Отца моего в Егорьевске редко кто называл по его настоящему имени, Магомед Мансурович, чаще, видимо, так было привычней для горожан, называли почтительно Михаилом Ивановичем, или проще –Михал Иваныч. Почему Михаил, понятно, всё же, какое - то созвучие с Магомедом, хотя бы в первой букве, а вот Иванович, никак не вяжется с его отчеством, - Мансурович. Да, ладно, бог с ним, с именем и отчеством, тем более, что было это ещё до моего рождения, в далёкие тридцатые годы.
Как раз в это время в Москве шёл громкий процесс по делу над врагами народа, которыми были объявлены в то время Бухарин, Зиновьев, Каменев, Томский и другие, в прошлом видные деятели большевистской партии, а теперь представшие на суде, как троцкисты, агенты буржуазии и обвинённые во всех прочих смертных грехах. Процесс этот широко освещался в газетах, передавался по радио. Мать рассказывала, что отец внимательно следил, за тем, что происходило в Москве, каждый день покупал газеты, читал вслух обо всём, что там писали. Особенно его внимание привлекало всё, что было связано с именем Бухарина.
- Ты послушай, что он говорит, - и, проводя пальцем по строчкам, выразительно читал: - надо не запрещать, а всячески поддерживать и развивать кустарное производство.
- Слышишь, - отрываясь от газеты, говорил жене, - это как раз про меня написано, - кустарное производство! Это же понимать надо. Ну, скажи, кто это всё будет делать? - он провёл рукой по полкам, на которых возвышалась в нагромождении одна над другой, требующая починки посуда. Бунавар, поняв его слова в буквальном смысле, пожав плечами, ответила: - Ты, конечно, кто же ещё.
- Да я не об этих чайниках говорю. Кустарное производство! Ты хоть понимаешь, что это такое?
Уже боясь ещё что-нибудь сказать, и опять не так, чтобы не вызвать у мужа раздражение, Бунавар, предпочла промолчать. Смотрит на газету, которую прочесть не может, и видит как со страниц её, строго нахмурив брови, глядит сейчас сам Сталин. Так смотрит, что ей не по себе стало, она даже платок на голове поправила, и взгляд в сторону отвела. Боязно ей стало, от этого взгляда и от того, что Магомед, слишком громко произносит, какие - то непонятные ей слова и газету, с портретом Сталина, швырнул на пол. А вдруг кто увидит? Наклонилась, подняла газету, аккуратно разгладила на коленях и бережно, словно газета эта, от неловкого движения может рассыпаться, положила на стол.
Магомед смотрит, как она это делает, думает о чём - то своём и, то и дело, покачивает головой.
- Эх, такого человека и расстрелять. Где же, скажи ты мне, правда, после этого?
В тот день, так и не приступив к работе, ушёл он из дома, ничего не сказав жене. Вернулся под вечер, в кампании каких - то подвыпивших мужиков, в шуме голосов выделялся голос отца, то и дело доказывал он кому - то, что он и есть тот самый кустарь одиночка, которому власть советская должна оказывать всякую помощь.
И снова, Бунавар боялась за него, потому что время было такое.
У матери моей, какую бы часть жизни её не брать, всё было трудным. Отец её, Дауд, уехав на заработки в Россию, там и пропал без вести, оставив без кормильца осиротевшую семью - вдову и трёх маленьких дочерей, Абидат, Ажей и Бунавар.
Земли своей у них не было, потому что землю тогда, до революции, в сёлах распределяли по количеству мужчин в семье, вот и приходилось, чтобы как - то выжить, батрачить, работать на чужой земле, на чужих людей. После революции, провозгласившей лозунг - земля крестьянам, своей, земля эта, так и не стала. По-прежнему, считай, что, батрачили, только теперь уже на колхоз.
Многое меняется в нашей жизни. По - новому произносим всё те же слова, вкладывая в них новый смысл. Меняется одежда, в которой ходят люди, меняется облик городов, названия улиц и даже названия стран, только земля остаётся всё так же под ногами. И близкой, и далёкой. И голос её, не слышный до времени, в конце концов, пробивается в судьбах, живущих на этой земле людей. И, такая она выпадет, порой, судьба человека, что хочется, уже ничего не говорить, а просто молчать, потому что и слов-то таких сразу и не найдёшь, чтобы обо всём, что пережито, рассказать.
Всё чаще муж возвращался домой очень поздно, если осмеливалась, слово ему сказать, мог, оттолкнув нагрубить. К тому времени она потеряла двоих сыновей, первому и года не было, как не уберегла его, вместо того, чтобы сразу к врачу обратиться, прижала к себе, и ходила по комнате, надеясь, что укачает его, перестанет он плакать и заснёт. Вот он и заснул, навсегда, навечно. Одна была в это время, Магомед, в деревню, что была недалеко от города, на заработки уехал, бидоны на какой-то ферме лудить. Никого из соседей, толком Бунавар ещё не знала, обратиться к ним за помощью не решилась, и так вот, вместо того, чтобы в больницу пойти, два дня больного ребёнка на руках и носила, а когда всё же пошла к врачу, было поздно.
Когда появился второй ребёнок, тоже сын, прежняя боль слегка притупилась. И в доме появился достаток, и муж стал, внимательней относится, то отрез на платье принесёт, то кофту новую купит.
Самыми счастливыми были для неё эти два года. То ли сама сглазила своё счастье, то ли проклятье какое над ней нависло, только и этого сына не уберегла от простуды. Вот после этого муж, как что, так и обвиняет её в смерти сыновей. Да только не найти ему слов больнее, что она сама себе с тех пор говорит. И даже, когда он спьяну ударил её, не голосила в полный голос, как другие бабы и обиды на него не держала, значит такая теперь у неё судьба, терпеть всё. Утрёт лицо от слёз, прижмёт руку к груди, словно боясь, что вот-вот сердце выскочит и готовит еду, чтобы мужа накормить.
В тот вечер ей особенно тяжело было на душе, за что не возьмётся, всё из рук падает, смотрит на часы, думает, скорее бы он приходил. Каким придёт, уже знает, и что снова, чтобы не сказала, всё будет не так, однако, только одно и думает и без конца повторяет, - скорее бы он приходил. Когда вечерние сумерки затянулись ночной мглой, не выдержала, накинула платок на голову и пошла, не разбирая дороги, не видя ничего перед собой. Не помнит, как оказалась в том переулке, темно было, но, всё равно, в человеке, которого избивала толпа, узнала мужа. Кинулась, отталкивая от него пьяных мужиков, и тут же почувствовала острую боль, будто током её ударило. Удар ножом достался женщине, успевшей заслонить собой мужа.
Потом, когда на суде, в качестве свидетеля и потерпевшей, отвела от лица руку с платком, воцарилась в зале тишина.
Вид молодой женщины на лице которой остался след от бандитского ножа, не оставил равнодушным ни судей, ни тех кто присутствовал в зале. Все требовали строго наказать виновных.
Шрам на лице, остался на всю жизнь, он отчётливо виден и на фотографиях последних лет, но я никогда не считал, что он уродует лицо моей мамы. Она всегда была для меня особенной, впрочем, как и для каждого человека, мама всегда самая особенная, самая лучшая, а значит, и самая красивая.
В тот день, когда не стало мамы, я почувствовал, что прежний мир, окружавший меня, перестал существовать, словно я неожиданно оказался на другой планете, похожей, на ту где жил раньше, но теперь совсем уже другой. Я оказался на земле, на которой теперь никогда её не будет. Я шёл по улице, по которой раньше шёл с ней рядом и знал, что это уже не повторится.
И улица эта для меня стала совсем другой, не чужой, а именно другой. Это были ощущения первых дней потери самого близкого, самого дорогого мне человека. Затем эти дни сменили месяцы, годы, и осталось лишь ощущение жизни, в которой нет моей мамы.
Я бы не сказал, что тяжесть утраты сгладилась, она до сих пор как не зажившая рана, только прошлое стало видеться не так зримо как раньше. А сейчас, всё о чём говорю, уже теряет прежние очертания и выглядит так смутно, что приходится напрягать память, чтобы увидеть то, что было, когда-то рядом.
Когда-нибудь время и меня отодвинет за грань горизонта. Только вряд ли кто испытает, что испытал я тогда. Чтобы страдать, надо уметь любить. Увы, всё больше убеждаюсь, что в этом, сегодняшнем нашем мире, в ходу другие чувства, а то, что я сейчас говорю, воспримется как излишняя сентиментальность. Пусть так, пусть выглядит не современным моё отношение к жизни, в мире, где существуют более значимые ценности, чем память сердца, пусть.
Это не вызовет у меня чувство неловкости перед ними, потому что не им адресованы мои воспоминания. Точно так же как и мои письма, которые пишу день ото дня, не обозначая адресата. Я просто говорю о том, что было, что остаётся для меня самым дорогим и, пока говорю это, продлеваю мгновения, которые не исчезли, и не рассеялись как дым давно сгоревшего костра.