Непоследовательно веду я рассказ о своей жизни, то, забегая вперёд, то вновь, возвращаясь к прошлому, а порой, воскрешая время, о котором знаю, лишь по воспоминаниям матери.
Вот и сейчас, опять о Егорьевске в начале сороковых годов, о городе, в котором, я надеюсь, ещё раз побывать при жизни. О городе, где жил мой отец, устремляя взгляд в будущее из окна маленькой, закопчённой от дыма, мастерской.
Будет много впереди новых самых разных дней, о которых мой отец не узнает, будет и печаль, которую он не испытает до конца. Будет жизнь, со всеми приобретениями и утратами, с новыми встречами и новой разлукой. Будет всё, как в обычной жизни человека идущего дорогой определённой ему судьбой.
Лето сорок первого года. Война, короткое как выстрел слово. Оно слетело с губ, и тут же было подхвачено другими губами. Сколько ещё страшных слов вслед за этим, предстоит произнести тебе Человек. Война! Взгляд широко раскрытых глаз коснулся других глаз и наполнился отчаяньем, болью и праведным гневом. Сколько ещё слёз прольют теряющие и вновь обретающие надежду, глаза Человека.
Война! Громыхают по стыкам колёса тяжёлых составов, разнося эту страшную весть. Всё вокруг и шелест листвы, и шум ветра и даже голос жаворонка, взметнулось и застыло на тревожной ноте.
Толпы людей возле репродукторов. Сотни людей затаили дыхание. - Сегодня, в четыре утра, без объявления войны…
Каждое слово било в сердце железным набатом, пронзало сознание, отсекая всё, что было до этого. Отсекая, чью - то радость и чей - то смех. Оставляя в прошлом, чью - то улыбку и лукавый взгляд. Прощая, чью - то измену и забирая с собой, чью - то верность. Всё теперь в прошлом, и веселье беззаботное и переживания о собственной судьбе. Всё теперь осталось там, в той жизни, которая, - плохая, хорошая, была только там, до 22 июня.
Каждый день становится в очередь у дверей военкомата далеко не молодой мужчина с лихо закрученными усами, в папахе надвинутой набекрень. Его здесь уже хорошо знают в лицо, каждый день видят, отсылают назад, говорят, - нужен будешь, вызовем, а сейчас проходи, не мешай работать.
А он, словно не слышит, снова становится в очередь и подходит к столу, за которым сидит майор, то и дело вытирающий пот с лица. Видит его, укоризненно качает головой: - Опять ты? Я же говорил, сейчас записываем только призывного возраста. А тебе сколько?
- Восемнадцать! Бодро отвечает человек в папахе и снова подкручивает свои чапаевские усы. Все кто находится рядом, смеются, кто - то похлопывает его по плечу: - Молодец! Давай, парень, не отступай.
А у « парня » седина на висках, лоб расчерчен глубокими морщинами, и лишь глаза сверкают как в юности, с тем же задором.
- Ну, что ты будешь с ним делать? - спрашивает майор у кого - то из тех, кто рядом с ним сидит за столом: - Может, запишем? И тут же, махнув рукой, - А, была, не была. Как фамилия?
Мужчина протягивает документы, заполняет какие - то листы, получает направление на склад, где выдают форму. И часа через два, уже в гимнастёрке солдатской, с вещевым мешком за спиной приходит домой.
У него ещё есть время, чтобы проститься с женой и маленькой дочкой. Жаль, что не довелось, уходя на фронт, увидеть своих сыновей, они сейчас далеко, в родном его селе, но, ничего, напишет им письмо оттуда, с войны. В последний раз берёт в руки рабочий свой инструмент, при помощи которого старой посуде новую жизнь возвращал, взял бы с собой, но там, куда он идёт, другие инструменты нужны. Вздохнул, подумав, - когда ещё вернётся? Но, что обязательно вернётся, верит. Не может не вернуться.
Воевал под Ленинградом. Был ранен, в начале сорок третьего года, оказался в госпитале и, так случилось, что не где-нибудь, а в своём Егорьевске. Что это, знак судьбы? Удивительное совпадение? Ушёл на фронт отсюда, и через два года сюда же, раненный вернулся.
С рюкзаком и винтовкой прошёл солдат по трудным дорогам войны, укрывался в окопах от пуль, засыпал на привале, поднимался в атаку и снова искал спасение от смертоносного металла у той же земли. Отступал, прорывался из окружения, терял друзей фронтовых, переходя из части в часть. И, вновь и вновь шёл по опалённой войной земле.
Раненные берёзки вдоль обочин размытых дорог, даль горизонта затянутая дымом и бесконечная череда дней, каждый из которых мог стать последним.
Не чудо ли, лежит теперь в госпитале, что разместился в школе, которая в десяти минутах ходьбы от его дома.На дверях больничной палаты, табличка, с довоенного времени: - 6-й класс, - до войны, дети здесь сидели за партами. Смотрели в это окно, ожидали звонка на перемену, выходили к доске, которая всё так же висит на стене.
Сумел сообщить жене, через медицинских сестёр, где находится.В тот же день пришла она держа за руку маленькую их дочурку. Через неделю, смог уговорить врачей, чтобы отпустили долечиваться дома. Бунавар каждый вечер аккуратно снимала бинты с раненной его груди, кипятила их, вывешивала на бельевой верёвке, а утром снова забинтовывала раны. Через десять дней, ещё не полностью оправившись, он был выписан из госпиталя. И снова легли перед ним трудные дороги войны.
Пристально вглядываюсь я в кадры старых фронтовых киносъёмок, а вдруг, среди этих солдат мелькнёт лицо моего отца. Только вряд ли смогу его узнать среди них. И все они для меня становятся родными в этот момент, потому что все они из того времени.
После смерти отца мама осталась с двумя детьми на руках. Сестре шёл шестой год, была уже относительно большой, маме помогала, а я, всё больше только на руках.
Чтобы прокормить нас, мама работала уборщицей, рано утром на рынке, в обед, в лётном училище, которое находилось поблизости, а поздно вечером в бане, что была на соседней улице.
Уложив детей спать, садилась в мастерской, где работал раньше её муж. Сама и паяла и лудила, и всё это втайне от участкового милиционера, от налоговой инспекции и от другого начальства, потому что, было это незаконным, таким образом зарабатывать на жизнь. Поэтому и работала чаще по ночам. Инструменты были, что от мужа остались, как он работал, при жизни его ещё присмотрелась, так что, - работать могла. Так и жила. Детей поднимала, растила их, о себе не думала, некогда было о себе думать, работала с утра до глубокой ночи, а порой и всю ночь, до самого утра. Такой была у неё жизнь. Говорю об этом коротко, в двух, трёх словах, а мог бы и больше, о том, как на санях, зимой, везла она на берег реки, корзину с отстиранным бельём, как у старого причала полоскала бельё в ледяной воде. Как весной, когда таял снег, вода проникала в мастерскую и она, прежде чем уйти на работу, вычерпывала воду вёдрами. И это уже не только по рассказам матери, но и из того, что осталось в моей памяти.
И, о том, как пытались выслать подальше от Москвы неграмотную горянку вместе с малыми детьми, на том основании, что в документах у неё было написано, что по нации она чеченка. Как уж там всё случилось, мать потом и сама не могла толком объяснить. Помнит лишь, что отец, показывая новые документы, не придал тогда особого значения, что в графе национальность, у них, было написано - чеченцы.
Опять же, не могу точно утверждать, но, кажется, это было связано с периодом, когда какое - то время, он жил и работал недалеко от Грозного и, там, по месту работы, получил новые документы. Грамотностью особой, не отличался, так что, когда выяснилась эта ошибка, просто махнул рукой. Не стал беспокоить работников паспортного отдела, какая, мол, разница, всё равно кавказцы. Да и кто тогда смотрел или учитывал, какой ты национальности. Все, как говорится, жили одной семьёй, в одной стране. Будь ты русский, грузин, чеченец или лакец. Все были, прежде всего, советскими людьми. А вот ведь, как оно повернулось потом. В один миг, стали врагами народа, и горянка эта, и дети её. Вот ведь как всё повернулось.
Говоря, что довелось тогда пережить маме, мог бы долго рассказывать, с каким трудом удалось ей достать справку, подтверждающую, кто она есть, на самом деле. Справку, которую она должна была представить в городской отдел НКВД Егорьевска. Страшное было это слово - НКВД. Страшную тень отбрасывало на лица людей, проникало в души их, заставляло сердце биться сильней, а то и вовсе замирать от страха. Такое было это слово - НКВД, народный комиссариат внутренних дел.
И опять, задаюсь вопросом, как бы оно всё сложилось, не достань мама ту справку, или не уложись в отведённый ей десятидневный срок, когда, в качестве залога, пришлось ей оставить в Егорьевске двух своих детей. Не уложись она в этот срок, появись, хотя бы на день позже, даже с нужными документами на руках, никогда бы уже не увидела ни сына, ни дочь. Затерялись бы они в казахстанских просторах. Найду ли, рассказывая об этом, слова, чтобы передать, что чувствовала тогда моя мама. Как она, думая о детях, не себя, их спасая в первую очередь, добиралась, где как придётся. Где пешком, где, на попутных машинах, где, если повезёт, в товарнике или, в переполненном людьми вагоне неторопливого состава, который, как назло, останавливался на каждой станции. Спешила, днём и ночью, вначале к родному селу, а потом назад, чтобы привести необходимые подтверждения кто она есть на самом деле. Всё, что имела, потратила на эту дорогу, скудные свои сбережения, украшения, которые были. Кольцо золотое, память о муже и то отдала, чтобы справку нужную получить. Успела. Вернулась на день раньше, детей прижала к груди и лишь тогда, опустившись перед ними на колени, зашлась в слезах. Плакала, когда казалось, не плакать, а смеяться было нужно, радоваться, что так всё благополучно решилось. Она и радовалась, только и слёз своих уже не могла сдержать.
Как бы оно всё сложилось в моей судьбе, окажись я тогда среди депортированных народов? Кем бы вернулся оттуда? И вернулся бы? Бог миловал, остался в родном городе. Не был разлучён с мамой. Впрочем, и в дальнейшем, много было в моей жизни поворотных моментов, когда, из всего, что было, в памяти остались преграды, которые судьба воздвигала на жизненном моём пути. Когда, падая, находил в себе силы снова подняться. Шёл по камням, которые, осыпаясь, увлекали вниз за собой. Но я вновь и вновь шёл, иногда не зная, куда, к кому и зачем я иду?
Вернусь к тому, о чём говорил выше, о том, что довелось пережить моей матери в те годы. Хотелось бы, говоря о том времени, рассказать о людях, которые в трудную минуту помогали ей. Помогали вдове, которая, не умея, как следует, говорить на русском языке, с не русским именем, не имеющей ни образования, ни профессии всё - же выстояла в той трудной жизни, которая ей выпала. Выстояла, вопреки тому чувству страха, которое испытывала при виде человека в военной форме, боясь, как бы, не выслали её с детьми, бог знает куда. Соседи тогда советовали, подать документы на помощь, как вдове погибшего от ран солдата. Она слушала их, кивала головой, однако никуда обращаться не стала. Боялась, куда-то идти, и напоминать о себе. Так, без помощи государства, сама и поднимала детей.
Боялась участкового милиционера, который грозился посадить её в тюрьму, если будет продолжать работать на дому. Боялась его и всё равно продолжала чинить самовары и кастрюли, потому надо было, как то жить, в стране рабочих и крестьян, где признавался только один труд - коллективный. Только, в коллективном том труде, ей представляли лишь одну работу, - уборщицей. А много ли на той работе заработаешь? Детей и одеть и обуть надо, накормить, хоть что - то в дом принести, на чёрный день оставить. Вот и работала, сколько сил хватало. Я не помню маму сидящей без дела, она всегда была чем – то занята, то бельё стирает, то, что – то готовит, то прибирает в доме, находя своим рукам всё новую и новую работу. И ещё помню, с каким испугом и боязнью смотрела мама на бабу Настю, когда та проходила мимо наших окон. Боялась злого её языка, боялась, что поверят сплетням, которые возводит она на неё. А говорила, та баба Настя, открыто и чуть не на всю улицу, что Бунавар, на самом деле английская шпионка. Глупость, конечно. Полина Аузинг, высокая, пожилая женщина в строгих очках, так и сказала: - Ты, на это внимания не обращай, мало ли что эта ненормальная болтает, кто ей поверит?
Однако, кто его знает, - думает с тревогой на сердце Бунавар, - вот, на их улице, известный врач жил, родственник артиста, тоже очень известного, фамилия, на их похожая, - Урбанский, так, на прошлой неделе, ночью его арестовали, а накануне, всё, та же Настя, говорила, что старый этот доктор, не кто иной, как английский шпион. Её послушать, чуть не половина жителей Егорьевска, английские шпионы. А вчера, когда сидела она во дворе, занимая, как всегда половину скамейки, кота их ногой отшвырнула, со словами: - Тьфу ты, черт не русский.
А кот Васька здесь причём, думает Бунавар. И, уж и не знает, как себя вести с этой злой и вздорной бабкой, от которой, все у них, стараются держаться подальше.
И, всё же, добрых людей, которые, помогали, и были рядом в трудную минуту, людей таких было больше. Это и тот капитан из НКВД, который поверил ей и, хотя была она уже включена в список подлежащих к депортации, на свой страх и риск, дал ей 1О дней, чтобы поехала на родину и привезла нужные документы, подтверждающие что она, на самом деле, лачка, родом из Дагестана. Это и соседи, что приютили её детей, пока она собирала справки. И рабочие из строительной бригады, которые отремонтировали ветхое её жильё, а денег с неё, когда узнали, что она вдова фронтовика, ни рубля не взяли. И та же Полина Аузинг, которую все называли верхней тетей Полей, потому что комната её находилась на втором этаже, а внизу, на первом этаже, жила нижняя тётя Поля. Была ещё на улице Старо - Полевой и задняя тётя Поля, и тётя Таля, строгая на вид, и вместе с тем, очень добрая женщина. Много их было, хороших людей, гораздо больше, чем людей с чёрствой душой.