Страницы одной жизни. Страница четырнадцатая
Там, на Камчатке, во время одного увольнения, как - то зашёл я в поселковую библиотеку. Зашёл, можно сказать, случайно, погода была сильно холодная, вот и зашёл, отогреть замершие руки. В читальном зале никого не было, кроме женщины выдававшей книги. А так, как выдавать их было некому, она, по всей видимости, и задремала, накинув на плечи широкую шаль и упираясь подбородком в ладонь руки. Услышав, как хлопнула дверь, подняла голову, посмотрела на меня. На болезненно бледном лице были печальные усталые глаза.
Так я и познакомился с этой необычной женщиной. На ней было строгое, застёгнутое на все пуговицы, платье старого покроя, на голове, что – то в виде небольшой, из темного велюра шапочки с приподнятой вуалью. Было в ней, что - то аристократическое, я бы даже сказал, что – то дореволюционное. Было впечатление, будто она, в этот читальный зал библиотеки, попала со страниц журнала изданного ещё в девятнадцатом веке. Было в ней, в этой женщине, во всём её усталом и возвышенно отстраненном от всего облике, что - то, что говорило, что, по всей видимости, она из числа тех, кто когда - то был репрессирован и выслан сюда с материка. Потом выяснилось, что всё так оно и было. И родом она была из дворянского сословья и в ссылке находилась здесь, на Камчатке, ещё с начала тридцатых годов, а когда закончился её срок, здесь и осталась, потому что никого у неё уже не было, ни родственников, ни знакомых, и ехать ей было, тоже, некуда. Работала в этой библиотеке, здесь же, в небольшой комнатке, что находилась позади длинных, во всю стену книжных полок, она и жила. Всё это я узнал в последующие дни, когда взял за правило, каждое увольнение проводить в этой библиотеке. В воинской части, надо мной вначале подшучивали, называя моё посещение библиотекарши, не иначе как романом с продолжением. Я не обижался и вполне спокойно относился ко всем ухмылкам и намёкам. В армейской среде иначе и быть не могло. Только дай повод, тут же, что – то скажут и обязательно с подтекстом. Но, потом, привыкли, и часто просили меня принести какую-нибудь интересную книгу, а некоторые и сами стали в ту библиотеку наведываться и к Валерии Анатольевне, так звали эту женщину, относились с не меньшим чем я уважением.
Хотя она была со мной достаточно откровенной, но всё равно, было в ней, что - то таинственное и загадочное. И, когда я однажды ей это сказал, она не стала меня переубеждать, она просто улыбнулась в ответ и посоветовала мне прочесть « Паломничество Чайльд - Гарольда » Байрона. Я заметил в ней эту особенность, когда она хотела сказать больше того, что могла, она рекомендовала прочесть ту или иную предлагаемую ею книгу. До сих пор, ловлю себя на мысли, что незримое её присутствие продолжается, когда я беру в руки знакомую мне книгу, словно это она сейчас, с молчаливой загадочной улыбкой на губах рекомендует мне вновь её прочесть. Улыбка у Валерии Анатольевны была такой, будто это с неё написал великий художник знаменитое своё полотно. И вместе с тем, в облике её было и что – то истинно русское, страдальческое и иконное, с застывшей печалью в глазах. Сейчас мне кажется, что все дни нашего общения с ней, были проникнуты мгновениями предстоящего прощания.
Говорила она всегда тихим голосом и в её, совершенно правильном русском, мне слышался оттенок французского. Возможно оттого, что я помнил её рассказ о времени, когда она жила во Франции.
После того случая с побегом, следствием которого стало моё длительное пребывание на гауптвахте, я почти целый месяц не получал увольнительную. А когда, наконец, смог вырваться в посёлок, разумеется, первым делом , направился в библиотеку. Я шёл, чтобы вернуть прочитанные книги и взять новые. Я шёл, чтобы рассказать, Валерии Анатольевне, что произошло со мной за это время, о чём - то спросить её, я шёл, чтобы её увидеть. И, когда, переступив порог, не увидел её, как всегда, за столом, удивился тому, как нарушая привычную тишину, бесцеремонно и громко водила шваброй по полу незнакомая мне женщина. Зачерпнув тряпкой воду из ведра, она остановилась и, с ярко выраженным возмущением на лице, посмотрела на мои сапоги, успевшие оставить следы на свежевымытом полу.
- Потом, принесёшь эти книги, когда новый библиотекарь будет, - сказала, когда я пояснил ей, зачем пришёл. - А то, куда мне их сейчас деть? Их же надо, куда - то на место положить, видишь, какой здесь порядок, все книжки одна к другой ровно стоят.
- А почему новый библиотекарь? А Валерия Анатольевна, она, что, заболела?
- Так померла же она, уже считай, недели две как её похоронили.
И эта женщина в платке, повязанном на груди, то ли действительно старая, то ли казалась такой, оттого, что одета была как старуха, вдруг перекрестилась, глядя в угол, где у православных иконы обычно висят: - Прими господь её душу. Добрая женщина была, слова от неё плохого никто не слышал. Тихая была женщина.
Вздохнула, чувствовалось, что переживает искренне, смерть тихой и доброй женщины, что работала здесь библиотекарем. А затем всё же прошлась по моим сапогам: - Ты, солдатик лучше иди, а то вон, гляди, как уже успел натоптать, придётся теперь заново пол мыть.
Не ответив ничего на это замечание, и ни о чём больше не спросив, я повернулся и вышел из библиотеки. Я шёл, держа в руках невозвращённые книги, и вспоминал, как всего несколько дней назад, разговаривал с человеком, которого уже нет. Разговаривал, не зная, что вижу эту женщину в последний раз. Вспоминая её, мне казалось, что она действительно была в тот день бледнее обычного, и глаза её были печальней и голос тише, и взгляд, когда я уходил, был особенно долгим и грустным, словно хотела, что - то мне ещё сказать. Я шёл и думал, что возможно был последним, кого она видела перед смертью, возможно, уже тогда чувствовала боль, которая подкатывалась к сердцу. И, возможно, когда я уходил, она хотела просить меня, чтобы я остался. Так, думая о ней, видя перед собой её лицо, я дошёл до берега реки, через которую был, перекинут дощатый мостик, перейди его и окажешься у воинской части