Страницы одной жизни. Страница шестнадцатая (Сергей Убрынский) / Проза.ру

            В моей биографии город Егорьевск, расположенный в Московской области, занимает особое место не только оттого, что там я родился, сделал первые шаги по земле, научился говорить. Там, в этом, небольшом городке, я научился любить землю, на которой живу, научился видеть жизнь и восторгаться,    лучом рассвета и закатной полосой, шелестом трав и щебетанием птиц. Часто я удалялся в лес, испытывая потребность, остаться одному, чтобы ничто не мешало быть наедине с деревьями. Я научился там, в подмосковных лугах, слышать тишину и прислушиваться к голосу сердца.
Возможно, произнесённые сейчас слова, могут показаться вычурными и, в какой - то степени, надуманными, не современными. Наверное, так оно и есть. Их вычурность от желания придать особую окраску, тому, что вижу, когда смотрю в своё прошлое. Они действительно придуманы в поиске, найти, соответствующие слова, оттого, и звучат не современно. Но таким, не современным, смог себя сохранить и не в моих силах, что-то изменить в том, моём прошлом, которым    живу и сейчас.
      После Армии вернулся в Егорьевск, ненадолго, через год, вместе с мамой и сестрой выехал в Дагестан, на родину моих предков. Работал на заводе, учился в университете, был организатором молодёжи на уровне    цеха, завода, затем секретарём райкома комсомола. И всё это время с мамой и сестрой мы переезжали из одной частной квартиры на другую, не имея своего дома. Ни разу, за всё это время, да и позже, до самого последнего дня, ни мама, ни сестра, не ставили мне в вину, все эти тяготы жизненные. Долгим, тяжёлым эхом откликнулась для всех нас моя беззаботная жизнь в Каспийске в начале 6О годов. Где нам только не приходилось жить, порой просто в невозможных условиях. Приходилось терпеть унижения от людей, всё превосходство которых над нами заключалось в том, что у них был свой дом, они были хозяевами, а мы - жильцами, небольшой пристройки в просторном их дворе.
И, какой огромной была радость, когда,    неожиданно, уже теряя все надежды, мы вдруг получили квартиру как семья погибшего на войне фронтовика. Увы, забегая вперёд, скажу, не принесла нам счастья та квартира. Вернее сказать, недолгим было счастье это. Мамы уже давно нет. Ушла из жизни сестра. И квартира та, будто во сне приснилась и тут же исчезла, лишь только прервался тот сон. И снова, ничего и никого вокруг. Но это я,    действительно, далеко сейчас вперёд забежал.    А если продолжать, год за годом, как оно всё в моей жизни было, то нужно сказать, что после работы в качестве секретаря райкома комсомола, в возрасте тридцати лет, стал я журналистом, сначала на радио, потом на телевидении. На радио проработал немногим более двадцати лет, на телевидении почти столько же. Вернулся к тому, с чего начинал ещё в детстве - пишу стихи. Впрочем, я никогда не переставал их писать, просто сейчас, наверное, делаю это более профессионально. Хотя, в отношении поэзии, слово - профессионально, не стоит употреблять. У поэзии,    не может быть каких - то особенных канонов, кроме одного - слово, рождённое в неподвластной тебе тишине. Почему рождаются стихи? Откуда доносится до тебя мелодия, которая вначале звучит, только в твоей душе, и только затем обретает форму слова, которое ты успеваешь записать, под диктовку всё    той же тишины. Почему?
Чтобы полнее ощутить землю, на которой живёшь, надо долго смотреть в небо. В этом пространстве, между небом и землёй и простирается лёгкое облако поэзии. В моём понятии, когда я говорю о Поэзии,    присутствует созерцание    неясного, загадочного и таинственного. Поэт он всегда отчасти мистик, даже когда не осознает это и, более того, отрицает влияние на него потусторонних сил. Кстати, о мистике. Летом 1967 года находясь в Ставрополе, я присутствовал на сеансе, который проводил в этом городе Вольф Мессинг.
Помню, как всё это было. В центре ярко освещённой сцены    стол, накрытый красной скатертью. Несколько томительных минут ожидания и вот, к столу подходит высокая женщина в длинном строгом платье. В воцарившейся тишине звучат всего лишь два слова громко произнесённых ею: - Вольф Мессиг!
Только имя и больше ничего. Абсолютная тишина, словно у всех застыло дыхание при одном лишь упоминании этого имени. Я никогда не испытывал ни прежде ни после, ничего подобного, мне казалось тогда, что я нахожусь в этом зале один. Только я и этот стол на сцене, на который опиралась рукой женщина похожая на застывшую статую. И даже после того как она стала говорить, что всё, что сейчас будет здесь происходить является психологическим опытом, в моём сознании продолжали звучать отдаваясь расплывчатым эхом только эти два слова - Вольф Мессинг.
А затем я увидел его, причём очень близко, так как я сидел в первых рядах. Я увидел, как он подошёл к самому краю сцены и, мне вдруг показалось, что и он сейчас в этом зале ощущает себя в полном одиночестве. Глаза его смотрели в какую - то, только ему видимую даль, губы вздрагивая неслышно, что - то шептали. То и дело судорожно    поправлял он манжеты на рукавах белой рубашки, словно затем, чтобы убедится, что манжеты находятся на положенном им месте. Я видел его отрешенное от всех лицо, когда он торопливо, даже несколько суетливо, проходил по рядам и безошибочно читал мысли людей. Я не принимал участия в психологических опытах, я просто сидел и смотрел, как всё происходит. И, вдруг, когда этот человек в тёмном костюме судорожно поправляющий белоснежные манжеты своей рубашки, проходил мимо, словно споткнувшись, он неожиданно остановился напротив меня. Наши глаза встретились, и, хотя я не обращался к нему ни с какой просьбой, он, наклонившись ко мне, положив руку мне на плечо, тихо произнёс только одно слово: - Сентябрь.
- что? что он вам сказал? - спросила незнакомая девушка, которая сидела    рядом.
- Так, что - то невразумительное. Наверное, перепутал с кем то, - ответил я, не зная как отнестись к тому, что только что услышал.
   Вспоминая тот день, я склонен думать, что, возможно, Вольф Мессинг произнёс тогда не одно это слово, но сказал ещё что - то, что я не расслышал. А может, мне это только показалось, что сказанное было адресовано мне. Почему бы не допустить, что он в эту минуту, думая о чём - то своём, что-то произнёс вслух, а я в это время просто оказался рядом. Всему можно дать своё объяснение. Но, всё равно, хочется верить во что - то необычное. В то, чему ты так и не находишь разумных объяснений.
            Вспоминая детскую мечту, написать книгу о своей жизни, улыбаюсь, что желание это появилось, когда я и прожил то,    всего ничего, и, оттого, что только сейчас понял, какой это не посильный труд, перенести на бумагу, что всегда с тобой. Улыбаюсь с достаточной долей иронии, над тем, что мог подумать, что это возможно. Улыбаюсь, чувствуя боль сердца, которое может в любую минуту остановиться. Улыбаюсь, в ответ на улыбку Смерти, к которой всегда относился с достаточным уважением, потому что, в отличие от Жизни, она предельно правдива и не даёт невыполнимых обещаний. По крайней мере, своё слово держит. Она признательна мне, что я не рисую её в образе злой старухи и, возможно, поэтому, терпеливо предоставляет время, чтобы я успел закончить свои рукописи. Наивный человек, я допускаю мысль, что у меня с ней существует некий договор, что я живу до тех пор, пока не дописана последняя страница, последнего моего рассказа. Иногда мне кажется, что она смотрит поверх моего плеча на лист, который заполняется строчками, которые выводит моё перо, и с нетерпением ждёт, что же я напишу ещё. Написано много, я бы даже сказал, ужасно много, вкладывая в эти слова смысл, что работаю я над стихами и прозой, часто без должного уважения к слову и замыслу. Делаю наброски сюжета, к которому возвращаюсь, чтобы переписать заново, ещё через какое - то время поднимаю старые рукописи и оставляю всё без изменения. Чаще, из всего этого вырисовывается некий симбиоз и по форме и, по втиснутым в неё, порой крайне противоречивым мыслям.
Если итожить сказанное, ответом на вопрос: - любимое занятие? Не раздумывая, отвечу, - перечёркивать написанное в поисках нового слова. По моему убеждению, у поэта рядом со столом, на котором лежит его перо и чистый лист бумаги, должен гореть костёр, в пламени которого сгорают его рукописи.    Улыбаюсь, видя, как при этих словах, каждая выведенная мной буква, в ожидании своей печальной участи, начинает плотнее вжиматься в лист бумаги.    - Ну, полно, хочу сказать я робким буквам в каждой строчке моего размашистого почерка, - не нужно воспринимать слишком всерьёз всё произнесённое мной. Многое зависит от настроения, от того сиюминутного настроения, которое,    неожиданно вдруг вырывает тебя из привычного ритма и ты начинаешь заново слышать мелодию слова, нет, даже не саму мелодию, а далёкий отзвук её, похожий на эхо, с той лишь    разницей, что    не от тебя оно исходит, а к тебе возвращается.

Я останусь в памяти людей,
Как поэт пришедший ни откуда.
Отблеск света в обществе теней,
Грань квадрата за пределом круга.

Я останусь. В этом мой удел.
И пусть жизнь, испытывая снова,
Каждый день выводит на расстрел,
Каждое написанное слово.

Право есть у слова не молчать,
Даже если слово под запретом.
Голову склоненную поднять,
Должен, если ты рождён Поэтом.

Я останусь. Проросту травой,
Тополем, застывшим над рекою,
Песенною звонкою строкой,
Посвящённой женщине с любовью.

Я останусь. Только очень верь.
Пусть надежды не коснётся старость.
Жизнь не только череда потерь,
Только очень верь, и я - останусь.