Страницы одной жизни. Страница пятнадцатая

 



               
            Перебирая   разрозненные  страницы   своей   биографии,  напомню  ещё    несколько   характерных    деталей.  Как  я  уже  говорил,   способности   к  рисованию,  у  меня  обнаружились   в  раннем   детстве,   я    постоянно   что - то  рисовал,  лишь  бы  под  рукой  были  карандаш  и  бумага.   Однажды,  на  день  моего   рождения,   тётя   Лена,  с  нашей  улицы,   опять  же    не  помню  её   фамилию,  но   вспоминаю,  что  всё  время    ходила  она   в  чёрном  платье,  была  молчаливой  и   оттого  казалась   мрачной.    Так   вот,  пришла  она   как   то     к  нам,    достала   небольшой   свёрток   и  сказала,  что  это  от  неё   подарок   мне   ко  дню  рождения.   В  свёртке     было  несколько   цветных  карандашей.  Из  всех  подарков,  которые  я    получал   позже,  этот,  запомнился  особенно.
     -  Ну,  что,  Репин,  как  дела?  -   спрашивает   меня   дядя   Паша,   опираясь   на  костыль,  когда   я  возвращаюсь   из  школы. 
Он   всегда   здоровается    со   мной   за  руку  как  с  взрослым,  и   мне  это  нравится.  Подвинувшись   на  скамейке,   предлагает   сесть  рядом.   Я  смотрю,  как     отрывает    он   от  газеты   ровную   полоску,  насыпает   горсть   табака    из  кисета,  разравнивает   пальцами,  затем,   проведя   языком  по   краю  бумаги,  скручивает      длинную   цигарку,  которую   называет   козьей   ножкой.  Затянувшись,  хвалит   табак,    говорил,  что  табачок,  что  надо,  прямо  за  душу  дерёт.   Любит  дядя   Паша,  говорить  со  мной  о  жизни,  и  опять  же,  как   с  взрослым.   Иногда,  вспоминая   моего   отца,  рассказывает    какой-нибудь  случай   связанный   с  ним.
       -  Он,  Михал Иваныч,  отец   твой,   мужик   был,  что  надо.   Уважительный  к  людям   был,  и  справедливый. 
Улыбаясь,  и  разглаживая    ладонью,  седые   прокуренные    усы,   вспоминает   историю  с  примусом,  которая  на  его  глазах  произошла,  когда  он,  дядя  Паша,    молодой    ещё   был,  при  обеих    своих   ногах.  Дело  было  ещё   до  войны,  сидел   он   по  привычке   в  мастерской   у  Михал Иваныча.      Отец,   какую - то   посуду   лудил,  а  дядя   Паша,  тогда  просто   Паша   и   закадычный    друг  отца,  смотрел,   как   он   мастерит  и,   помогая  ему,   подавал   какой-нибудь   инструмент,  что  бы,  значит,   не   сидеть    без  дела.  В  этот  момент   и  пришёл   посетитель,  принёс   примус,   сказал,  что   после   починки,    он   опять   начал   коптить  и  горит   плохо.
     -  МихалИваныч,  взял   примус,- вспоминает   дядя   Паша, -  тут  же,   при  нас,  подкачал   его,  зажёг,  показал,  что   и   пламя  горит  ровно,  и    копоти  никакой   нет.  Однако,  привередливый   тот   посетитель,  всё   равно   недоволен.  Говорит,  что   теперь,  пламя,   может   и     ровно  горит,  однако   всё   равно    слишком   громко  гудит. 
    -  А  как   ты  хочешь,  чтобы  совсем  не  гудел?  -  начинает  терять  терпение   отец.
     -  А  вот,  как  у  тебя, -  указывает   посетитель,  на  примус   мастера, -  На   твоём,   и  огонь  более   ровный   и   горит  так,  что   совсем  и   не  слышно.
 Знаешь,  что   тогда   сделал   твой   отец?  Взял    этот  его   примус,  я  подумал,  что    сейчас    он   в   него   им  и   запустит.   И  МихалИваныч,   действительно    запустил,  только   мимо,   прямо    в  раскрытую   дверь.
  А   тому  мужику,   свой   примус   отдал  и  предупредил,  что  бы   к  мастерской    больше   близко  не  подходил.   Ты  бы  видел,   как   он,  с    тем    примусом   из  двери  выскочил,  заодно   и  свой   старый,   что  на  улице  валялся,  подобрал  и  действительно,   с  тех   пор    мастерскую    стороной  обходил. 
    -  Вот   такой  он   был   твой   отец,  -   затягиваясь   цигаркой,   завершил    рассказ   дядя   Паша, -  одним  словом,  человек,  что  надо.
Много  и  других   историй   рассказывал    он    и  связанных   с  моим   отцом   и  не  связанных  с  ним,  разных   жизненных   историй.    Был     дядя   Паша  человек   одинокий.  Не  помню,   работал   ли    он   где,    наверное,   жил   на   пенсию  по  инвалидности,   да    ещё   на   то,   что  какие - то   поделки    свои   на  рынок   выносил,   дома   у  него  всегда  пахло  смолой   и   древесными   стружками.   Иногда    заходил   к   дяде   Паше  пожилой   человек   в    очках,  которого  всё   на  нашей   улице  называли   уважительно   Леонидом   Петровичем,  а   чаще,   просто   художником.    Завидев  меня,   он    говорил    дяде   Паше, -  вот,  увидишь,    из   Сергея,  большой   художник   со  временем   будет. 
Имя   Сергей   мне   дала    мама   с   самого   первого   дня,  как   взяла   на  руки.  Почему     Серёжа,  а   не   Нажмудтин,   как   было   ею   же    записано  в   свидетельстве   о    моём   рождении?   
  Боялась  она,  что   именно   этим   именем    придётся      назвать,   если  родится   сын.  Так  хотел    отец.  Об  этом  говорил  он   и  накануне,  ещё   не   зная,   кто  родится.  И  в  письме  с   фронта,   когда,     узнав,  что   родился   сын,   писал:  -   назови     Нажмудтин.     Но    не   хотела      мама    так   называть  меня,   потому   что    была   у   неё  горькая   память   о  смерти   первого  сына,  который    носил   это    имя.  Но,   раз    муж,  чётко  высказал  пожелание,  чтобы  именно  так  и   назвала,  то  так  и  поступила.   А  вслух,  когда   держала  меня  на  руках,  произнесла:  -  Серёжа. 
С   этим,  русским   именем,   я  и  рос,  не  подозревая,   до  поры  до  времени,  что  есть   у   меня    ещё   одно,  не  произнесённое     мамой    вслух,   другое    имя.  До  самой    смерти,   она   никогда   меня   тем  именем   не  называла,  для   неё   я  всегда  был  и  оставался   только  как   Сергей.   
Сегодня   лишь   самые   близкие   мне  люди,  продолжают   меня    называть,  именем,  которое  дала  мне  мать.   Именем,  моего   детства. 
Вот  почему,   вспоминая   Егорьевск,  улицу   нашу,  соседей,  я   слышу   до  сих   пор   в   их   голосе,  обращённом   ко  мне  из  того   далёкого  прошлого,    лишь   это   имя  -  Сергей.
        -  Вот,  увидишь, -  Леонид  Петрович   ласково   треплет    меня  по  взъерошенным  волосам, -   большой  художник  из   Сергея   вырастет.   Рука   у   него   ещё   с  детства   поставлена,  а  это  не  каждому   дано.
       Я    внимательно   смотрю   на  свои   руки,  пытаясь   понять   его   слова,    но  всё   равно,  что  бы  это  не  значило,   верю,   что  так  оно  и  будет,   и  быть  мне,  как   говорит   Леонид  Петрович,   большим  художником.  И  дядя   Паша,  тоже   в  это  верит,  оттого  и  называет   меня    иногда   Репиным.
   Увы,  художником,  тем  более   большим   художником,   я   так   и  не  стал.  Может  оттого,  что  вместо  художественного   училища   поступил   в  ремесленное.  Так   сложилось. 
                Увлечение   поэзией,  если   можно   назвать  поэзией   первую  пробу   пера,    также   относится   к   годам   моего    детства.  К   тому  времени,    когда    я  начал  складывать   первые   стихи,    никому  не  говоря    о  них  и  никому   их   не  показывая,  кроме  одной   девочки,  которой   эти   стихи    и  посвящал.  Девочку   звали   Таня   Мурашевская,   мы   познакомились    в  пионерском   лагере.  Она  в  том   лагере   отдыхала,  а  я   там    работал,   несмотря   на   то,  что   было   мне    тогда  всего   лишь     лет двенадцать.   Заготавливал  дрова  для   кухни,   заполнял  водой  ёмкости   умывальников  и   выполнял    массу  других,  разных  работ.   
  Эта   девочка  пробудила   во   мне   первые    трепетные   чувства.   Я  рисовал  её   портрет,  срывал    на  лесной  поляне   для  неё   цветы,  посвящал   ей  стихи.   Стихи  те,  конечно,   не  помню,  зато  запомнился  её  ответ,  поверх  моих    строк,   ровным  почерком  она  написала,  « Нам   ещё  рано   об  этом    думать »
    Таня   Мурашевская,  где  ты  сейчас,   как  сложилась  твоя   жизнь?  Наверное,   давно  уже   бабушка,  а  я  вот   до  сих  пор  храню   в  памяти  твоё  имя,  потому  что   с  него   у   меня   появилось   чувство   преклонения  перед    красотой,    желание    увидеть  в    глазах   девичьих  обрамлённых   густыми  ресницами,  некую  тайну,   которую,   так  и  не  удалось  раскрыть.  Впрочем,  не  только  мне,    любовь,  это  вечное  стремление   постичь  непостижимое.