В конце тридцатых годов мой отец продолжал оставаться кустарём одиночкой, в отличие от тех, кто объединился в артель коллективного труда. Трудно было ему сохранять эту, по существу, только видимость свободы, когда, как ему казалось, никому он не подчинялся. Система коллективного труда, не предусматривала подобных отклонений и, поэтому, та свобода, к которой он стремился, на самом деле, была только видимостью свободы и, вряд ли это могло продолжаться долго.
Однако, какое - то время всё же продолжалось. У отца, всё также, была своя мастерская, свои орудия труда, свои клиенты, которые предпочитали работе артельщиков, его работу. Он часто выезжал на предприятия расположенные в других городах Подмосковья, лудил большие котлы, ремонтировал технику, изготавливал пломбы для железнодорожных составов. Работы было много, и он с ней справлялся. В эти годы, он стремился накопить деньги на осуществление своей мечты - купить дом. И ещё он мечтал, чтобы сыновья его имели высшие образование, чтобы, по образному его выражению, ходили, держа руки в карманах.
- Не хочу, чтобы как я, всю жизнь лудильщиками были, пусть учатся, пусть большими людьми станут - говорил он. Большой человек в его понятии, обязательно какой-нибудь начальник, а начальники они так и ходят, руки в карманах и в шляпах.
Стоит ли улыбаться наивности этого взгляда на жизнь? Это был взгляд из окна мастерской, где он работал каждый день без устали. Из окна, выходящего на улицу, по которой именно так и проходили мимо него большие люди, у которых под мышкой был обязательный портфель.
- Вот, смотри, начальник пошёл, - говорил отец, указывая на костюм из габардиновой ткани, и на сапоги, начищенные до блеска. Кстати, об обуви, если туфли, то, в большинстве своём, парусиновые, густо натёртые размельчённым мелом. В кожаных туфлях, ходили, действительно, разве что начальники, но, в основном, в том числе и эти, большие люди, ходили в сапогах, в голенище которых были заправлены галифе.
Сапоги, особенно те, что из мягкой яловой кожи, умел начищать до блеска чистильщик обуви, старик армянин, будка которого стояла в начале нашей улицы. Я не помню его имени, но запомнил лицо, бледное, всегда с оттенком грусти и густые с проседью брови. Мама вспоминала, что чистильщик обуви, не раз говорил моему отцу, с которым был в приятельских отношениях, что, на самом деле, он не армянин, а ассириец. Виртуозно владея щетками, он придавал обуви выставленной перед ним, зеркальный глянец. Он сидел, низко ссутулившись и, оттого, казалось, что избегает смотреть в глаза. Он просто чистил обувь. Проходя мимо, я всегда здоровался с ним. В ответ он поднимал голову устало улыбаясь. Помню, как однажды, во время потасовки, когда мы, мальчишки, пытались выяснить на кулаках отношения, он вмещался и развёл дерущихся по сторонам. Он сказал тогда несколько слов, которые я запомнил надолго. Он сказал, что лицо человеку дано не для того, чтобы по нему бить. А потом, заставил нас руки друг другу пожать.
Будка чистильщика обуви, была тесной и маленькой, на стенах приклеенные обложки журналов, с изображением высоких гор и бескрайнего синего моря. Я любил к нему заходить и порой, просто так сидеть и смотреть, как он работает. В будке этой можно было купить шнурки для ботинок, свечи и пахучий в жестяной упаковке гуталин. Чистильщик принимал для починки обувь и стук его молотка забивающего гвозди в подошву, казалось, никогда не смолкал.
Когда я вернулся из армии, первое, что мне бросилось в глаза на нашей улице, заколоченная досками, крест-накрест, дверь будки.
Говорили, что он куда-то уехал, никому ничего не сказав, ни с кем не простившись. Уехал неожиданно, наскоро собрав свои вещи и направившись в сторону железнодорожного вокзала.