Страницы одной жизни. Страница тринадцатая

               
      Иногда,  на  заднем  дворе,   где   возле  старых  сараев   возвышались   сложенные  поленницы   дров,   устраивались   театрализованные    представления.   Это  были  свадьбы,   организовывал  которые    Димка   Спирин,  долговязый  веснушчатый    второгодник,  которого  у  нас  на  улице  все  так  и   называли –   Димка   второгодник.  И,  ведь  что   здесь   интересно,  он,   не   то,  чтобы  на  это  обижался,  но   даже  гордился  этим.
   -  Подумаешь,  -  говорил    Димка,  когда  речь  заходила  о   каком-нибудь  уроке,  -  я  об этом   ещё   в   прошлом  году  знал. 
Родителей  у   Димки  не  было,  жил  он   со   своей   тёткой,  про  которую   говорили,  что  она  спекулянтка.  Димка   иногда   и   сам так    говорил,  когда   кто-нибудь    спрашивал,    где  она.
   -  А  я   почём  знаю, -   спокойно   сплёвывал   он   в  сторону, -  пошла,  наверное,  куда-нибудь  спекулировать.
Димка   был   старше   нас,  и  выше   на  голову.  У  него   на    руке   была  наколка,   которую  он  сам  себе  сделал, -  лодка,  плывущая   в   море.    И   ещё,   он   знал   много   разных   песен,  которые    мог  допеть  до  конца,   не  обращая   внимания   на  взрослых,  которые   покрикивали  на  него,  но,    в  конце  - концов,   оставляли  в  покое,  зная,  что   без  толку   делать   замечания,  когда  тётка  его,  хоть  трезвая,  хоть  пьяная   всё  время   только  и  знает,  что  матюгается.  Нас  ругали,  если  видели  рядом  с   Димкой,  только  куда  же  от  него  денешься,  если  живёт  он  в  нашем  дворе.
Вслух   мы,   конечно,  не  осмеливались  петь  забористые  его  песни,  однако   они  настолько   прочно   оседали  в  сознании,  что   постоянно   звучали  в  ушах,  чтобы    ты    не  делал.   
      Но,  вот  что   удивительно,  и  песни  эти  пели   где,  что   ни    куплет,  так   с   таким  трёхэтажным  матом,    однако,  это   не  делало  нас  какими - то  отъявленными   хулиганами.  Мы  и  галстуки  пионерские  носили,  и  металл  лом  собирали  во  время  субботников,  и   с  таким  же,  если  не  с  большим  азартом,  пели   про  Щорса  и   про  Будённого,  пересказывали   фильм  про  Чапаева   и,  в  который  раз,   просачивались    тайком    в  клуб,  чтобы  ещё   раз    этот  фильм   посмотреть.  Нет,  мы  не  были  разными,  чтобы   в   школе   одни,  а  на  улице   другие.   У  нас  уже  тогда  на  всё   был  свой  кодекс  чести.  Если  драка,  то  только  один  на  один.  Ударить   того,  кто  упал,    было  недостойно.  Ещё   более  недостойно  толкнуть  или  ударить   девчонку,  даже  если  она   первой задирается   или    обзывает  тебя.   В   крайнем   случае,   мы  могли   дернуть   за   косички,  или   сделать   вид,  что    не  замечаем   их,  потому  что  они,  всего   на  всего,   девчонки.  А  мы,  мальчишки,  всегда   знали,  что  мы  -  мужчины.  И  эти  качества   нам  тоже  прививала  та  же  самая  улица.  И  Димка – второгодник,  хоть  и  ругался   матом  и  песни  всякие  пел,  и  наколкой  своей  гордился,  но,  прежде  всего,   тоже  был  мужчиной,  в   нашем  мальчишеском,  понимании  этого  слова. 
В  том,  как    Димка    устраивал  тогда   наши  свадьбы,   на   заднем   дворе,  наверное,  сказывалось,  что   почти  всегда   он   был  голоден,   а   просить  еду    ему   не  позволяла      гордость,  вот   и  придумал    он  эту   игру,  где  у  каждого  была  своя  роль.
 Жених   с  невестой,  поп,  венчающий  их,   родственники,   приглашённые   гости.  Обязательное  условие,  свадебный  стол, для  которого   мы   тайком   тащили  из  дома,  кто  что  мог.  Наскоро   обвенчав   молодых,  садились  за  стол,  в  центре  которого    возвышался    Димка,  который  запихивал   за  обе  щеки   хлеб   с  пучком  лука,  огурцы,   отваренную    картофелину,  сало.    Хуже   всех  приходилось   жениху  с  невестой,  пока  гости   веселились,  ели  и  пили,  молодые   сидели   за  занавеской,   надеясь,  что   и  им,  что-нибудь   останется.  В  конце   этого    представления,    им,  за  занавеску,    просовывали     вместо  еды  какую   либо     куклу  и,   они,  только  что,   поженившись,   выходили,  показывая    какой   у  них  родился   ребёнок.   А,   пока    все   решали,   какое   имя   дать    новорождённому  и  на  кого  он  больше  похож,  на  мать  или   отца.   Молодые   родители,  скинув  кому  то  на  руки  своё   дитя,    хватали   со  стола,   что  там   ещё   осталось    и    говорили,  что     никогда   теперь   не  женятся,  ни  понарошку,   ни    всерьёз.
 Несколько  раз  приходилось   и   мне   на  такой  свадьбе   и  женихом  быть  и  попом,  и  отцом   у  которого   дочь  выходила  замуж.  Где- то  через  неделю   мы   все   в   нашем   дворе   переженились.   Пользуясь   уединением,  за   занавеской,   в   полумгле,  постепенно   входя  в  роль  новобрачных,    иногда   изображали,   что - то  вроде   поцелуя.  Это   новшество   в  нашу   игру   внесла  Нюрка,  внучка   задней  тёти  Поли.
    -  Когда   женятся,  то  обязательно  целуются, -  сказала   она    и,  не  дожидаясь,  что  я  отвечу,   прикоснулась  к  моей  щеке  губами.  Когда  мы   с  ней    вышли   к   гостям,   у  нас   был  такой   растерянный     и    смущённый    вид,  что   Наташка,  внучка   другой   тёти  Поли,  верхней,   сразу  обо  всём  догадалась   и  во  всеуслышание   сказала: -  А  я  знаю,   что   вы  там  целовались.
То  ли  из-за  этого  поцелуя,   о  котором    скоро  стало   известно   всем  в   нашем   дворе,  то  ли,   оттого,   что  от   свадьбы  к  свадьбе, всё  больше  продуктов    несли    мы    из  дома    на  задний  двор,   одним  словом,  каждому  сполна     досталось   за   эти  спектакли.    А  жаль,   интересная  была  игра.   Намного   интересней,   чем  настоящая  свадьба   у   взрослых.
По   окончании  семи    классов,  я  поступил  в  ремесленное  училище.   В  течение   двух   лет   осваивал    профессию   формовщика   -  литейщика,  и   в   это  же    время,    в   местном   аэроклубе,  занимался   парашютным   спортом.   Егорьевский   аэроклуб   тогда    был    достаточно    известным,   там   часто    проводились     соревнования.   Помню   свой   самый   первый   прыжок   с  парашютом.   В   памяти   как     поднимался   в   небо   небольшой     ЯК – 12,  с  настежь   распахнутой   дверью   в  салоне   самолёта   и   весь   город   был   хорошо     виден    сверху   от  края   и  до  края.В     начале   шестидесятых,   когда   стало   известно   из   биографии    Юрия   Гагарина,  что    он    учился  в  ремесленном   и    именно   на   формовщика   -   литейщика,  многие    мальчишки,   старались   туда  и  поступить.И   в   том,   что    учась   в   ремесленном,   мы     ходили   в   аэроклуб,   тоже    всё   понятно.   Потому   что   считала,   что    отсюда    и   начинается   дорога   в   космос.   
  Десять   прыжков   с  парашютом   на   моём   счету.   И,   на  всю   жизнь,  ощущение   полета,   когда  тебе  совсем  и  не  страшно,   приближаться   к    земле.
 А  так,   ничем  особенным,  годы   учёбы    в    ремесленном,    не  запомнились,   даже  первая     деталь,   отлитая  по  моей   форме   и  та,   вспоминается   довольно   смутно.
Окончив   училище   в   Егорьевске,   я    выехал    в   Каспийск.     Долго  уговаривал    маму   отпустить  меня,  ведь  не  куда - то  еду,   можно  сказать   на  родину.   Правда,  какая   она,   родина,  толком     ещё  и  не  знал.   Всего  то  и  был    я   там   два   раза.   Первый  раз,    когда    ещё  и  в  школе   не  учился.   Пробыл    я   с  мамой   в  родном    селе,  может  месяц,  может  два  от  силы.    Жили   мы   тогда    в  доме   дяди   Салиха.   Лицо  у  него  было  строгое,   и   я,   честно  сказать,   сначала   его   побаивался,  особенно  когда   услышал,   как  он   громко  отчитывал,   уж  и  не  знаю  за  какие,  такие   проступки,  здоровеных   мужчин,  которые   стояли   перед   ним  как   провинившиеся    школьники  перед  учителем.
  Каких - то  особых   ласковых   слов  я  от  него  не  слышал,  но  запомнил,   как   придвигал   он   ко  мне   большую    деревянную    миску,   на  которой  горкой  были   выложены   золотистые   кусочки   мёда.   Помню    вкус   тёплых   лепёшек   и    парного    молока,    которое   он   доливал   в   мой   стакан   из   кувшина.     И  мягкое    прикосновение   к  лицу    шелковистых    прядей   косматой   бурки,   когда   он    укрывал  меня  ею,  тоже   осталось  в   моей   памяти.    
На   стене   в  доме   дяди  Салиха   висел    кинжал.   Однажды,   когда  никого   из  взрослых   не   было   рядом,   я  не  удержался,   потянулся   к  нему   и  сдернул   с  гвоздя.   Кинжал   был  большой   и  тяжёлый    и    в  моих    руках  был    скорее   похож   на  меч.   Мне   стоило  больших  усилий,     высвободить   клинок   из  ножен,  и  вот,    наконец - то,   я    сжимаю   в    ладонях    холодную   рукоять.    В   этот   момент    неожиданно   позади  меня   скрипнула,    открываясь,   дверь.   На   пороге   стоял    дядя   Салих.    Первым   желанием   было,   бросить    кинжал,   выскочить   из   комнаты   и  куда-то    убежать.  Мне   казалось,  что  дядя    Салих   сейчас   будет    меня   сильно    ругать,  а  возможно  и  ударит  и,   обязательно   ремнём,   как  обычно,   в  таких  случаях    и    поступают   взрослые.   
В  руках  у  дяди   Салиха   никакого  ремня   не  было   и  глаза  его,  обычно  такие   строгие,  на  этот   раз   были  совсем   и  не   строгими.    Он   неторопливо  сел   со  мной  рядом   на  широкий  топчан,  осторожно   высвободил   кинжал  из  моих  рук   и   снова   повесил   его   на  стену.   И  всё  это   без  единого   слова,   не  ругая   и  не  осуждая  меня.   А  затем   и  совсем   неожиданно,  прислонил   меня  к   груди    и    погладил   по  голове.
    Много   лет   спустя,  когда   дяди   Салиха    уже  не  будет,   как  то  в  беседе   с  мамой,   когда   я  вдруг  вспомнил   о  том   случае,  она    сказала,    о  чём     никогда   раньше  не  говорила.  Сказала,   что    когда   мы   уезжали,   Салих,  провожая  нас,  дал   маме  тот   самый   кинжал,    просил   спрятать  его   до  времени,  а  когда   я  выросту,   дать  его   мне   как  его  подарок.   
 -  Только  не  уберегла   я  тот  его  подарок, -  призналась   мама.  На   вокзале,   когда   садились  на   поезд,    сумку   у  меня    украли,  а  там  и  вещи  и  продукты   были,  и  тот  кинжал,  завёрнутый   в   материю,    на  самом  дне   лежал.
Не  так,  чтобы   был   я  сильно   огорчён,   всё   же   время   прошло   достаточно   много,  но,  не  давала   покоя   мысль,   что   была,   наверное,   связана    с  тем  кинжалом   какая  -  то  особенная    история.   Может,   этот  кинжал   раньше   принадлежал   моему   отцу,   и  Салих,   таким   образом,   хотел  вернуть   его? 
 - Нет,  вряд  ли,  - ответила   тогда   мама,  -  отец   бы  обязательно  об  этом  сказал,  а  он  никогда  этого  не  говорил.  Просто,    Салих,   хотел,   наверное, чтобы   память  о  нём  у  тебя  осталась.  Хотя,  я  тоже  тогда   удивилась,    потому  что  человек  он  был,   до  скупости   бережливым,  а  тут  вдруг  такой   дорогой   подарок.
     И  всё  же,     не  раз   ещё     возвращаясь   в  мыслях   к  этому   неожиданному   подарку,   я   был   склонен   предполагать,  да  и  сейчас   так  считаю,  что   была    какая - то   тайна,  связанная   с   этим   кинжалом.  Наверное,   оттого,    что    иногда   хочется  верить   в  существование   чего - то   таинственного   и  загадочного,   даже   в  том,  что   является   вполне   обычным.   И  в  этом  плане   я   так   и   остаюсь,   даже   сейчас,  уже  можно  сказать  на  старости  лет,   всё   тем   же    мечтателем,   каким  всегда  и  был,  живущим   в   своём  придуманном   мире,   в  мире,   оторванном    от   реального  восприятия    всего,   что   окружает   меня,  всего,  что   будет   и  что  осталось  в  прошлом.
           Второй    раз     я    был   в  Дагестане,    когда    мне     было  лет  двенадцать  или  тринадцать.   Мама    оставила   меня  на  всё  лето   у  своей    сестры   Ажей   которая   жила   в  Буйнакске.    От  того   пребывания   у  родственников,   в  памяти     остался    пожар,  который  я  устроил,   когда  поджёг  занавески  на  окне.   Не    помню,  чтобы  меня  сильно   ругали,   но  как  вспыхнули  те  занавески   от   зажжённой  мной  спички,   это  до  сих   пор  в   памяти.   И,  ещё,   помню, как    везде   следовал   за  старшим  двоюродным  братом  Абуталибом,    куда  он,  туда  и  я.   Наверное,   я  тогда  ему   сильно  надоедал,   у  него   свои  дела,   свои   друзья,  его   ровесники,  а  тут   я   мешаюсь  под  ногами,   бегаю  за  ним.
         И  вот,  теперь    мне   почти   восемнадцать  лет,  я     окончил  ремесленное  училище,    у  меня  есть  профессия,   формовщик  -  литейщик.  Я    чувствую  себя    вполне   взрослым,   у  меня   есть   паспорт.    Я  на  пороге   самостоятельной   жизни    и  начинать  её   хочу    в  Дагестане.   Мама  долго   не  решалась    меня  отпустить.   И,   несмотря  на  то,   что  я   был   достаточно   крепким   и  рослым,   для   неё    все   равно   оставался    её   ребёнком,    которого   она  не  могла   отпустить  без   присмотра. 
  Всё   решил   случай,  в  это  время   в   Москве   находился    в   командировке    её   близкий    родственник.    Навестив    нас   и    узнав   о  моём  желании   ехать  в   Дагестан,  он   успокоил   Бунавар,  сказав,   что  лично   займётся  моим  трудоустройством   и   проследит,   чтобы   всё   у  меня   было  нормально.      
 Вот  так   и  появился  в  моей  биографии    этот   город    у    моря,  Каспийск,  где   я   работал   на    заводе,  выпускающем   оборонную    продукцию.      Два  года  проведённых  в    небольшом   приморском   городке   не  были   лучшими   в  моей   жизни.   В   семнадцать   лет   я   оказался   один   на  один   с   очень    непростой   и,   увы,  не  будучи   к  ней   достаточно    подготовленным,    взрослой     жизнью.    Поначалу  всё   складывалось,   казалось  бы,   довольно   успешно   во  всех   отношениях.   Я  работал  на  заводе,   жил   в  заводском   общежитии,   продолжал   образование   в   вечерней   школе,  два   раза   в  неделю  посещал   кружок    изобразительного    искусства.    Мечта,  на  следующий   год   поступить   в  художественное   училище,   была   достаточно   реальной.     Каждый   месяц,  получая   заработанную   плату,   часть  денег,   отправлял   маме  в  Егорьевск.    Находил   время  заниматься  спортом,   поднимал   штангу. В  общем,   всё   было,    на  первых   порах,   достаточно   положительным   в   образе   моей   жизни.  Вот   именно,  на  первых  порах.   Работа,  учёба,  спорт,   так  продолжалось   с  полгода.  А  потом  всё   изменилось.   Появились  совсем   иные   друзья   и  в   общении  с  ними,   уже   совсем   другие   интересы.   Появился   соблазн,   перед   которым   я  не  смог  устоять.   Соблазн   жизни   лёгкой    и   свободной   от   чувства  ответственности  перед    чем  бы  то  ни  было.   На  работе  сплошные   прогулы,   в  школу   перестал   ходить,  спорт   забросил.    И  остались   лишь    друзья,   с  которыми   всегда  было   весело   и   ни   о  чём   другом,  чтобы   и  следующий  день  провести  также   беззаботно,  уже   и   не    думал.   И  чем  больше  было  таких    беззаботных   дней,   тем  дальше   от  меня   была    та   жизнь,   где,   только    трудом    и    можно   было    чего  - то  добиться.      Будь   такая   возможность,   я  бы  вычеркнул   эти  два  года    из   своей   жизни,   чтобы   ничто   о  них   никогда  не  напоминало.   Но   это  невозможно.  Скажу  больше,  эти  два  года   в  Каспийске  в  начале  6О  -  годов,  протянулись   надолго,   оставив  свой   след   на  всей   моей    последующей  жизни.   И    если    я  тогда  не  был   сломлен  до  конца,  не  означает,   что   исчез   шрам  оставленный  ими.   Мама,    в   последствие    будет  винить  только  себя,   что  отпустили   меня    в   Каспийск.
  Но  только,  я    знаю,   нет    её    вины  в  этом.    Но  и  себя,   винить   не  вправе.   Ведь   шёл  же   я  вначале,   предназначенным  мне   путём,  но,   что  -  то,   заставило   свернуть  с  него.   Что?   Вот  и  разберись   в  этих   перипетиях    судьбы,  выходит,   что  нет  у  неё,   у   судьбы,   прямых   линий.    И  всё   же   жаль,   что   так  были   потеряны   тогда   мной   два  года     жизни.  Мог  бы   потерять  и  больше,    не    приди      на  помощь    мама.  В  течение   нескольких   дней,  быстро   продала    дом  в  Егорьевске,  приехала   в   Каспийск. 
  Только  не  вычеркнешь  эти  два  года   из    жизни.   С  той   поры    и   остались  все   мы   бездомными.    Мама   и  сестра,  можно  сказать   на  улице,    а  я,  в  Армии.   Тогда,   это   была   единственная    возможность,   оторвать  меня   от   кампании   моих,  так  называемых,   друзей.     Сестра    вынуждена    была    перейти   на  заочное   отделение   в   университете,   чтобы    днём   работать.   Вместе   с  мамой   они   теперь     снимали    комнату   у  соседей    в  нашем   дворе.   А   я,  что  ж,   так  до  конца   тогда    и  не  осознав,   что    сделал   со  своими,   самыми  близкими  мне   людьми,    маршировал     по  бетонному   армейскому  плацу.   Нёс    службу    в  карауле.    Бегал    с  полной  выкладкой,    когда   поднимали   по  тревоге.    Сидел   в  столовой,    уминая   за  обе  щёки   горячую    кашу.   Одним  словом   жил   привычной   армейской   жизнью.     Жил,    не  терзая   свою   совесть   словами,  какая   же  я  всё -  таки     дрянь.     Единственный,  кто    тогда    мне    прямо   об   этом   сказал,   была    Наташка,   внучка   верхней    тёти  Поли.   Она  написала    мне   письмо  на  двух   страницах   из  школьной  тетради.   Я   до  сих  пор  помню  слово  в   слово,    это   письмо.   Помню     почерк,   которым  оно  было   написано,   ровные   красивые   буквы  соединялись   в  слова   -  пощёчины.   Она  всё   прямо  мне  в  том  письме  написала.   И  о  том,  что    это   я  виноват,   что   мама  моя     остались  без  дома   и   снимает   комнату   у  тёти  Нины,     Написала,  что  она,   Наташка,   не   ожидала,  что  я  могу  стать   таким    плохим,  и  всё,   оттого,   что   я  тогда   уехал   из   Егорьевска    и,  по  существу,   всех,   кто  меня  любил,   бросил.
  Эх,  Наташка,  Наташка,  ровесница   ты   моя   синеглазая.   Как    хорошо,   что  ты    написала   мне    тогда    это  письмо.    Всколыхнуло  оно   мою  память,  заставило     о  многом   задуматься.   Зря   я   всё - таки   тогда   уехал  из   Егорьевска.    Искал    где - то   далеко    от  дома   своё   счастье,   а   оно,  оказывается,    рядом   было.   
  Письмо   это,   мне   принесли,   когда   я    сидел   на  гауптвахте   и   ожидал,  что  меня  могут   отдать     под    трибунал    за  то,  что    нарочно    или  случайно,  но,   факт,   ударил   офицера. 
  Я   не  чувствовал   за  собой  вины.   И,  повторись,    всё   как   было,  так  бы    снова   и  поступил.     И  в  человека,  пусть  даже  это   заключенный,   бежавший   из   лагеря,   не  смог  бы   выстрелить,  когда   он    остановился  и  повернулся    ко   мне  лицом. 
  А  лейтенант,   который  всё   никак  не  мог   вытащить    из  кобуры    пистолет,   всё   продолжал  кричать:  -  Стреляй!   Стреляй   в  него,  а  то    он  убежит.      Заключенный    стоит    от  меня   в   десяти  шагах   в  глаза  мне   смотрит:   -   Неужели,  и  впрямь   стрелять  будешь? 
 Держу  его   на  прицеле,   палец   на   курке,  чуть  нажми,   выстрел  прозвучит.   И,  бог   его   знает,  зачем    этот    парень    в   тот  момент   в  сторону   шагнул,  может  оттого,   что   лейтенант   всё   также   продолжал      кричать:    -  Стреляй,  стреляй   в  него.    Шагнул      заключённый     в   сторону   обрыва   и   скатился   вниз  по   склону,  скрывшись   в    густом    кустарнике.      
Лейтенант   ко  мне    кинулся,   автомат    из  рук    моих     вырывает,    весь    побагровел,  слюной  брызжет   и  так   он  в  ту  минуту,   стал  мне  противен,  что  я,  действительно,    готов  был  его  ударить.   
 Только,     не   ударил    я  его,     автомат  к   себе    лишь   отдёрнул    и,   прикладом,    ненароком,    челюсть  его,    всё  же,   зацепил.   
 Лейтенант   тут  же   визг   поднял:  -  Ты!  Меня,  по  лицу!   Тебе   за  это  знаешь,  что  будет? 
 Ну   и  пошло,  поехало.   Автомат  у   меня   забрали,  а   как    только   в   часть   вернулись,   заперли     на  гауптвахте.   Потом,  когда  всё   выяснилось,    конечно,     ни  о  каком   штрафбате   речь  уже  не  шла,   а  десять    дней   всё   же  пришлось  отсидеть.   Вот   туда,   на  гауптвахту,    мне   письмо    Наташкино    и   принесли.    Я    его  за  эти  десять  дней,   от  корки   до  корки     прочитал,   наизусть  выучил.
   А  того   заключённого,   что  из   зоны  бежал,   в  тот  же  день   другая   поисковая   группа   перехватила.     Чудак   парень,  ему   всего - то  оставалось   сидеть   с  полгода,   а  он  в  бега   бросился.   Говорили,   что  дошла  до  него   весть,  будто    невеста  его  замуж  собирается,  вот   и  решил   он,   таким  образом,   свадьбе  той  помешать.    Потом,    не  раз   ещё   вспоминал    я  этого   парня,   в  свитере   вязанном,  стоит  передо  мной,   в  глаза   смотрит.   А  я   его   на  прицеле  держу.   Думая   об  этом,   знаю,   нет,  не  смог  бы    я   выстрелить.   Не  такое   это   лёгкое   дело,   нажать  на  курок,  когда  перед  тобой   человек.      
По    иронии   судьбы,   в   Армии    я  оказался   во   внутренних   войсках,   охранял    особо   опасных   заключённых     на   Камчатке.    Опять   была    колючая   проволока,  только   на   этот  раз   с  другой   стороны.    Три  года   службы   в  конвойных    войсках.   Три  года   службы,   когда   под  дулом   автомата   ведёшь   колону   заключённых   из   лагеря    в    рабочую   зону.   Три  года   службы,  когда  под  колючим  ветром   стоишь   на  вышке,   глядя   поверх    дощатого     символа   правосудия.   Три   года   службы,   вместивших   в  себя   вереницу   однообразных    дней.