал.
- Ишь, жарит, - Танюха отёрла концом головного платка вспотевший лоб, - а помнишь, такая же жара была в 53-м, когда ты Машку родила.
Никитична помнила. Это она сейчас забывает: то, куда и зачем шла; то ищет днями припрятанную пенсию; а то и вообще не может вспомнить выпила ли необходимые лекарства. А вот то, что было раньше, она помнит хорошо, пусть Танюха даже не мечтает, что она что-то забыла. Всё помнит. И как рожала Машку в августе, и как Стёпушка, приехав за ними, был шумно радостен, но уж как-то не по-своему возбуждён, а глаза прятал. Что-то тогда шелохнулось в сердце, но быстро за радостью и хлопотами забылось.
Точно,  в то лето жара была ужасная. Еле-еле доходила. Её тогда почти на месяц в больницу положили, на сохранение. Степан один на хозяйстве остался. Мужику на хозяйстве, понятное дело, одному не справиться, Танюха помогала.

Мысли в голове Никитичны текут медленно, временами вообще застревают, и она проваливается в дрёму, но ненадолго. Через несколько минут мысль пробивает сон, как ручеек земляной затор, и Никитична опять начинает думать прямо с того места, на котором уснула.
 
                Они с Танюхой с самого рождения – «не разлей вода». Вместе их крестили, вместе учились ходить, вместе в школу пошли. Учились только по-разному. Таньке, неусидчивой и невнимательной, лень было сидеть за учебниками, когда в жизни столько других, куда более интересных и приятных занятий. Да и мать не настаивала на пятерках: «Девке учёба ни к чему. Замуж надо выходить. А чтобы ребятишек рожать, как бабе положено, образования не надо».  А Валя, любознательная, в учёбе прилежная, и занятие любимое – книжки читать. Школу закончили уже после войны, в 47-м.
 К тому времени Танюха жила с матерью, отец и старший брат погибли на фронте. А Валя вообще одна осталась. Мать ещё в войну застудилась  зимой и умерла. Ни сестёр, ни братьев у неё не было, а отец так с войны и не вернулся. То ли без вести пропал, то ли осел где в другом месте. Ни бумажек официальных, ни писем от него не приходило. До окончания школы Валюха жила у Тани, а в её доме оставалась семья эвакуированных из Ленинграда. Уехали они уже только в 49-м. Валюха в это время уже училась в Томске на учительницу. Татьяна учиться не захотела, мечтала замуж выйти. Да где их, женихов, возьмёшь. Вернувшиеся в Давыдовку мужики, по своим бабам разошлись, а из молодых только Ванька калеченный, хромой остался.
Несколько раз приезжала Таня к Вальке, скучали друг за дружкой, заодно думала жениха городского подцепить. Да какие там женихи? В пединституте одни девчонки.

                Танюха тоже помнит, как жила в Валькином общежитии – этом бабьем царстве. Как сердилась на подругу, что она все вечера просиживает над учебниками и ни разу не поддалась на уговоры сходить на танцы в инженерно – строительный, где учились одни парни.  Не упрямься она тогда, может, и жизнь бы у них сложилась по-другому, и не надо бы было ей, Татьяне, нести этот груз вины за собой в могилу.
- Охо-хо... Прости мя, Господи! – опять вздыхает и мелко крестится старуха. Вина есть, от этого Татьяна не отказывается. Вина есть, а вот раскаяния нет. Никак не может она раскаяться за своё маленькое украденное счастье.
 

                ***   
После института Валентина приехала не одна, с парнем. Через два дня расписались в сельсовете, значит, с мужем. Татьяна тогда на неё очень обиделась. Вот тебе - тихоня книжная. Даже не сказала, не намекнула, что дружок у неё есть, что замуж собирается. От обиды даже всплакнула. Попеняла подруге за скрытность. Но оказалось, что познакомилась Валя со Степаном  в поезде, когда домой ехала. Куда он ехал не знала, но вышел за ней на её станции. Танька только ахнула: « С ума сошла подруга! Да разве же так можно, не знаючи человека... а вдруг...»  Но примолкла, понимала, что и её бы это «вдруг» не остановило, случись такое. Степан парень видный. Хоть и носил русскую фамилию Иванов, а был черняв, курчав и цыганист глазами. Как ни старалась Танюха в эти глаза не заглядывать, а почувствовала уже через несколько дней, что влюбилась она в Валюхиного мужа всем, не знавшим дотоле любви, сердцем. От обиды, безысходности и страха проревела несколько ночей кряду, но решила крепиться и жизнь им не портить, Валю любила больше чем любят родных сестёр.


                Татьяна посмотрела на подругу, тяжело вздохнула: «Совсем сдала Валюха. Ишь он, где чуть притулится, там и засыпает. И забывает всё, по десять раз одно и то же спрашивает. Вот тебе и учёность, вот тебе и книжки – только лишний устаток для головы. Хорошо хоть на лето приехала Лизка, присмотреть за бабушкой. Хорошая девка, юркая, всё успевает: и помочь на два дома, и поговорить. Учится на психолога, всё с них статью какую-то пишет. Старость, говорит, изучаю. А что её изучать...изучай – не изучай, а навалит, и ни дать, ни взять без чужой помощи... беда...
Старуха, сморщившись, пытается, привстав, умоститься на скамейке поудобнее. Эх, опять, голова с дырой,  забыла подушечку. Ноги совсем затекли, встать бы потом.

                Раньше-то быстрая была, ловкая да поворотливая. В то лето, пока Валюха лежала в больнице, она до работы на ферме, каждый день к Степану забегала, по утрам - накормить птицу да подоить корову, а вечерами ещё и еду приготовить. Степана почти не видела, он работал в МТС, приходил поздно, но с остальными делами по хозяйству управлялся сам.  Беда случилась уже перед самой выпиской Валентины из роддома, когда Танюха наводила порядок в её доме, сняв кофточку, уж больно жарко было, и подоткнув юбку, мыла окна и полы. Не ждала, что Степан так рано придёт с работы. Как оно так получилось, Танюха до сих пор не поймёт. А только было это таким сладким счастьем, что раскаяться до сих пор не может, и помирать будет, не станет раскаиваться. Потом, правда, сильно испугались оба. Стёпушка прощения просил, а у Таньки душа надвое рвалась. В одной части шёпот с ужасом: «Что же теперь будет!?», а другая от счастья заходилась. Больше, пока подруга домой не приехала, она к Степану не заходила. Матери сказалась приболевшей, и та сама сходила, обед праздничный приготовила. 
 

                По дороге, оставляя за собой клубящийся шлейф проехала машина. Куры, удобно расположившиеся в мягкой пыли, с заполошным  квахтаньем  шарахнулись в стороны. Петух, видно с перепугу, погнавшийся за обидчиком, вовремя одумался, рассчитав силы - чай не молоденький,  и то ли кукарекнув, то ли каркнув, вернулся к растревоженному гарему.
- Кыш,  дуры! – бабка попыталась взмахами палки разогнать, опять устраивающихся в дорожной пыли кур, - подавят вас, нашли место.
- Не гони, - Никитична, открыв глаза посмотрела на стайку копошащихся птиц. Пусть купаются, это к дождю.
-Хорошо бы, - Танюха взглянула на небо и, не увидев даже намёка на облачко,  с сомнением добавила, - чой-то не похоже.
- Будет, третий день ноги крутит-выворачивает.
- А ты мазью-то мажешь, что Николай с Лизкой передал? А нет, так  у меня ещё настойка с одуванчиками осталась. Может принесть?
- Не надо, Николаевой мазью на ночь натираю, да толку нет...какие там уже мази... помирать пора...
    
   
Старшего Танюхинова сына обе называют уважительно – Николай. Живёт он в Москве. Сюда, в деревню приезжает редко, уж и не вспомнить, когда был. Да и то, когда ему, работа у него серьёзная – хирург.  В научном медицинском институте работает, одних званий столько, что и не упомнить, и по телевизору его показывали. Вместе смотрели, наревелись  вволю. Последний раз видели - ещё моложавый был, а в телевизоре показали -седой совсем, лицо уставшее, осунувшееся, мешки под глазами.  А всё же вид представительный, серьёзный. Николаем Татьяна гордится. А ведь могла бы его и не быть... могло бы...

                Когда через месяц после той случайной то ли беды, то ли радости Танька поняла, что  понесла, страх её рассудка лишил. Побежала к Глафире – травнице. Умоляла настойку дать, чтобы дитё вытравить. Татьяне Глафира отказала, как отрезала:
- Нет! Не возьму грех на душу и тебе не дам. Рожай.
- Да как же рожать? Я же не замужем... люди-то что скажут!? Да и не могу я этого ребёнка родить... не могу...
- Чего это не могу? Дело не хитрое... родишь, – знахарка вздохнула, - такая судьба у тебя, Недолюшка для тебя нить прядёт, да узелочки вяжет. Развязать узелочки ещё можно, а нить не порвать, смирись. А о том, что люди скажут, не думай. У нас, почитай, все молодки от чужих мужей рожают.
               
И то правда, война внесла свои коррективы в нравственные устои деревенской морали. После войны в Давыдовке мужних-то жён по пальцам перечесть, а бездетных баб ни одной нет, у всех ребятишки, да не по одному. Только Ванькиных, рыжеватых с кошачьими глазами, штук пяток в разных дворах бегает. Так что никто бабе, «принёсшей  в подоле», ворот дёгтем не мазал и вслед не плевал. Плакались, правда, Глафире жёны мужние, молили слёзно урезонить кабелюк проклятых и наказать бесстыжих вдов да молодок, которые без зазрения совести пользуются чужим добром. Для мужиков Глафира давала травку наговоренную, а изводить соперниц наотрез отказывалась. Пыталась баб успокоить, понимала: ничего тут не поделаешь. Травка не помогала, и время от времени бабы использовали веками испытанный метод – отчаянный бой местного значения с визгом и выдиранием волос. Но потом как-то и это на нет сошло, и деревня смирилась, обосновав неверность мужей послевоенной исторической необходимостью восполнения человеческого рода.


с продолжением...