Начало:
http://www.proza.ru/2013/02/08/33
2.
Декабрь изо всех сил старался должным образом исполнять свои обязанности, но что-то у него не заладилось. Нет, поначалу-то ему удалось приодеть улицу в белоснежный наряд, даже обе дороги покрылись зимним накатом, располосованным шинами и отороченным снежной опушкой обочин. Стройные ряды одноэтажных домов частного сектора, стоящие в трёх метрах от дорог, кокетливо повязали уголком белые платочки, во дворах поселились наспех слепленные снеговики.
Несколько классически зимних дней преобразили микрорайон и подняли настроение жителей, уставших от слякоти и туманов. А в воскресенье, когда нежданно-негаданно случился у Поэта звёздный час, с самого утра небо налилось пронзительной весенней синевой, и щадящий мороз подсушил воздух, отчего тот зазвенел обещанием радости.
За день Афоня ни разу не вздремнул, в непонятной ему истоме наблюдая за перекрёстком. Улицы жили, словно в замедленном темпе, синхронно с лениво парящими снежинками. Народу же, против обыкновения, было не те так уж и мало – кроме встречных немноголюдных потоков по обеим дорогам, во дворах и у калиток копошились жители, убиравшие излишки снега. Хотя какие там излишки за несколько малоснежных дней? Так, для порядка и для настроения, взялись хозяева за лопаты – просто по настоящей зиме соскучились…
Поэт появился непривычно рано, примерно за час до подачи электропитания. Истомившийся ожиданием Афоня пожалел, что не мог порадовать друга сиянием радости. Но Поэт и без того был весел, энергичен и явно в ударе. Он смеялся и чеканил стихи одно за другим. И в увлечении не заметил, как возле них с Афоней, на обеих сторонах улицы, стал собираться народ.
Что именно читал Поэт в тот день нежданным слушателям, Афоня плохо помнил – разве что некоторые стихи, после которых происходило что-то особенное. Он ведь не всё понимал, а просто откликался на ритмы улицы и её обитателей. И потому запомнились ему строки про парус, вызвавшие одобрительный гул публики:
Промыслом Божьим, верно,
полнится Слов парус
острым пером нерва
вкупе с кормилом пауз.
Звёзд и фонем блики,
буквы в слова плавят,
светом с хоругвей лики
строки стихов правят...
Именно во время чтения этих строк Афоня заметил сияющие звёздной ночью глаза мальчишки лет пяти и так залюбовался ими, что, отвлекшись, всё стихотворение про парус не услышал, как, впрочем, и другое, которое Поэт прочёл после нескольких бравурных и бодрящих творений. Запомнились лишь четверостишья, прозвучавшие с неподдельной печалью:
Стволы как дула проткнули небо,
зима продула и быль и небыль,
и мы забыли в миру бесславном,
как дружно жили совсем недавно.
Мы закоснели, в себе замкнулись,
в пыли метелей, мы разминулись.
Стволы, как дула, небес – с овчину…
Зажжём же в душах любви лучину!
Читая последнюю строку, Поэт взмахнул рукой – и случилось маленькое чудо: вспыхнули, засияли разом все фонари. И раздались овации. И уже под шумок обмена впечатлениями и вслед расходящейся публике Поэт почти выкрикнул:
Затмение пройдёт –
с рождением Сверхновой
божественное Слово
внезапно расцветёт.
И будет всё сначала:
и радостные встречи,
и сокровенье речи,
и поиск идеала…
Через несколько минут всё стихло и утомлённый Поэт со счастливой улыбкой сообщил Афоне:
– Сегодня я буду играть Шопена и Моцарта. И плевать мне на чаевые! Посмотрю, как будут жевать вечно голодные толстобрюхие завсегдатаи ресторана под музыку гениев. – Поэт вызывающе тряхнул головой, будто боднул морозный воздух и, подняв к Афоне лицо с вдохновенно горящими очами, засмеялся: – И пусть хозяева меня выгонят! Пусть! Хватит тешить нуворишей!
Ни секунды не сомневаясь, что у Поэта всё получится, как задумано, и гнать его никто и ниоткуда не посмеет, Афоня впитывал дыхание улицы и ждал друга.
Под стихающие шумы и топот отходящего ко сну города полночь наползла на перекрёсток, рассыпала по ветру дремоту и погасила окна домов, позволив гореть лишь нескольким полуночникам, да бегущим впереди машин фарам. Фонари захороводились с роящимися в снопах света снежинками, отчего казалось, что улицы переливаются мягким смехом, заражающим и объединяющим всю округу.
Наш герой благодушно наблюдал за персональным роем белых «мотыльков» и был уверен, что они кружатся в ритме отзвеневших тут стихов. Время от времени эхо недавней радости терялось в облачке тревоги, но Афоня упрямо не желал этого замечать – он жмурился, позволяя снежинкам лепиться на плафон, и их мельтешение странным образом его успокаивало и настраивало на поиск рассеянных ритмов.
Афоня так увлёкся этой игрой, что пропустил трепетные мгновения вхождения Поэта в световой сноп их объятия, и оттого виновато вздрогнул, адресовав себе укором печаль в голосе друга, нанизывающего снегопад на строки новых стихов:
– Сколько стерпится – столь и жизни срок,
Время вертится – нет запасов впрок.
Время катится, как с обрыва – вниз,
когда плачется – это тоже жизнь… – Поэт запрокинул голову и выдохнул в ночные небеса срывающимся голосом:
– Сколь отмерено – столь в пути снесём,
Богу вверено в жизни нашей всё!
Строки, похожие то ли на клятву, то ли на молитву, возносясь ввысь, расстроили порядок роя и снежинки пали на щёки Поэта. Мгновенно растаяв, они сбежали струйками вниз и затерялись в крупной вязке обмотанного вокруг шеи шарфа. И всё обмерло в напряжённом ожидании повисших в тишине главных слов.
Звенящая боль заполнила паузу прежде, чем в неё вторглись тонкие пальцы Поэта, пишущие музыку на невидимом нотном стане, и его слегка охрипший от волнения голос:
– Я играл нуворишам Моцарта и Шопена… рондо, прелюдии и вальсы… – он улыбнулся по-детски откровенно и растерянно. – Ты знаешь, Афоня, я, конечно, обнаглел… вот так, без репетиций, что в голову придёт… но я был в ударе! В кураже! И словно само небо мне сегодня помогало! – полными влаги сияющими глазами Поэт поискал поддержки у расплывшихся во млеке звёзд и удивился воспоминанию. – Я так увлёкся игрой, что очнулся лишь, когда зал взорвался овациями. Это было совершенно неожиданно, Афоня… – судорожный вдох, похожий на всхлип, проглотил конец фразы. – Но не это самое оглушительное, друг мой, не это… – он поймал ладонями несколько снежинок и смочил ими пылающее лицо. – Кланяясь, я увидел Её. С новым другом. Или с мужем. Нарядную, красивую и… счастливую? Не знаю, не понял… Её взгляд был, как пропасть, и я долго падал в его глубь, теряя сознание… Она не кинулась меня спасать, нет. Она что-то шепнула своему спутнику и пошла к выходу. Не оглядываясь. А мужчина сунул официанту деньги, кивнул в мою сторону, догнал её… и увёл! Увёл мою женщину. Будто купил…
Поэт поперхнулся, замолчал и, резким движением зачерпнув горсть чистого снега с «сапожка» фонаря, принялся протирать им руки. Затем охладил влажными ладонями лицо и продолжил свою исповедь:
– Когда полгода назад она ушла от меня, так и не дождавшись внятных предложений, я думал хуже мне не будет, потому что хуже не бывает… Я ошибся, Афоня… бывает хуже! Бывает так плохо, что жизнь теряет всякий смысл… Когда понимаешь, что сам, собственными руками, убил любовь. А без любви нет творчества, нет жизни, ничего нет… – голос Поэта был сдавлен, и приглушённость его вносила опасное напряжение в слившуюся ауру друзей. – Но что я мог ей дать? Что, Афоня?! Ведь я уже немолод, а перед ней расстилалась жизнь! Молчишь? Думаешь, я струсил, испугался ответственности? Ну, не знаю… Хотя вру. Испугался, ты прав, друг. Но я ведь уже знал, что поэты обречены на одиночество… и я сделал выбор за нас двоих… пренебрёг Ею… предал любовь…
Поэт затих, ссутулился и медленно побрёл в свой квартал, впервые не попрощавшись с другом…
Всю ночь шёл снег, укрывая саваном нечаянно радостный и неожиданно печальный день Поэта, полный настоящей жизни – день осмысления успеха, потерь и ошибок. Необъяснимая грусть вплелась в световые струи, но Афоня прогнал дурные предчувствия и просто отдался зимней стихии и вязкому эху стихов и недавних признаний.
А снег падал и падал, торопясь и сбиваясь с ритма, засевал дороги, дома и дворы, стелил тропы в новый день, кружился в причудливом танце с ветром – и всё для того лишь, чтобы уже завтра растаять, растечься и сгинуть во хлябях внезапных рыданий зимы, названных неоправданно ласково оттепелью…
3.
Как быстро заканчивается хорошее! Канули в небытиё и праздничная белизна зимы, снова погрязшей в туманах и слякоти, и овации благодарных слушателей, и открытая улыбка Поэта...
И сам он стал появляться редко, подолгу молчал, запрокинув голову и закрыв глаза, потом сбивчиво читал новые стихи – и сразу же начинал виновато оправдываться:
– Да, да, Афоня. Ты прав. Это форменное стихоплётство. Плохо я стал писать, исписался, должно быть… Что-то сломалось во мне, друг. Не слышу небо, себя не слышу. Сердце будто оглохло… И руки… руки мои ничего не чуют! – он подолгу удивлённо созерцал свои ладони с растопыренными пальцами, горько вздыхал и уходил.
Правда, однажды мелькнула у Афони надежда на просветление в жизни друга – мелькнула и погасла.
В ту ночь выпал снег – выпал и сразу начал стремительно таять. Фонари и звёзды смотрелись в искрящиеся рябью лужи, и казалось, что и дороги, и тротуары текут, как реки, отражая перевёрнутые берега и неся на себе острова оплывших снегов и фыркающих машин.
Поэт долго молчал, плавно дирижируя руками и глядя на дорогу, и вдруг заговорил – тихо, с хрипотцой и удивляясь каждому изрекаемому слову:
– Рекою речь из уст течёт, коли душа её речёт, и кречет речи не перечит, и нет роднее русской речи – она рокочет и пророчит, и в Правь летит и Правду прочит...
Афоня не знал, как рождаются у поэтов стихи, но эта длинная рокочущая строка так была похожа на текущую в ночи дорогу! И ему захотелось стронуться с места и поплыть в любую сторону – лишь бы не торчать столбом… А Поэт уже играл другими звуками, какими плачет мятежный ветер и жалуются гаснущие в воде блики света:
– Слышишь, слышишь, как дышит неровно зима? Словно груди вздымает буграми сугробы, да так пышет ветрами, лишая ума, да так тешится нами остудой и знобью... – Поэт вдохновенно поднял руку – и тут же уронил её. – Не то, совсем не то! Нет стихов во мне, Афоня, нет! Ты слышишь?! Выгорел я, потерял себя. На душе пустота.
На душе пустота? Афоня не ведал, что это такое. Да и есть ли у него душа – он тоже не знал. Но тоска Поэта вибрировала эхом в полом нутре его столба и отдавалась усталостью металла, из которого он был сотворён. И этот томящий звон внутри него не давал фонарю покоя. Он по-прежнему исправно освещал перекрёсток, неся свою ночную службу, по-прежнему указывал прохожим на лужи отражённым светом, по-прежнему разглядывал купающиеся в воде звёзды и позволял снежинкам мельтешить в поле зрения или укладываться сугробом на своей макушке – но всё теперь было иначе, потому что дни и ночи были наполнены ожиданием друга. В любую погоду!
А погоде никак не удавалось остепениться, и она куражилась, своевольничала и металась между ноябрём и декабрём, пугая своей непредсказуемостью и сея сумятицу чувств. Сплошные неожиданности!
В тот день, с которого началась череда нелепиц в жизни друзей, неожиданно посыпался мелкий сухой снег и задули вразнобой степные ветры. Они кружили по перекрёстку с коварством диких голодных псов, норовящих прыгнуть на грудь и застить очи каждому пешеходу, куда бы тот не направлялся. Люди чертыхались, крутили головами и, прикрывая руками головы, шли наобум, на автомате, по памяти.
Не потому ли и Поэт проскочил мимо фонаря, позабыв поприветствовать друга? Свернувшись вопросительным знаком, с непокрытой головой и пряча лицо в натянутый по самые глаза шарф, он почти бежал в сторону торгового центра – и бежал он не по тротуару, а по середине дороги, меж двух потоков машин, не обращая внимания на сердитые гудки и визг тормозов.
Несмотря на то, что и его око было залеплено снегом, Афоня всё это увидел и встревожился настолько, что не обратил внимания на странную неприветливость Поэта, и, проводив того взглядом, стал терпеливо ждать полуночи.
Но неожиданности и сюрпризы декабря продолжали сыпаться, как из рога изобилия: не прошло и часа, как ветер стих – так же внезапно, как и начался. Вернее, он не стих, а устало приник к земле, выстилая её позёмкой для мягкости пред сном. Пространство вокруг перекрёстка прояснилось, и Афоня увидел знакомую сутулящуюся фигуру…
Поэт привычно вошёл в световой столб и, явив другу осунувшееся лицо, послал ему скорбную улыбку:
– Наконец-то меня уволили, Афоня, дали полный расчёт. С этого вечера я омерзительно свободен и при деньгах. Денег немного, зато мне выдали бонус – нечто вроде премии. Смотри!
Он поставил на снег две пластиковые сумки и приоткрыл их. В ярком свете высветилось их содержимое. Афоня ещё не понял, что это за «бонус» такой, а Поэт уже начал оправдываться:
– Не смотри на меня так! Да, это водка. Я выбрал её вместо предлагаемых консервов. Но не по дури, не для баловства от безделья. Это мне нужно, чтобы снять напряжение… Тебе ли не знать, как тяжко жить в постоянном напряжении?
Афоня никак не среагировал на эту тираду, поскольку не ведал ни сути замены, ни сходства в «питании», ни вреда, ни пользы его. Но сам Поэт, видимо, понимал всю глубину выбора. Он достал из кармана пальто газету, накрыл ею свой «бонус» и, подняв лицо к свету, спокойным голосом сообщил:
– А знаешь, дружище, я снова полон стихами. Вот только не уверен, что успею их записать. Понимаешь, Афоня, это такой пакостный закон жизни. Всё желанное приходит не вовремя. Мы летим, летим за мечтой, как за синей птицей, и вот уже догнали, уже протянули руки, чтобы схватить её… а сил-то нет, кончились! Помнишь, я как-то читал тебе новые стихи, там были такие строки: «Покой никем мне не обещан. Я чую: буду обесчестчен…». Помнишь? Я чую это. Пропадаю я…
Пропадаю медленно, но верно
и гоню, гоню себя к обрыву,
властвует, хозяйничает скверна,
сердце жжёт предчувствие разрыва.
А метель метёт мне прямо в душу
колкие снега и лёд могилы…
Всё не то! Всё разобью, разрушу!
Не умею выживать! Постыло!
На последней строке резкий порыв ветра швырнул в лицо Поэта сбитый с фонаря комок снега и тот с горьким смехом смахнул его:
– И ты, Брут? Не сердись, шучу. Пора мне, Афоня. До скорой встречи!
Он подхватил оба пакета со взрывоопасным «бонусом» и подгоняемый ветром скрылся в ночи.
Приближалась самая долгая ночь года…
Окончание -
http://www.proza.ru/2013/02/22/381
Иллюстрация: фото фонаря - Сергей Балвский -
http://www.proza.ru/avtor/serega9
Коллаж с компьютерной графикой – от автора сего опуса